Но пока никакого покоя не предвиделось. Джонатан был слишком близко. Иногда он разговаривал с ней о живописи, она старалась понять его и даже задавала вопросы, хотя ее хозяйка — нет, мачеха — довольно часто к месту и не к месту приговаривала: «Бетти у нас туповата, к тому же она сущий ребенок», — на что Джонатан однажды заметил:
— Слава Богу, что ее не приобщали к культуре! Я и сам-то чувствую себя не намного взрослее, — и продолжал объяснять, а ей хотелось выплакаться у него на плече, и раз или два ей это удалось. А больше уже никогда не удастся. Ее отведут слушать утешительные речи Отца Саймона о любви.
Когда он говорил, Бетти забывала обо всем и словно впадала в транс. Но так бывало только в Холборне. Когда он приходил в Хайгейт, его слова почему-то переставали успокаивать. Может, потому, что ее все время заставляли что-то делать? Он говорил: «Ни о чем не тревожься, просто делай, что я скажу», — и она слушалась. Только этим да еще простой работой на кухне она и жила.
Она лежала без сна и ждала: ждала, когда ослабеет сознание, когда угаснет память о Джонатане, ждала конца.
Она боялась леди Уоллингфорд и отчаянно боялась Эвелин. Эвелин вызнает у нее все про Джонатана и всем расскажет — нет, уже не расскажет, ведь Эвелин умерла. Бетти села на постели с внезапным чувством удовлетворения.
За долгие годы это было чуть ли не первым ее самостоятельным движением. Она глубоко вздохнула. По крайней мере этот страх оставил ее навеки. Эвелин мертва. Конечно же. Лестер тоже мертва. Бетти было немножко жаль Лестер, но та никогда не хотела дружить с ней. Это ведь мужа Лестер видела она сегодня… Красивый. Во время их свадьбы она была в Йоркшире. Да ее все равно не приглашали. Йоркшир… Ну да, Йоркшир; но Эвелин теперь-то уж никогда, никогда не попадет в Йоркшир.
— Эвелин, — сказала она себе, слегка ударив ладонями о колени, — Эвелин мертва!
От внезапно обретенного, неведомого прежде чувства свободы она даже забыла про Джонатана. У нее и мысли не шевельнулось, что она ведет себя неподобающим образом; она просто радовалась и поэтому, набрав побольше воздуха, поздравляя себя, смакуя слова, снова повторила:
— Эвелин мертва.
Отворилась дверь. Вошла леди Уоллингфорд, включила свет и увидела Бетти. Бетти увидела ее, и прежде чем они обменялись хоть словом, хоть взглядом, подумала:
«А ведь люди умирают!»
— Ты почему сидишь так? — спросила леди Уоллингфорд, и Бетти сказала то, о чем думала, ведь это было так важно:
— Эвелин умерла.
На миг леди Уоллингфорд остановилась в растерянности. Эвелин никогда не интересовала ее, хотя с этой девицей она держалась приветливее, чем с Лестер, она же видела, как Бетти боится Эвелин. Ей вовсе не нужно было, чтобы Бетти потеряла этот страх, и она ответила почти сразу же — почти, но все же перед ответом была крошечная заминка, миг торжества для Бетти.
— Да. Только не забудь, это означает, что она по-прежнему жива, — ответить нужно было именно так. Леди Уоллингфорд не сомневалась, что эта мысль еще вернется к падчерице и испортит ей настроение. Она тут же перешла к делу. — Сейчас нам некогда об этом думать. Наш отец ждет тебя.
— О, только не сейчас… — воскликнула Бетти. — Я так устала. Я не могу… после того, что было днем… мама, я не могу, — она говорила хотя и жалобно, но все равно дерзости в ее голосе звучало куда больше, чем обычно.
Ощущение свободы, которое принесла ей смерть Эвелин, никак не проходило, а в сердце неторопливо «вызревала уверенность, что перемены все-таки возможны.
Это странное ощущение родилось в тот момент, когда леди Уоллингфорд входила в комнату. Люди же умирают!
Бетти поглядела на мачеху почти как на равную; даже жена маршала авиации может умереть. Но она не смогла вынести ответного взгляда.
Когда девушка опустила глаза, леди Уоллингфорд проговорила:
— Мы ждем. Оденься и спускайся вниз.
Еще мгновение она разглядывала эту замухрышку, потом повернулась и вышла.
Разом лишившись мужества и уже чувствуя себя привычно беспомощной, Бетти поднялась и начала одеваться. Она знала, что сейчас произойдет, такое случалось и раньше. Она знала, что ей придется пойти — неизвестно куда и неизвестно зачем. Знала, что потом окажется дома совершенно измученная. Следующий день леди Уоллингфорд, как всегда, продержит ее в постели. У слуг эти происшествия назывались «сдвигами мисс Бетти». Молчаливо предполагалось, что с мисс Бетти не все ладно.
Что-то с рассудком Впрочем, слуги были не так уж далеки от истины, потому что сознание не меньше, чем тело, страдало от этих одиноких путешествий, и ее руководителей весьма тревожило, что вскоре она окажется вообще не в силах выносить их.
Когда она кончала одеваться, руки у нее тряслись.
Она надела и с трудом застегнула пару уличных туфель.
Если бы только ей не пришлось выходить из дома! Или если бы она знала хотя бы, где ходит и что делает! Тогда она чувствовала бы себя увереннее. Необходимость выходить на улицу, в неизвестность пугала ее больше всего.
Ее мучители никогда не говорят ей, где она бродит, никогда даже не вспоминают об этих принудительных прогулках, но они будут ждать ее. Бетти забыла о смерти Эвелин. Леди Уоллингфорд опять стала бессмертной. Она поглядела на часы: половина второго. Медлить бессмысленно. Она сошла вниз.
Она знала: ее ждут в гостиной. Леди Уоллингфорд сидела у стола. Отец Саймон мягко прохаживался по комнате. Когда она вошла, он остановился, оглядел ее, потом указал на кресло и произнес тем сухим голосом, которого она боялась до судорог, хотя он ни разу не звучал грубо:
— Я хочу, чтобы ты вышла.
Собственных желаний у нее уже не осталось. Она подошла к креслу и опустилась в него.
— Да, отец, — сказала она.
— Скоро ты обретешь покой, — сказал он ей. — Ты обрела бы его уже сейчас, если бы не сопротивлялась.
Настанет миг, когда ты не будешь сопротивляться; тогда обретешь мир, и навеки пребудешь в нем. Отдай себя моей воле. Я могу послать тебя, я могу вернуть тебя, не беспокойся об этом. Пребудь в мире, и ты пребудешь в радости. Почему ты… нет, ты не станешь сопротивляться, ты не сопротивляешься, ты упокаиваешься в мире, почему бы тебе не почить в мире? В мире…
Тихий, сухой, успокаивающий голос шуршал и шуршал, повторяя великие слова, внушая известные истины.
Она знала, что утратит себя; теперь это уже не казалось таким ужасным; теперь она удивлялась, почему мешкает и не может выйти побыстрее. Обычно так и случалось, но сегодня кроме слов действовало еще что-то. Ее руки, как ни тихо они лежали, остались странно теплыми, и кровь в них словно продолжала биться. Ее тело (хоть тогда она этого и не осознавала) помнило то, что забыло сознание. Сила рук Джонатана все еще жила в ее ладонях, растекалась по плечам, трепетала в глубине тела.
Уши еще помнили его голос. Она не думала об этом, но все ее живое тело кричало: «Джонатан!» — и этим призывом противостояло чарам, которые сегодня не могли ее усмирить. Слово «любовь», которое наконец произнес Клерк, было не отчетливее шелеста ветра, но за ним стояло «Джонатан»; слово «покой» было огромными волнами, набегающими на пологий берег, но и в нем слышалось «Джонатан»; слово «радость» было лишь эхом, но и в нем жил отзвук имени «Джонатан». Даже нынешний день, даже картина и все, что случилось потом, делали его только более явственным; как человек бормочет во сне имя любимой, так и теперь, в состоянии, которое нельзя было назвать ни сном, ни явью, тело вздыхало по своему другу. Она не могла говорить, но, уступая заклятию, едва слышно застонала. Она спала с открытыми глазами, но спала беспокойно. Клерк знал это. Он подошел к ней поближе, он проговорил над ней — мужества ему было не занимать — три величайших слова: «мир», «радость», «любовь». Он свободно пользовался этими словами для своих нужд, но означали они для него, а значит, и для нее тоже — то, что он хотел.
Леди Уоллингфорд прикрыла глаза. Она так и не научилась выносить зрелище подавления чужой жизни. Она ненавидела дочь и с удовольствием сама подавляла и мучила ее. Но вместе с тем ей хотелось, чтобы Бетти, пока она еще жива, оставалась самой собой, иначе некого было бы мучить. Однако тот, кто стоял сейчас над девушкой, вовсе не хотел, чтобы она оставалась собой больше, чем это требовалось для его цели. Сейчас ему нужен был послушный инструмент, и слова «мир», «радость», «любовь» делали его просто более послушным.
Да, он — единственный, уникальный, но все еще не больше, чем человек — ведь он пока только подбирается к огромной власти и полной внутренней свободе.
Наконец леди Уоллингфорд услышала рядом его голос.
— Ты не говорила мне, что она так сильно влюбилась. Впрочем, неважно. Я вовремя успел перехватить ее.
Он стоял рядом с ней, внимательно глядя на Бетти.
Девушка теперь тихо сидела в своем кресле, по-прежнему с открытыми глазами, собранная, готовая действовать. Он глубоко задышал, потом сказал так тихо, что леди Уоллингфорд едва услышала, и с такой силой, что сомнамбула тут же подчинилась:
— Теперь иди и принеси мне новости.
Она поднялась, не отводя от него ясных глаз, в которых не было заметно даже промелька собственной воли. Теперь она вручала ему свою покорность даже с каким-то облегчением. Последний протест угас без следа; подчинение приятно овладело ею. И подчинение, и удовольствие, доставляемое им, она уже знала и воспринимала вполне естественно. Покорность заменила покой, удовольствие заменило любовь, удовлетворение заменило радость. Девушка повернулась и направилась к двери. На следующий день она очнется донельзя усталой не только из-за того, что совершит сегодня, — много сил уйдет на то, чтобы отказаться от самой себя. С каждым возвращением ей все сложнее восстанавливаться; может настать день, когда она уже не сможет выйти из гипнотической неподвижности. И этого дня, как полагал Клерк, ждать осталось недолго. Тогда он сможет навсегда послать ее в тот мир, в который сейчас она только заглядывает.
Бетти вышла из комнаты. Клерк направился следом, леди Уоллингфорд, притягиваемая жутковатым для нее самой интересом, вышла вместе с ним. В доме было тепло и стояла тишина. Сэр Бартоломью все еще совещался в Москве, слуги спали по комнатам. Бетти вышла в прихожую, сняла плащ и грубую шляпу, надела их. Высокий мужчина и женщина немного пониже его ростом стояли неподвижно — руки опущены вдоль тела, ступни сдвинуты, глаза неотрывно прикованы к девушке. Они смотрели, как она подошла к входной двери и широко распахнула ее. Пустынную улицу заливал лунный свет, сам воздух стал бледно-голубоватым. Безмолвие обрушилось на них, безмолвие, в котором тишина прихожей казалась только что оборвавшимся шумом. Бетти вышла.
Клерк быстро шагнул вперед, прикрыл дверь, оставив лишь маленькую щелку, и замер возле нее, внимательно вслушиваясь. Леди Уоллингфорд осталась на месте, чуть заметно дрожа. Не прошло и пяти минут, как в том же полнейшем безмолвии, какого не бывает ни в затихшем городе, ни в деревенской усадьбе, послышался слабый звук едва влекущихся шагов. Казалось, человек шел, с огромным трудом волоча ноги, почти не отрывая от земли подошв. Клерк отошел в сторону. Дверь чуть подалась, и в прихожую протиснулась Бетти. Она была бледна до синевы и почти падала от изнеможения. Она вошла, попыталась закрыть за собой дверь, споткнулась и упала. Клерк поймал ее и коротко взглянул на леди Уоллингфорд.
Словно повинуясь беззвучному приказу, та метнулась вперед, наклонилась и подхватила дочь под колени. Вдвоем они несли девушку наверх, а за ними на стенах колебались две чудовищно искривленные тени. В комнате Бетти они опустили свою ношу на постель, потом раздели и укрыли одеялами, по-прежнему — в полной тишине, двигаясь мягко и быстро. Потом они придвинули кресла и сели по обе стороны от нее. Леди Уоллингфорд достала тетрадь и ручку. Клерк наклонился к Бетти и что-то сказал ей на ухо. Потом он приник почти к самым губам лежащей, жадно ловя едва слышный голос, с длинными паузами, невнятно выговаривающий слова. Все сказанное он тут же повторял четко и чуть громче, чем обычно. Леди Уоллингфорд записывала. Когда они закончили записывать, за окном брезжило утро. Клерк разогнул спину, встал и нахмурился. Леди Уоллингфорд поглядела на него.
Он медленно покачал головой, и оба вышли из комнаты.
Она направилась к себе, он спустился по лестнице в зал.
Выйдя на улицу, Бетти не помнила, что должна сделать, и некоторое время постояла в тени у крыльца, глубоко дыша. Сгусток мрака, напоминавший ее собственную тень — только это была не тень, а нечто гораздо более плотное, — притаился на крыльце у нее за спиной.
Она ничего не заметила и направилась в Город, в сторону Хайгейтского холма. Бетти шагалось легко и весело, эти прогулки всегда приносили ей радость и ощущение близкой удачи. Правда, другие ощущения все равно отсутствовали, и сравнивать было не с чем. Казалось, в жизни ей только и остались часы этих приятных путешествий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36