— А-а, черти! — закричал один солдат, выпуская вслед индейцам пулю за пулей. — Это вас кое-чему научит! Бьюсь об заклад, вы еще не имели дела с многозарядками!
— Не горячись. — Лейтенант Бичер уже перезаряжал свою винтовку. — Так просто от них не отделаться. Нет, сэр! Это всего лишь разведка боем, теперь краснокожие знают, на что мы способны, и попытаются взять нас хитростью или измором.
В ожидании новой атаки все молчали. Видимо, Бичер был прав: индейцы не хотели рисковать зря. Отряду предстояла долгая осада, а генерал Шеридан в Форт-Уолласе не знал, в какую переделку попали его охотники.

Полдень. Последние три часа шайенны и сиу открыто съезжались к берегу реки. На сей раз следовало ожидать атаки не на оконечность острова, а разом со всех сторон, и уже не семьдесят, а семьсот презирающих смерть индейских воинов понесутся на ненавистных белокожих солдат, отнявших у них землю, бизонов и многих скво. Эти воины жили только мечтой о мести.
Индейцы строились в боевые порядки, беспрекословно выполняя приказы Летучей Мыши. Их дисциплинированности мог бы позавидовать любой полк североамериканской армии. Скоро по приказу своего вождя они ринутся убивать, и первым поскачет Летучая Мышь, а за пазухой у него, защищая от пуль, будет висеть крошечный деревянный образ. Тотем.
Римский Нос на несколько мгновений замер в седле, вспоминая Мистай (ей ничто не грозит, она далеко, и с ней Молодой Медведь), затем поднял руку, призывая своих воинов стереть с лица земли засевших на острове бледнолицых.
Грохот винтовочного залпа раскатился над равниной и эхом вернулся с далеких гор. Стрельба не затихала, но на сей раз индейцы не обращались в бегство. Они отступали, перегруппировывались, снова атаковали, окружая остров и отвечая огнем на огонь. Коротконогие кони падали, сброшенные с седел воины спешили укрыться за бугорками и кустами, чтобы опять вступить в перестрелку.
Потери с обеих сторон были на удивление невелики. На острове погибло трое разведчиков и было ранено двое военных, в том числе майор Форсайт — индейские пули попали ему в шею и ногу. Лежа на одеяле под прикрытием камня, он отдавал приказы через лейтенанта Бичера.
— Плохи наши дела, сэр, — сказал Бичер раненому командиру перед закатом. Мундир на лейтенанте был изорван, лицо выпачкано пороховой гарью, перемешавшейся с потом. — Римского Носа не отогнать. Сейчас он отступит, но на рассвете снова за нас возьмется.
Лицо Форсайта исказилось от боли.
— Как думаешь, долго мы продержимся?
— Несколько дней. Еда кончится раньше, чем патроны, зато воды у нас вдосталь.
— Надо послать кого-нибудь в Форт-Уоллас, сообщить генералу… Лейтенант, как стемнеет, отправьте двоих. Порознь. Отберите самых лучших.
— Левайна и Маккола, сэр?
Форсайт кивнул, смежив на секунду веки. Он никогда не предполагал, что однажды его жизнь будет зависеть от подонков общества. Но выбирать не приходилось.

Левайн бесшумно крался во тьме, часто останавливаясь, чтобы прислушаться. Он без труда миновал вражеское оцепление и теперь шел по берегу, ориентируясь на журчание воды и смеясь про себя. Больше всего на свете он любил собирать кровавую жатву, оставляя позади изувеченные трупы, но сейчас разведчик поставил перед собой другую задачу: добраться до Форт-Уолласа и доказать Форсайту и прочим, что он лучше всех.
Лучше Маккола.
Маккол сейчас где-то в пойме Арикари, пробирается другой дорогой. Возможно, он тоже дойдет, но Левайн опередит его по меньшей мере на сутки.
Рассвет. Индейские тропы остались позади, но разведчик все же соблюдал осторожность — по прерии бродят шайки дезертиров. Поднявшись на холм, он учуял сильный запах индейцев и тотчас отпрянул, залег, обнажил нож.
Затем он увидел их — рослого, мускулистого юношу и необыкновенной красоты девушку, скорее всего, еще девочку. Он вытянул тонкие губы и тихонько присвистнул, узнав по одежде шайеннов. Рот под косматой бородой растянулся в ухмылке, зубы сверкнули в волчьем оскале. Он крался, прячась за кустами, пока до парочки, расположившейся под низкорослым деревцем, не осталось всего два-три ярда. Левайн замер и напряг слух: язык шайеннов он знал не хуже родного.
— Отец обещал, что однажды я стану твоей женой, Молодой Медведь. — Мистай сбросила с бедра мужскую руку. — Но до тех пор я буду носить шкурку, а тебе придется потерпеть.
Левайн опять ухмыльнулся. “Шкуркой” индейцы называли кожаный пояс целомудрия, носимый юными скво до наступления половой зрелости.
Разведчик встал и двинулся вперед. Прежде чем юноша и девушка заметили его, он навис над ними, как утес. Крошечные глазки замерли на Молодом Медведе.
— Индейское дерьмо. — Он выплюнул жвачку. — Такой же трус, как и все остальные.
Молодой Медведь не медлил ни секунды. Несколько ловких движений — прыжок, выхватывание охотничьего ножа, занесение руки для смертоносного удара — слились в одно.
Но его враг — белый человек в одежде из бизоньей кожи — оказался проворнее. Левая рука разведчика вскинулась, отражая удар, а правая вонзила сталь в смуглый плоский живот индейца. Острие клинка проникло глубоко, повернулось, скребнуло по кости, и когда Левайн выпрямился, юноша неподвижно лежал у его ног.
— Нет! — Мистай отшатнулась, похолодев от горя и ужаса при виде кровоточащей раны на теле любимого. В глазах умирающего воина затаился страх: он потерял свою невесту и не выполнил клятву, которую дал ее отцу. И теперь очень хорошо понимал, что ожидает девушку.
Впервые за последние часы Левайн рассмеялся во весь голос. Он наклонился, вытер нож о пожухлую траву и спрятал в ножны, уверенный, что больше оружие не понадобится, что дальше все пройдет легко и. приятно. Он схватил девушку за длинные черные волосы, притянул к себе, заставил запрокинуть голову. Мистай не молила о пощаде, зная, что это бесполезно, и желая разделить участь Молодого Медведя. Но не в силах была скрыть ненависть и презрение — они сквозили в ее взгляде. Она плотно сжала губы, чтобы не отвечать на мерзкие поцелуи; ее тошнило от зловония изо рта бледнолицего.
— Скво! — Свободная рука Левайна разорвала платье, обнажив красивую девичью грудь, и принялась мять, тискать ее с такой силой, что из сосков, казалось, вот-вот брызнет кровь. — Чертова шайенская потаскуха!
Мистай пиналась, но только отшибла пальцы в мягких мокасинах о могучие ноги разведчика. Внезапно Левайн прижал ее к себе, и она почувствовала, как что-то твердое тычется в ее чресла. Она поняла, что сейчас произойдет; совсем не так представлялось это раньше.
Повалив девушку и опустившись на колени, Левайн одной рукой прижимал ее к земле, а другой срывал с нее одежду. Она не противилась, только закрыла глаза, чтобы не видеть его лица. Перед ее мысленным взором возник крошечный тотем, подарок отцу — создание, которого не было на свете, пока она не взяла в руки кусок дерева и нож. И вот теперь она взмолилась к нему, но не о помощи — об этом просить было поздно. Она молила своего бога об отмщении, не только этому человеку, но и всему его племени, и детям бледнолицых, и детям их детей.
Мистай ощутила, как великан легко, словно тонкую нить, разрывает на ней ремень, как грубым движением раздвигает ей ноги — и задушила родившийся в горле вопль. Она не должна унизить себя криком или мольбой о пощаде.
Пощечина заставила ее поднять веки. Она увидела спущенные до колен засаленные штаны, грязные, усеянные угрями ноги. Зрачки Мистай расширились — то, что вот-вот пронзит ее тело, было огромным, по толщине и твердости оно могло сравниться с рукояткой томагавка ее отца. Бледнолицый ухмылялся и мял свой член, упиваясь отвращением девушки. Затем опустился на четвереньки и навалился на нее.
Словно боевое копье пронзило ее упругую, никем доселе не тронутую плоть — пронзило, разрушая душу. Удары становились все сильнее, тело ее содрогалось, голова моталась, из прокушенной нижней губы сочилась кровь. Наконец Левайн задергался в конвульсиях, рыча по-звериному, вонзая в ее груди грязные ногти, дыша ей в лицо смрадом.
Не сразу она осознала, что он отпустил ее, что самое мерзкое испытание позади. Открыла глаза — они болели и почти не видели. Должно быть, бледнолицый бил ее по лицу, но она даже не заметила этого, настолько глубоким было ее отчаяние и острой — боль во всем теле.
Тяжело дыша, Левайн застегивал штаны. Его лицо лоснилось от пота. Встретившись с Мистай взглядом, он скривил рот в злобной усмешке.
— Надо бы тебя прикончить, краснокожая. — Он вытащил нож, большим и указательным пальцами стер с лезвия загустевшую кровь. — Да ладно уж. Живи. И помни, что бабой тебя сделал настоящий мужчина, а не сопливый индейский мальчишка. Всякий раз, когда на тебя кто-нибудь залезет, вспоминай обо мне. Впрочем, забыть меня не так-то просто.
Мистай понимала, что он прав. Ее кожаный пояс порван, и теперь никто не захочет ее, кроме предателей-полукровок, таких же негодяев, как этот белый человек, бандитов, которые рыщут по прерии, грабя и насилуя.
Она смежила веки, а когда вновь разлепила их, Левайн исчез, не оставив следов на земле. Только на теле Мистай остались следы побоев, да в душе — неисцелимая рана.
Лежа под палящим солнцем, она снова увидела резной лик, чье выражение менялось в зависимости от того, под каким углом на него смотреть. Губы тотема шевелились, и, хорошенько прислушавшись, можно было разобрать слова: “Я отомщу!”
Людям на острове скоро конец — в этом вождь, которого шайенны называли Летучей Мышью., а бледнолицые — Римским Носом, не сомневался. Индейцы потеряли немного — около дюжины убитыми, вдвое меньше ранеными. Потери солдат были куда ощутимее. Еще одна, самое большее две атаки, и они будут сметены.
Когда на мелководье из-под копыт мустанга летели брызги, всадник понял, что скоро умрет. Это открытие не ошеломило его — Римский Нос был слишком мудр, чтобы испытывать страх перед смертью и тем, что лежит за ней. Только печаль тронула его сердце при мысли, что больше не сможет он вспомнить жену, поглядев на дочь, хорошеющую день ото дня. Лишь об этом пожалел Летучая Мышь. Воин знает, что любое сражение может стать для него последним.

Солдаты не берегли патронов. Лошади вставали на дыбы, сбрасывая седоков под копыта. Что-то кольнуло Летучую Мышь в шею. Он опустил голову и увидел подарок Мистай, — тотем подскакивал и вращался на кожаном ремешке, и казалось, он насмехается над вождем. Его губы шевелились, произнося беззвучные проклятия. И вождю стало страшно, поскольку этот злобный лик был вырезан руками его дочери.
Он сумел усмирить коня, но тут в горло, разрывая яремную вену, вонзилась пуля из “спенсера”. Обливаясь кровью. Римский Нос сполз на землю. Лежа на изрытом копытами песке, сломленный, умирающий человек молился — не за себя, а за дочь, чьи невинные руки окунулись в мир духов и случайно потревожили демона, заснувшего в незапамятные времена…

Сентябрь 1874
Несколько лет скиталась женщина по пустыне, ветхим одеялом прикрывая голову от раскаленного солнца… а может быть, пряча от чужих глаз лицо. Она носила на руках девочку с темными угрюмыми глазами и кожей не чисто белого и не чисто красного цвета.
Эту скво знали повсюду, от владений “Торгового дома Бента” до Рио-де-лос-Аминос. За доллар она соглашалась лечь с любым, будь то старик или юноша, индеец или белый. Кайова называли ее вихайя, то есть шлюха; в салуны и игорные дома ее не пускали, поскольку ходили слухи, что у нее дурная болезнь.
Толстый слой грязи, всегда покрывавший морщинистое лицо этой индианки, не позволял судить о ее возрасте. Но груди ее были как у девушки — высокие и упругие. Ее тело не отзывалось на ласки, и никому из деливших с нею ложе не удавалось доставить ей наслаждение.
Мужчины заражались от нее и умирали, но находились новые охотники до ее ласк — охотники, которых не могла остановить молва. На прощанье индианка дарила некоторым изящную статуэтку из дерева, доставая ее из сумки с лекарственными травами. Находились желающие переспать с ней еще, и бывало, кто-нибудь отправлялся за ней в пустыню.
И вот наконец наступила весна, когда индейская шлюха вопреки обыкновению не вышла к жилью. Тем, кто ждал ее, пришлось искать утех у городских проституток, бравших пять долларов за ночь.
Никто не знал, какая участь постигла бродяжку, впрочем, это мало кого интересовало. А девочка с повязанным вокруг пояса мешком, которая брела по шпалам канзасско-тихоокеанской дороги и была остановлена жителями Санд-Крика, ни словом не обмолвилась о своей матери. В мешке, отобранном у девочки нещепетильным шерифом, оказались деревянные статуэтки. На следующий вечер шерифа застрелили в салунной потасовке, а те статуэтки как в воду канули.
Девочка выросла и стала женщиной, вхожей во все салуны западных городов и умеющей заработать на жизнь, не вставая с постели. Затем и она исчезла без следа.
1. Утро нерабочего понедельника
Вообразите ярмарку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31