Мы привыкли все мерить земными мерилами. Призрак был сильнее меня. Но я не знал этого. Я откинул люк и спустился вниз.
Призрак не шелохнулся.
Немигающие красные глаза (я снова вспомнил электронную машину) пристально следили за мной. Сейчас — в сумерках — призрак стал менее, прозрачным, и вот, спустившись с трапа и подойдя к нему так, что нас разделяло не больше пяти шагов, я увидел его лицо. Разумеется, я не видел его в общепринятом смысле этого слова, потому что свет все-таки проходил сквозь тело призрака. Но я разглядел лучше, даже много лучше, чем раньше, когда меня раздражала, мучила невидимость этих странных существ.
Лицо призрака походило на лицо человека — только более узкое, без морщин, с гладкими ушными раковинами, с пластинчатыми дугами ровных, слитных зубов, с длинными полупрозрачными волосами. Но не это главное. Меня поразило другое. Он улыбался! И вот улыбка действительно была удивительная, даже фантастическая. Он улыбался так, как улыбалась Джоконда на картине Леонардо: непонятно, загадочно, чему-то глубоко своему, скрытому от меня…
Как и всякий астронавт, я не раз рисковал жизнью. Но скажу по совести: настоящее мужество, которым не стыдно гордиться, я проявил один раз в жизни, когда остался с этим призраком. Остался, хотя эта странная (или страшная — как угодно) улыбка толкала меня назад, к трапу, к кораблю.
Между прочим, именно в эту минуту — мы смотрели друг другу в глаза — я понял (бывают такие минуты прозрения), что существа эти не выше и не ниже человека по развитию. Они просто иные! Совершенно иные. Их нельзя сравнивать с человеком, как нельзя сравнивать… ну, скажем… дельфина и орла.
Да, мы привыкли — дурная привычка! — мерить на свой аршин. Мы представляем себе обитателей чужих планет либо как наше прошлое, либо как наше будущее. Чепуха! Там, где другие условия существования, там все идет по-другому…
Призрак смотрел на меня красными угольками глаз и улыбался. Я начал говорить. Я даже не помню, что я говорил. Мне казалось, что сам звук голоса вносит успокоение, устраняет опасность столкновения. Я говорил — никогда в жизни я так много не говорил. Право, этот призрак (я все еще называю его этим именем) мог решить, что люди — самые болтливые создания во Вселенной… Но он молчал, и с лица его не сходила загадочная улыбка Джоконды.
Я говорил долго, очень долго. Наконец, я выдохся, почувствовал, что больше не могу. Однако тишина была неприятной, настораживающей.
Тогда я принес кристаллофон и включил кристалл с записью голосов этих существ. Мой призрак нисколько не удивился, не обнаружил желания осмотреть кристаллофон.
Надо сказать, что речь призраков была очень своеобразной. Как бы вам объяснить… Понимаете, она напоминала отрывки музыкальных фраз. Наши слова состоят из отдельных звуков, и это ясно чувствуется. Между звуками ощущаются как бы щели, а между слогами — просто дыры… Лишь изредка звуки оказываются расположенными так, что воспринимаются по-особенному: тогда мы считаем слово красивым, музыкальным. Сравните, например, слова «звон» и «пепельница». Слово «звон» не только обозначает определенное явление; оно в какой-то степени — воспроизводит его, в нем вообще есть нечто звенящее. А «пепельница» — только пепельница… Так вот, речь этих призраков звучала чрезвычайно мелодично. Невозможно было определить, где кончается один звук и начинается другой. Звуки плавно переходили друг в друга, и само расположение звуков было приятным и благородным.
Призрак, как я вам сказал, нисколько не удивился, услышав записанные кристаллофоном голоса. И тут у меня появилась мысль включить музыку. Видимо, эта мысль возникла потому, что речь призраков была музыкальной. Я поставил взятый наугад кристалл — это оказался третий квартет Чайковского.
Призрак не шелохнулся. Загадочно улыбаясь, он слушал музыку. Через несколько минут я выключил кристаллофон. И тогда… В первый момент мне показалось, что я по ошибке снова включил аппарат. Но это не был аппарат. Мой призрак повторил все услышанное! Повторил абсолютно точно, воспроизведя во всех деталях, без единой ошибки, без каких бы то ни было искажений…
Как вы знаете, третий квартет — вещь грустная, посвященная памяти друга Чайковского скрипача Лоуба. А призрак улыбался… Он как-то иначе воспринимал музыку, а может быть, просто механически повторял ее, как кристаллофон.
В это время (дождь совсем перестал) появились другие призраки. Я заставил себя остаться, хотя мне дьявольски хотелось вернуться на корабль. Впрочем, призраки нисколько не изменили своего поведения. Они смотрели на корабль, на меня, обменивались несколькими словами и, не спеша, уходили.
Постепенно я привык к их присутствию. Я подумал: если мой призрак (не правда ли, забавно звучит — мой призрак?) легко повторил прослушанную один раз музыку, значит память у него чрезвычайно обостренная. И я решил называть ему предметы. При такой памяти он не мог не иметь развитого мышления, не мог не понять, что я хочу с ним говорить.
Попробуйте представить себе эту нелепую картину: я показывал призраку значения слов — ходил, бегал, ложился, — называл (без особой, впрочем, последовательности) предметы… А он сидел совершенно неподвижно — и улыбался…
Наверное, это продолжалось долго. Ветер разогнал облака. Воздух быстро накалился, и у меня начала кружиться голова. Мне вдруг показалось, что это — сон, не больше. Надо открыть глаза — и все исчезнет…
Неожиданно призрак встал. Сейчас, в ярких лучах Большого Сириуса, он был почти невидим: туманная дымка, имеющая смутные размытые контуры. Пустота. И из этой пустоты прозвучал спокойный голос:
— Я приду…
Он ушел.
Он ушел, в я стоял и долго смотрел ему вслед. Потом побрел к трапу. Я устал. У меня чертовски болела голова. Мне не хотелось думать. Все было безразлично. Я включил аппарат электросна и шесть часов спал настоящим глубоким сном — впервые за много месяцев.
Аппарат, конечно, исправно сработал и разбудил меня точно в установленное время. Я встал очень голодный, с посвежевшей головой. Да, надо сказать, что, поднимаясь на корабль, я забрал плоды, принесенные призраком. По форме и размерам они походили на апельсины, только полупрозрачные, как бы сделанные из желтого хрусталя. Запах был приятный, хотя и резкий, напоминающий запах гвоздики. Проснувшись, я взял пробы на анализ. Плоды оказались съедобными. И после капитального земного завтрака (может быть, это был обед или ужин) я их съел. Сказать, что они вкусны — мало. В них была и сочность груши, и терпкость не совсем спелого персика, и тончайший букет искусно приготовленного крема, и прохлада мороженого, и еще что-то неуловимое, но очень приятное…
Я вдруг подумал, что эти плоды выращены искусственно, и мысли мои вернулись к призраку. Он ответил мне на моем языке. Он понял меня. Ему понадобилось для этого лишь несколько часов. С моей точки зрения, это — чудо. А с его? Допустим, современный человек встретил бы дикаря, владеющего тремя десятками слов. Много ли времени понадобилось бы, чтобы понять и запомнить эти три десятка слов, особенно, если дикарь сам старается объяснить их значение… По отношению к призраку я был, вероятно, таким дикарем. И он без особого труда понял мой несложный (с его точки зрения) язык и ответил мне на нем…
В этом месте гипотеза рассыпалась как карточный домик. Вполне вероятно, что разумные существа на некоторых планетах опередили по развитию человека. Но высокое развитие должно было сказаться на образе жизни. В частности, на техническом прогрессе. А развитой техники у обитателей этой планеты не существовало. Не было авиации. Не было радиосвязи. Очень чувствительные микрофоны «Поиска» не улавливали никаких индустриальных звуков. По меньшей мере в радиусе километров в пятнадцать не работали двигатели, не ездили автомобили, не ходили поезда. И, следовательно, не было многого другого, потому что отрасли техники тесно связаны между собой и взаимно друг друга обусловливают. Нет авиации, значит нет двигателей внутреннего сгорания, значит не добывают нефть, значит не развита химия… Нет радиосвязи, значит нет электропромышленности, нет электроники и автоматики, безусловно, не используется атомная энергия. Подобно тому, как палеонтолог по одной кости восстанавливает облик вымерших животных, так и инженер может по одному техническому факту сделать довольно точные выводы об уровне развития техники. Я эти выводы сделал, и они гласили: никак не выше, чем у нас в восемнадцатом веке, а скорее всего — ниже.
Но здесь ломалась вторая гипотеза, по которой обитатели этой планеты отстали в развитии от людей. Ни один человек, вооруженный самыми совершенными электронными машинами, не смог бы так быстро разобраться в чужой речи. Для этого — обстоятельство совершенно бесспорное! — требовался очень развитый мыслительный аппарат.
Конечно, я просто решал неразрешимую задачу. Нельзя сравнивать несравнимое. Что больше — квадратный метр или секунда? Бессмысленный вопрос. Обитатели этой планеты были иными. Такая мысль уже мелькнула у меня. Но одно дело теоретически допустить какое-то положение, а другое — принять все вытекающие отсюда следствия. Теоретически я допускал, что здесь чужой мир, со своими, совершенно отличными от земных законами. Но просто по-человечески меня мучила навязчивая мысль: выше или ниже нас по развитию эти существа?
Я вспомнил, что призрак — мой призрак! — обещал прийти. Я поднялся в рубку, настроил телеэкран…
Да, он сидел на прежнем месте.
Были сумерки. Большой Сириус скрылся за горизонтом. Спиральные деревья выпрямились: листва их стала сине-зеленой. Призрак сидел, закутавшись в голубую накидку. Красные глаза светили как угольки. Он смотрел на люк.
Я быстро спустился вниз. У трапа лежали другие плоды — серые, дискообразные.
Так началась вторая встреча. И на этот раз первым заговорил призрак.
Тут мне придется кое-что объяснить. Как вы помните, призрак (мне все еще приходится так его называть) со всей точностью повторил третий квартет Чайковского. Человеческий голос просто не в состоянии воспроизвести одновременную игру четырех инструментов. Но дело не в этом. Я хотел только напомнить, что призрак повторил все, сохранив самые тончайшие оттенки, даже легкий скрип кристалла перед началом игры. И вот эта особенность сказалась в разговоре. Призрак говорил моими словами, то есть он употреблял те же слова, которые до этого употреблял я, причем именно в таком значении, какое имел в виду я. А самое характерное — он говорил моим голосом. Это довольно неприятное ощущение — когда с тобой разговаривают твоим же голосом.
Итак, я подошел к нему, и он спросил:
— Откуда…
Я начал объяснять (согласитесь, что это было нелегко), но призрак довольно решительно перебил:
— Много говоришь… Мало показываешь…
И улыбнулся.
Он вообще часто улыбался. Из двух гипотез, о которых я вам говорил, сам призрак, видимо, выбрал бы первую. Пожалуй, он считал меня дикарем.
Я не понял, что он подразумевает под словом «показываешь». На кораблях, как вы знаете, есть стереопроекторы. Был такой проектор и на «Поиске». Я давно им не пользовался, не хотелось. Но призрак просил показать…
Страха он все-таки не знал. Когда я пригласил его на корабль, он пошел за мной. Спокойно, без колебаний… Я привел его в кают-компанию, указал на кресло. Он сел. Было что-то невероятное в этом зрелище. Как бы вам объяснить… Ну, так выглядел бы древнеримский воин за электронным микроскопом. Или индийский жрец у радиолокатора…
И опять меня удивило безразличие этого существа ко всему окружающему. Он не смотрел по сторонам, не задавал вопросов, ничему не удивлялся. Дикарь, попав в лабораторию, удивился бы. Современный человек, оказавшись в хижине дикаря, тоже был бы удивлен и заинтересован. Но этот призрак не удивлялся ничему.
Знаете, мне не хочется вас интриговать. Дело не в тайнах и не в приключениях. Поэтому я забегу вперед и кое-что объясню.
Так вот, теоретически допуская, что эти существа иные, совершенно отличные от людей, я, однако, невольно применял к ним человеческие понятия, мерки, масштабы. Начнем хотя бы с речи. По земным понятиям, они говорили очень мало. На самом деле — это я узнал позже — они говорили нисколько не меньше людей. И то, что я принял за отдельные слова, оказалось целыми фразами, если хотите, целыми монологами. Чтобы произнести какое-нибудь слово, например «атомоход», нам нужно довольно значительное время, что-то около секунды. Значит, на каждый звук — в данном случае их восемь — мы тратим по одной восьмой секунды. Частота звуковых колебаний составляет, скажем, четыре тысячи в секунду. Следовательно, на каждый звук мы расходуем около пятисот колебаний. А они, призраки, улавливают намного менее продолжительные звуковые импульсы. Звуки в их языке короче, а потому короче слова и фразы. Но дело не только в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Призрак не шелохнулся.
Немигающие красные глаза (я снова вспомнил электронную машину) пристально следили за мной. Сейчас — в сумерках — призрак стал менее, прозрачным, и вот, спустившись с трапа и подойдя к нему так, что нас разделяло не больше пяти шагов, я увидел его лицо. Разумеется, я не видел его в общепринятом смысле этого слова, потому что свет все-таки проходил сквозь тело призрака. Но я разглядел лучше, даже много лучше, чем раньше, когда меня раздражала, мучила невидимость этих странных существ.
Лицо призрака походило на лицо человека — только более узкое, без морщин, с гладкими ушными раковинами, с пластинчатыми дугами ровных, слитных зубов, с длинными полупрозрачными волосами. Но не это главное. Меня поразило другое. Он улыбался! И вот улыбка действительно была удивительная, даже фантастическая. Он улыбался так, как улыбалась Джоконда на картине Леонардо: непонятно, загадочно, чему-то глубоко своему, скрытому от меня…
Как и всякий астронавт, я не раз рисковал жизнью. Но скажу по совести: настоящее мужество, которым не стыдно гордиться, я проявил один раз в жизни, когда остался с этим призраком. Остался, хотя эта странная (или страшная — как угодно) улыбка толкала меня назад, к трапу, к кораблю.
Между прочим, именно в эту минуту — мы смотрели друг другу в глаза — я понял (бывают такие минуты прозрения), что существа эти не выше и не ниже человека по развитию. Они просто иные! Совершенно иные. Их нельзя сравнивать с человеком, как нельзя сравнивать… ну, скажем… дельфина и орла.
Да, мы привыкли — дурная привычка! — мерить на свой аршин. Мы представляем себе обитателей чужих планет либо как наше прошлое, либо как наше будущее. Чепуха! Там, где другие условия существования, там все идет по-другому…
Призрак смотрел на меня красными угольками глаз и улыбался. Я начал говорить. Я даже не помню, что я говорил. Мне казалось, что сам звук голоса вносит успокоение, устраняет опасность столкновения. Я говорил — никогда в жизни я так много не говорил. Право, этот призрак (я все еще называю его этим именем) мог решить, что люди — самые болтливые создания во Вселенной… Но он молчал, и с лица его не сходила загадочная улыбка Джоконды.
Я говорил долго, очень долго. Наконец, я выдохся, почувствовал, что больше не могу. Однако тишина была неприятной, настораживающей.
Тогда я принес кристаллофон и включил кристалл с записью голосов этих существ. Мой призрак нисколько не удивился, не обнаружил желания осмотреть кристаллофон.
Надо сказать, что речь призраков была очень своеобразной. Как бы вам объяснить… Понимаете, она напоминала отрывки музыкальных фраз. Наши слова состоят из отдельных звуков, и это ясно чувствуется. Между звуками ощущаются как бы щели, а между слогами — просто дыры… Лишь изредка звуки оказываются расположенными так, что воспринимаются по-особенному: тогда мы считаем слово красивым, музыкальным. Сравните, например, слова «звон» и «пепельница». Слово «звон» не только обозначает определенное явление; оно в какой-то степени — воспроизводит его, в нем вообще есть нечто звенящее. А «пепельница» — только пепельница… Так вот, речь этих призраков звучала чрезвычайно мелодично. Невозможно было определить, где кончается один звук и начинается другой. Звуки плавно переходили друг в друга, и само расположение звуков было приятным и благородным.
Призрак, как я вам сказал, нисколько не удивился, услышав записанные кристаллофоном голоса. И тут у меня появилась мысль включить музыку. Видимо, эта мысль возникла потому, что речь призраков была музыкальной. Я поставил взятый наугад кристалл — это оказался третий квартет Чайковского.
Призрак не шелохнулся. Загадочно улыбаясь, он слушал музыку. Через несколько минут я выключил кристаллофон. И тогда… В первый момент мне показалось, что я по ошибке снова включил аппарат. Но это не был аппарат. Мой призрак повторил все услышанное! Повторил абсолютно точно, воспроизведя во всех деталях, без единой ошибки, без каких бы то ни было искажений…
Как вы знаете, третий квартет — вещь грустная, посвященная памяти друга Чайковского скрипача Лоуба. А призрак улыбался… Он как-то иначе воспринимал музыку, а может быть, просто механически повторял ее, как кристаллофон.
В это время (дождь совсем перестал) появились другие призраки. Я заставил себя остаться, хотя мне дьявольски хотелось вернуться на корабль. Впрочем, призраки нисколько не изменили своего поведения. Они смотрели на корабль, на меня, обменивались несколькими словами и, не спеша, уходили.
Постепенно я привык к их присутствию. Я подумал: если мой призрак (не правда ли, забавно звучит — мой призрак?) легко повторил прослушанную один раз музыку, значит память у него чрезвычайно обостренная. И я решил называть ему предметы. При такой памяти он не мог не иметь развитого мышления, не мог не понять, что я хочу с ним говорить.
Попробуйте представить себе эту нелепую картину: я показывал призраку значения слов — ходил, бегал, ложился, — называл (без особой, впрочем, последовательности) предметы… А он сидел совершенно неподвижно — и улыбался…
Наверное, это продолжалось долго. Ветер разогнал облака. Воздух быстро накалился, и у меня начала кружиться голова. Мне вдруг показалось, что это — сон, не больше. Надо открыть глаза — и все исчезнет…
Неожиданно призрак встал. Сейчас, в ярких лучах Большого Сириуса, он был почти невидим: туманная дымка, имеющая смутные размытые контуры. Пустота. И из этой пустоты прозвучал спокойный голос:
— Я приду…
Он ушел.
Он ушел, в я стоял и долго смотрел ему вслед. Потом побрел к трапу. Я устал. У меня чертовски болела голова. Мне не хотелось думать. Все было безразлично. Я включил аппарат электросна и шесть часов спал настоящим глубоким сном — впервые за много месяцев.
Аппарат, конечно, исправно сработал и разбудил меня точно в установленное время. Я встал очень голодный, с посвежевшей головой. Да, надо сказать, что, поднимаясь на корабль, я забрал плоды, принесенные призраком. По форме и размерам они походили на апельсины, только полупрозрачные, как бы сделанные из желтого хрусталя. Запах был приятный, хотя и резкий, напоминающий запах гвоздики. Проснувшись, я взял пробы на анализ. Плоды оказались съедобными. И после капитального земного завтрака (может быть, это был обед или ужин) я их съел. Сказать, что они вкусны — мало. В них была и сочность груши, и терпкость не совсем спелого персика, и тончайший букет искусно приготовленного крема, и прохлада мороженого, и еще что-то неуловимое, но очень приятное…
Я вдруг подумал, что эти плоды выращены искусственно, и мысли мои вернулись к призраку. Он ответил мне на моем языке. Он понял меня. Ему понадобилось для этого лишь несколько часов. С моей точки зрения, это — чудо. А с его? Допустим, современный человек встретил бы дикаря, владеющего тремя десятками слов. Много ли времени понадобилось бы, чтобы понять и запомнить эти три десятка слов, особенно, если дикарь сам старается объяснить их значение… По отношению к призраку я был, вероятно, таким дикарем. И он без особого труда понял мой несложный (с его точки зрения) язык и ответил мне на нем…
В этом месте гипотеза рассыпалась как карточный домик. Вполне вероятно, что разумные существа на некоторых планетах опередили по развитию человека. Но высокое развитие должно было сказаться на образе жизни. В частности, на техническом прогрессе. А развитой техники у обитателей этой планеты не существовало. Не было авиации. Не было радиосвязи. Очень чувствительные микрофоны «Поиска» не улавливали никаких индустриальных звуков. По меньшей мере в радиусе километров в пятнадцать не работали двигатели, не ездили автомобили, не ходили поезда. И, следовательно, не было многого другого, потому что отрасли техники тесно связаны между собой и взаимно друг друга обусловливают. Нет авиации, значит нет двигателей внутреннего сгорания, значит не добывают нефть, значит не развита химия… Нет радиосвязи, значит нет электропромышленности, нет электроники и автоматики, безусловно, не используется атомная энергия. Подобно тому, как палеонтолог по одной кости восстанавливает облик вымерших животных, так и инженер может по одному техническому факту сделать довольно точные выводы об уровне развития техники. Я эти выводы сделал, и они гласили: никак не выше, чем у нас в восемнадцатом веке, а скорее всего — ниже.
Но здесь ломалась вторая гипотеза, по которой обитатели этой планеты отстали в развитии от людей. Ни один человек, вооруженный самыми совершенными электронными машинами, не смог бы так быстро разобраться в чужой речи. Для этого — обстоятельство совершенно бесспорное! — требовался очень развитый мыслительный аппарат.
Конечно, я просто решал неразрешимую задачу. Нельзя сравнивать несравнимое. Что больше — квадратный метр или секунда? Бессмысленный вопрос. Обитатели этой планеты были иными. Такая мысль уже мелькнула у меня. Но одно дело теоретически допустить какое-то положение, а другое — принять все вытекающие отсюда следствия. Теоретически я допускал, что здесь чужой мир, со своими, совершенно отличными от земных законами. Но просто по-человечески меня мучила навязчивая мысль: выше или ниже нас по развитию эти существа?
Я вспомнил, что призрак — мой призрак! — обещал прийти. Я поднялся в рубку, настроил телеэкран…
Да, он сидел на прежнем месте.
Были сумерки. Большой Сириус скрылся за горизонтом. Спиральные деревья выпрямились: листва их стала сине-зеленой. Призрак сидел, закутавшись в голубую накидку. Красные глаза светили как угольки. Он смотрел на люк.
Я быстро спустился вниз. У трапа лежали другие плоды — серые, дискообразные.
Так началась вторая встреча. И на этот раз первым заговорил призрак.
Тут мне придется кое-что объяснить. Как вы помните, призрак (мне все еще приходится так его называть) со всей точностью повторил третий квартет Чайковского. Человеческий голос просто не в состоянии воспроизвести одновременную игру четырех инструментов. Но дело не в этом. Я хотел только напомнить, что призрак повторил все, сохранив самые тончайшие оттенки, даже легкий скрип кристалла перед началом игры. И вот эта особенность сказалась в разговоре. Призрак говорил моими словами, то есть он употреблял те же слова, которые до этого употреблял я, причем именно в таком значении, какое имел в виду я. А самое характерное — он говорил моим голосом. Это довольно неприятное ощущение — когда с тобой разговаривают твоим же голосом.
Итак, я подошел к нему, и он спросил:
— Откуда…
Я начал объяснять (согласитесь, что это было нелегко), но призрак довольно решительно перебил:
— Много говоришь… Мало показываешь…
И улыбнулся.
Он вообще часто улыбался. Из двух гипотез, о которых я вам говорил, сам призрак, видимо, выбрал бы первую. Пожалуй, он считал меня дикарем.
Я не понял, что он подразумевает под словом «показываешь». На кораблях, как вы знаете, есть стереопроекторы. Был такой проектор и на «Поиске». Я давно им не пользовался, не хотелось. Но призрак просил показать…
Страха он все-таки не знал. Когда я пригласил его на корабль, он пошел за мной. Спокойно, без колебаний… Я привел его в кают-компанию, указал на кресло. Он сел. Было что-то невероятное в этом зрелище. Как бы вам объяснить… Ну, так выглядел бы древнеримский воин за электронным микроскопом. Или индийский жрец у радиолокатора…
И опять меня удивило безразличие этого существа ко всему окружающему. Он не смотрел по сторонам, не задавал вопросов, ничему не удивлялся. Дикарь, попав в лабораторию, удивился бы. Современный человек, оказавшись в хижине дикаря, тоже был бы удивлен и заинтересован. Но этот призрак не удивлялся ничему.
Знаете, мне не хочется вас интриговать. Дело не в тайнах и не в приключениях. Поэтому я забегу вперед и кое-что объясню.
Так вот, теоретически допуская, что эти существа иные, совершенно отличные от людей, я, однако, невольно применял к ним человеческие понятия, мерки, масштабы. Начнем хотя бы с речи. По земным понятиям, они говорили очень мало. На самом деле — это я узнал позже — они говорили нисколько не меньше людей. И то, что я принял за отдельные слова, оказалось целыми фразами, если хотите, целыми монологами. Чтобы произнести какое-нибудь слово, например «атомоход», нам нужно довольно значительное время, что-то около секунды. Значит, на каждый звук — в данном случае их восемь — мы тратим по одной восьмой секунды. Частота звуковых колебаний составляет, скажем, четыре тысячи в секунду. Следовательно, на каждый звук мы расходуем около пятисот колебаний. А они, призраки, улавливают намного менее продолжительные звуковые импульсы. Звуки в их языке короче, а потому короче слова и фразы. Но дело не только в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17