Впрочем, много
чего было вокруг, что удивляло людей, хорошо понимающих, по их
собственному мнению, обстановку, и что совсем не удивляло, к примеру,
Мишку, все происходящее прикидывавшего на универсальные мерки если не
"Графа Монте-Кристо", то хорошо памятного бегущем Эрфурта или Магдебурга:
безумие не подчиняется правилам... Служащие и милиция центральных станций
терпели и даже любили старика - он стал чем-то вроде метрополитеновского
раввина, с которым шли советоваться о подпольном аборте и прописке
казанской родни, о ссуде у знакомого под облигации и о достоинствах
постановки "Свадьба с приданым" и прелести актера Доронина. Старик
советовал, черпая мудрость из Конфуция и танских поэм - мудрость темную и
невнятную, как и положено раввинской мудрости. Но именно невнятность и
многозначность, как ни странно, больше всего и нравились сержантам и
дежурным но станциям...
Мишка познакомился с дядей Исаем в букинистическом, сошелся очень,
старик его полюбил на удивление здравой любовью человека беспомощного к
сильному. Мишка же отдыхал с интеллигентным безумцем от строительных
сослуживцев и девушек с высоко зачесанными надо лбом волосами и твердым
матом вполголоса.
Наконец Кристапович решил оторвать ребе от забавы.
- Посоветоваться хочу, дядя Исай, - сказал Мишка и тихо, но не
шепотом, в чрезвычайно кратких словах и без предисловий изложил весь свой
дальнейший план. Старик слушал внимательно и никак не проявляя отношения,
но если бы кто-нибудь сейчас заглянул в его обычно блуждающие в слабой
улыбке глаза, очень бы удивился: взгляд сумасшедшего был ясен, тверд,
сосредоточен, как у шахматиста над задачей.
- Другому бы отсоветовал вообще, - сказал дядя Исай, дослушав Мишку,
- вас же, Михаил Устинович, одобряю полностью и верю в абсолютный успех.
Знаю вашу биографию, особенно военную, знаю ваши аналитические возможности
и прекрасные спортсменские качества, и потому одобряю и даже не имею
добавить чего-либо существенного. Разве что одно: никаких отступлений от
обдуманного и каждый этап - обязательно до конца, до полного исключения
всяких последствий. Смерть, Михаил Устинович - не более, чем прекращение
того, что уже как бы прекратилось в ином времени. Особенно смерть врага...
Во времена танских династий...
Тут Мишке пришлось выслушать небольшую лекцию с цитированием стихов,
принадлежащих перу императоров, но минут шесть он вытерпел - это было
неизбежное зло при общении с дядей Исаем, да и не такое уж зло, поскольку
в этих бессмысленно изящных стихах и прозрачно пустых изречениях удалось с
помощью старца кое-что почерпнуть для продумывания отдельных деталей...
Оставив бродягу погруженным в словарь, Кристапович выбрался на
поверхность. Сизый воздух поздней московской осени прелестно пах какой-то
гарью, папиросами хорошими, что ли, или чем-то еще, что всегда было
связано для Мишки с благоустроенной, необщей жизнью в многоэтажных домах
по обе стороны начала улицы Горького, с Моховой в районе американского
посольства - короче, с хорошей жизнью. И от этого Мишке всегда делалось
грустно.
В таком настроении он и шел к машине, приткнувшейся среди загульных
"зимов" возле "Метрополя". И счастье Мишкино, что никакое настроение не
могло сделать хуже его зрение или полностью выключить внимание - война
научила не рассеиваться. Почти от метро увидел Кристапович мелькнувшую за
задним стеклом "адмирала" тень, а еще через десяток шагов был уже уверен:
сидит, скорчившись на заднем сиденье, какой-нибудь дружок стиляги Фреда и
паленого бухгалтера, дружок из числа наибольших асов по части пришить
фраера за баранкой. Мишка не умерил шага - полусотни метров ему хватило,
чтобы вспомнить и мысленно проиграть все необходимое в таком случае и
прикинуть способ выполнения в конкретных условиях.
Открыл багажник, низко нагнувшись. Ломик-монтировку протолкнул
ладонью в рукав. Выпрямился. За задним стеклом чисто - тот угнулся,
приготовился, услышав возню сзади. К своей, шоферской дверце - три шага.
Наклонился к ее замку - будто ключом не попадает. Рывком, но не нараспашку
открыл заднюю дверь. Десятая секунды - поймал взглядом скрюченную фигуру
не совсем там, где ожидал: не на полу между передним и задним сиденьями, а
по-глупому, непрофессионально - на самом заднем сиденьи, ничком. В
движении перестроившись, глубоко всунулся в машину, левой рукой резко
столкнул-скатил не успевшее напрячься тело туда, на пол, где оно и должно
было быть, а правой, в коротком махе выпуская фомку из рукава и успевая
зажать край выскользнувшего угрино-черного металла, загнутым расщепленным
концом - точно за ухо, с еле расслышанным сквозь гудки подваливавших к
Большому "зисов" хрустом. Броском, не вынимая себя из машины, ломик бросил
вперед, на пол у правого переднего сиденья - кровь с пола надо вытереть
потом. Полупальто волосатое - резко на голову мертвого, чтобы слишком не
залило пол. Выпрямился, дверь спокойно захлопнул, за руль, газ, сцепление
со всей плавностью - направо, еще раз направо, налево, на Маросейку,
направо еще раз, по спускам и проездам мимо Хитровки или как ее там,
дальше, мимо одной из строящихся громад, дальше, на шоссе Энтузиастов
остановиться, потушить огни...
Дожидаясь хорошего "студера" или "доджа", хотя бы шального, буйного
ночного полугрузовичка, которые в этот ночной час обязательно должны были
здесь появиться, Михаил успел все: вытащить из кармана неудачливого
оппонента его единственное оружие, немецкий кинжал с кожаной ручкой, в
которую врезан партийный знак, а по лезвию - "Германия превыше всего";
найти и единственный документ - справку об освобождении по зачетам;
прикинуть по часам дальнейший график - вполне успевал, неожиданность
нисколько не помешала, если бы не она, все равно бы еще пришлось ждать
около часа, до половины двенадцатого... И тут расслышал гул со стороны
вагоноремонтного - шел наверняка "студер" или, в крайнем случае,
"урал-зис". Поехал медленно, поглядывая назад. Грузовик нагонял,
километров под шестьдесят давил усталый шоферило. Мишка ровно держался
впереди, метрах в двухстах - на таком расстоянии ни марку не увидишь как
следует, ни среагировать и понять, что произошло, не успеешь... Задняя
дверца была уже приоткрыта, уже и тело было облито водкой из купленного по
дороге в каком-то бакалейном мерзавчика - для запаха, и впереди уже был
поворот. Михаил начал притормаживать. Словно по его плану, грузовик,
наоборот, прибавил. По тормозам - раз. Резко руль вправо - два.
Оглянуться, услышав слабый удар - три. Порядок, труп лег ровно поперек, не
объедешь. Услышать визг негодных тормозов раздолбанного "зиса", поймать
быстрой оглядкой момент наезда - все, и теперь только уходить направо, по
переулкам, мимо глухих заводских заборов, по скользким путепроводам, вдоль
спрятавшихся под откосами забытых богом железнодорожных дворов - все,
готово. Вышел пьяный дурень беспаспортный на дорогу, легковая свернула, а
грузовик не успел - только и происшествия.
В двадцать три двадцать пять Кристапович набрал номер из автомата на
Пресне.
- Можно бойца Самохвалова попросить? На посту? Передайте ему - сосед
звонил, дома у него неприятности, у сожительницы. Большие, ага...
Положил трубку и только в машине сообразил, что говорил слишком
грамотно, обычной своей манерой, подмосковного говорка не прибавил, да
ладно... И через пять минут был уже на месте - на Садовой. Тихонько въехал
на тротуар между Бронной и аркой, ведущей из Вспольного, - пришлось
проехать по кольцу поперек движения, да по ночному времени обошлось -
загасил подфарники. Перекресток, несмотря на туман, вдруг задымивший над
городом, отсюда виден отлично, и топтун виден в хорошем свете из-за
забора, и залитая огнями со стройки - носит сегодня Мишку от одного
высотного к другому - обширная площадь, выпирающая выпуклым пустырем за
дальним перекрестком.
Здесь нашлось время все привести в порядок. Вытереть как следует пол,
старательно присматриваясь при свете с улицы, и спрятать грязную ветошь в
карман пальто; тщательнейше проверить револьвер и ловко приткнуть его под
руку, сбоку сиденья; снять пальто, с трудом выпроставшись из шершавой
байковой подкладки, и аккуратно сложить его в углу сзади - движения должны
быть точными и легкими, а кожа мешает. И как раз когда делать было уже
совершенно нечего, а фигура в длинном габардине в очередной раз скрылась
за углом, правая дверца тихо открылась. Колька, пыхтя, плюхнулся на
сиденье.
Михаил искоса оглядел друга - полный порядок: черная шинель, черная
ушанка с неразборчивой эмблемой, морда сытая - сойдет.
- Порядок в хозяйстве? - спросил больше для формы; если бы был
непорядок, по Кольке сразу было бы заметно.
- Порядок, капитан, - с совершенно мальчишеской радостью отозвался
Колька, можно было думать, что и впрямь предстоял штурм блокгауза, тайно
от матерей переделанного из поленницы. - Психа начальству изобразил, как
народный артист Михоэлс. Трясся весь, оплевал их всех... Оружие сдал - и
бегом по коридору до поворота, начальник караула пошел меня подменить, а я
в дежурку, замок на шкафу пальцем открывается, перышком "рондо"
закрывается, пушку в карман - и в такси... Только по коридорам пройти -
замучился: полное министерство народу. Сидят, заразы, звонка ждут...
- Пушка твоя, записанная?
- Зачем моя? Из первой кобуры с краю, Костюка, он болеет.
- Не хватятся?
- До конца дежурства шкаф никто не откроет, а уж к концу я или на
месте буду, или к мамаше насовсем переселюсь..
Докладывая, Колька расстегивал шинель, засовывал казенный наган в
наружный карман, поправлял его, чтобы не слишком оттопыривался... Потом
минут сорок молчали, Мишка будто задремал, Колька поерзывал, вполсилы
вздыхал, шепотом выматерился раз-другой. В двадцать восемь минут первого
Мишка пошевелился, сказал будто в пространство:
- Скоро поедут.
Колька сразу зашебуршился, придвинулся, задышал:
- Да почем ты знаешь? Что они, по часам, что ли... это самое... с
бабами барахтаются? А?
- Значит, знаю, - Мишка уже глаз не отрывал от проклятого
перекрестка. - У меня дружок вон там живет, - он кивнул в сторону дома
через улицу. - Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил... Ты
лучше смотри внимательнее, да приготовь все.
Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы -
зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил
- сам днем прятал - палку регулировочную, выстроганную утром
собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную
полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном
футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль - телескоп.
Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась,
застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой
в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, "паккард". Колька уже
прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась - и
вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла,
резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то
невнятно вякнул и захрипел:
- Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай...
- Тихо, Коля, тихонько, - Мишка уже завелся, проклятая немецкая
техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в
"паккарде", рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским
посольством, надолго прижали сирену - для веселья, машин-то уже почти не
было.
- Тихо, Коленька, спокойно, - приговаривал Кристапович, задним ходом
на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь уже через какие-то
арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения,
перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая
на начинающих подмерзать лужах.
- Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля,
пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем...
сопливых-сопливых...
Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно
повторяя одни и те же слова, задавленно рычал "опель", мотало
побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до
мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными
троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой
кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все
сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
чего было вокруг, что удивляло людей, хорошо понимающих, по их
собственному мнению, обстановку, и что совсем не удивляло, к примеру,
Мишку, все происходящее прикидывавшего на универсальные мерки если не
"Графа Монте-Кристо", то хорошо памятного бегущем Эрфурта или Магдебурга:
безумие не подчиняется правилам... Служащие и милиция центральных станций
терпели и даже любили старика - он стал чем-то вроде метрополитеновского
раввина, с которым шли советоваться о подпольном аборте и прописке
казанской родни, о ссуде у знакомого под облигации и о достоинствах
постановки "Свадьба с приданым" и прелести актера Доронина. Старик
советовал, черпая мудрость из Конфуция и танских поэм - мудрость темную и
невнятную, как и положено раввинской мудрости. Но именно невнятность и
многозначность, как ни странно, больше всего и нравились сержантам и
дежурным но станциям...
Мишка познакомился с дядей Исаем в букинистическом, сошелся очень,
старик его полюбил на удивление здравой любовью человека беспомощного к
сильному. Мишка же отдыхал с интеллигентным безумцем от строительных
сослуживцев и девушек с высоко зачесанными надо лбом волосами и твердым
матом вполголоса.
Наконец Кристапович решил оторвать ребе от забавы.
- Посоветоваться хочу, дядя Исай, - сказал Мишка и тихо, но не
шепотом, в чрезвычайно кратких словах и без предисловий изложил весь свой
дальнейший план. Старик слушал внимательно и никак не проявляя отношения,
но если бы кто-нибудь сейчас заглянул в его обычно блуждающие в слабой
улыбке глаза, очень бы удивился: взгляд сумасшедшего был ясен, тверд,
сосредоточен, как у шахматиста над задачей.
- Другому бы отсоветовал вообще, - сказал дядя Исай, дослушав Мишку,
- вас же, Михаил Устинович, одобряю полностью и верю в абсолютный успех.
Знаю вашу биографию, особенно военную, знаю ваши аналитические возможности
и прекрасные спортсменские качества, и потому одобряю и даже не имею
добавить чего-либо существенного. Разве что одно: никаких отступлений от
обдуманного и каждый этап - обязательно до конца, до полного исключения
всяких последствий. Смерть, Михаил Устинович - не более, чем прекращение
того, что уже как бы прекратилось в ином времени. Особенно смерть врага...
Во времена танских династий...
Тут Мишке пришлось выслушать небольшую лекцию с цитированием стихов,
принадлежащих перу императоров, но минут шесть он вытерпел - это было
неизбежное зло при общении с дядей Исаем, да и не такое уж зло, поскольку
в этих бессмысленно изящных стихах и прозрачно пустых изречениях удалось с
помощью старца кое-что почерпнуть для продумывания отдельных деталей...
Оставив бродягу погруженным в словарь, Кристапович выбрался на
поверхность. Сизый воздух поздней московской осени прелестно пах какой-то
гарью, папиросами хорошими, что ли, или чем-то еще, что всегда было
связано для Мишки с благоустроенной, необщей жизнью в многоэтажных домах
по обе стороны начала улицы Горького, с Моховой в районе американского
посольства - короче, с хорошей жизнью. И от этого Мишке всегда делалось
грустно.
В таком настроении он и шел к машине, приткнувшейся среди загульных
"зимов" возле "Метрополя". И счастье Мишкино, что никакое настроение не
могло сделать хуже его зрение или полностью выключить внимание - война
научила не рассеиваться. Почти от метро увидел Кристапович мелькнувшую за
задним стеклом "адмирала" тень, а еще через десяток шагов был уже уверен:
сидит, скорчившись на заднем сиденье, какой-нибудь дружок стиляги Фреда и
паленого бухгалтера, дружок из числа наибольших асов по части пришить
фраера за баранкой. Мишка не умерил шага - полусотни метров ему хватило,
чтобы вспомнить и мысленно проиграть все необходимое в таком случае и
прикинуть способ выполнения в конкретных условиях.
Открыл багажник, низко нагнувшись. Ломик-монтировку протолкнул
ладонью в рукав. Выпрямился. За задним стеклом чисто - тот угнулся,
приготовился, услышав возню сзади. К своей, шоферской дверце - три шага.
Наклонился к ее замку - будто ключом не попадает. Рывком, но не нараспашку
открыл заднюю дверь. Десятая секунды - поймал взглядом скрюченную фигуру
не совсем там, где ожидал: не на полу между передним и задним сиденьями, а
по-глупому, непрофессионально - на самом заднем сиденьи, ничком. В
движении перестроившись, глубоко всунулся в машину, левой рукой резко
столкнул-скатил не успевшее напрячься тело туда, на пол, где оно и должно
было быть, а правой, в коротком махе выпуская фомку из рукава и успевая
зажать край выскользнувшего угрино-черного металла, загнутым расщепленным
концом - точно за ухо, с еле расслышанным сквозь гудки подваливавших к
Большому "зисов" хрустом. Броском, не вынимая себя из машины, ломик бросил
вперед, на пол у правого переднего сиденья - кровь с пола надо вытереть
потом. Полупальто волосатое - резко на голову мертвого, чтобы слишком не
залило пол. Выпрямился, дверь спокойно захлопнул, за руль, газ, сцепление
со всей плавностью - направо, еще раз направо, налево, на Маросейку,
направо еще раз, по спускам и проездам мимо Хитровки или как ее там,
дальше, мимо одной из строящихся громад, дальше, на шоссе Энтузиастов
остановиться, потушить огни...
Дожидаясь хорошего "студера" или "доджа", хотя бы шального, буйного
ночного полугрузовичка, которые в этот ночной час обязательно должны были
здесь появиться, Михаил успел все: вытащить из кармана неудачливого
оппонента его единственное оружие, немецкий кинжал с кожаной ручкой, в
которую врезан партийный знак, а по лезвию - "Германия превыше всего";
найти и единственный документ - справку об освобождении по зачетам;
прикинуть по часам дальнейший график - вполне успевал, неожиданность
нисколько не помешала, если бы не она, все равно бы еще пришлось ждать
около часа, до половины двенадцатого... И тут расслышал гул со стороны
вагоноремонтного - шел наверняка "студер" или, в крайнем случае,
"урал-зис". Поехал медленно, поглядывая назад. Грузовик нагонял,
километров под шестьдесят давил усталый шоферило. Мишка ровно держался
впереди, метрах в двухстах - на таком расстоянии ни марку не увидишь как
следует, ни среагировать и понять, что произошло, не успеешь... Задняя
дверца была уже приоткрыта, уже и тело было облито водкой из купленного по
дороге в каком-то бакалейном мерзавчика - для запаха, и впереди уже был
поворот. Михаил начал притормаживать. Словно по его плану, грузовик,
наоборот, прибавил. По тормозам - раз. Резко руль вправо - два.
Оглянуться, услышав слабый удар - три. Порядок, труп лег ровно поперек, не
объедешь. Услышать визг негодных тормозов раздолбанного "зиса", поймать
быстрой оглядкой момент наезда - все, и теперь только уходить направо, по
переулкам, мимо глухих заводских заборов, по скользким путепроводам, вдоль
спрятавшихся под откосами забытых богом железнодорожных дворов - все,
готово. Вышел пьяный дурень беспаспортный на дорогу, легковая свернула, а
грузовик не успел - только и происшествия.
В двадцать три двадцать пять Кристапович набрал номер из автомата на
Пресне.
- Можно бойца Самохвалова попросить? На посту? Передайте ему - сосед
звонил, дома у него неприятности, у сожительницы. Большие, ага...
Положил трубку и только в машине сообразил, что говорил слишком
грамотно, обычной своей манерой, подмосковного говорка не прибавил, да
ладно... И через пять минут был уже на месте - на Садовой. Тихонько въехал
на тротуар между Бронной и аркой, ведущей из Вспольного, - пришлось
проехать по кольцу поперек движения, да по ночному времени обошлось -
загасил подфарники. Перекресток, несмотря на туман, вдруг задымивший над
городом, отсюда виден отлично, и топтун виден в хорошем свете из-за
забора, и залитая огнями со стройки - носит сегодня Мишку от одного
высотного к другому - обширная площадь, выпирающая выпуклым пустырем за
дальним перекрестком.
Здесь нашлось время все привести в порядок. Вытереть как следует пол,
старательно присматриваясь при свете с улицы, и спрятать грязную ветошь в
карман пальто; тщательнейше проверить револьвер и ловко приткнуть его под
руку, сбоку сиденья; снять пальто, с трудом выпроставшись из шершавой
байковой подкладки, и аккуратно сложить его в углу сзади - движения должны
быть точными и легкими, а кожа мешает. И как раз когда делать было уже
совершенно нечего, а фигура в длинном габардине в очередной раз скрылась
за углом, правая дверца тихо открылась. Колька, пыхтя, плюхнулся на
сиденье.
Михаил искоса оглядел друга - полный порядок: черная шинель, черная
ушанка с неразборчивой эмблемой, морда сытая - сойдет.
- Порядок в хозяйстве? - спросил больше для формы; если бы был
непорядок, по Кольке сразу было бы заметно.
- Порядок, капитан, - с совершенно мальчишеской радостью отозвался
Колька, можно было думать, что и впрямь предстоял штурм блокгауза, тайно
от матерей переделанного из поленницы. - Психа начальству изобразил, как
народный артист Михоэлс. Трясся весь, оплевал их всех... Оружие сдал - и
бегом по коридору до поворота, начальник караула пошел меня подменить, а я
в дежурку, замок на шкафу пальцем открывается, перышком "рондо"
закрывается, пушку в карман - и в такси... Только по коридорам пройти -
замучился: полное министерство народу. Сидят, заразы, звонка ждут...
- Пушка твоя, записанная?
- Зачем моя? Из первой кобуры с краю, Костюка, он болеет.
- Не хватятся?
- До конца дежурства шкаф никто не откроет, а уж к концу я или на
месте буду, или к мамаше насовсем переселюсь..
Докладывая, Колька расстегивал шинель, засовывал казенный наган в
наружный карман, поправлял его, чтобы не слишком оттопыривался... Потом
минут сорок молчали, Мишка будто задремал, Колька поерзывал, вполсилы
вздыхал, шепотом выматерился раз-другой. В двадцать восемь минут первого
Мишка пошевелился, сказал будто в пространство:
- Скоро поедут.
Колька сразу зашебуршился, придвинулся, задышал:
- Да почем ты знаешь? Что они, по часам, что ли... это самое... с
бабами барахтаются? А?
- Значит, знаю, - Мишка уже глаз не отрывал от проклятого
перекрестка. - У меня дружок вон там живет, - он кивнул в сторону дома
через улицу. - Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил... Ты
лучше смотри внимательнее, да приготовь все.
Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы -
зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил
- сам днем прятал - палку регулировочную, выстроганную утром
собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную
полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном
футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль - телескоп.
Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась,
застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой
в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, "паккард". Колька уже
прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась - и
вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла,
резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то
невнятно вякнул и захрипел:
- Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай...
- Тихо, Коля, тихонько, - Мишка уже завелся, проклятая немецкая
техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в
"паккарде", рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским
посольством, надолго прижали сирену - для веселья, машин-то уже почти не
было.
- Тихо, Коленька, спокойно, - приговаривал Кристапович, задним ходом
на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь уже через какие-то
арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения,
перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая
на начинающих подмерзать лужах.
- Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля,
пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем...
сопливых-сопливых...
Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно
повторяя одни и те же слова, задавленно рычал "опель", мотало
побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до
мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными
троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой
кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все
сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20