— Хочу вам напомнить, что ещё в прошлом, 1919 году постановлением Совнаркома от 4 апреля все лечебные местности и курорты, где бы таковые на территории России ни находились, переходят в собственность республики и используются для лечебных целей. Подчёркиваю: где бы ни находились! В том числе и в Крыму, где мы уже приступили в своё время к национализации курортов, но, к сожалению, нам помешали деникинский десант и врангелевщина. — Нарком быстро оглядел собравшихся здесь врачей, одетых весьма разномастно: кто в кителе царского ещё образца, кто в новой форме врача Красной Армии, а кто, как и сам нарком, в пиджачной тройке. — Сейчас, когда Красная Армия вновь вступает в пределы Крыма, я прошу вас, русских курортных врачей, мобилизовать все свои силы и знания. В Крыму мы наглядно осуществим лозунг о переселении бедноты из хижин во дворцы богачей. — Семашко взглянул на бородатого профессора, о котором знал точно: профессор терпеть не может лозунгов. — Мой совет вам, профессор, безотлагательно затребовать под тубсанаторий царскую дачу в Ливадии.
— У кого затребовать? У Врангеля?
— Пока соответствующие учреждения рассмотрят вашу просьбу — это при нашей-то канцелярской волоките, — от Врангеля в Крыму и следа не останется, — заверил нарком.
— Это не совсем точно, — сказал негромко человек, сидевший в стороне от всех, возле шкафа с делами Отдела лечебных местностей. — От врангелевщины останется довольно глубокий след.
Никто, кроме наркома, не расслышал его слов, а Николай Александрович подумал: «Где-то я уже встречал этого товарища. На редкость домашний, уютный человек. Пристроился себе в уголочке и что-то черкает в тетрадке, слюнявя химический карандаш. Смешно: на нижней губе у него отпечаталась фиолетовая риска…»
Когда совещание окончилось, нарком подошёл к нему:
— Вы от Дзержинского?
— Именно так.
— Пройдёмте, пожалуйста, в мой кабинет…
В кабинете Семашко выключил верхний свет, включил настольную лампу.
— Где-то я вас видел, — сказал он, рассматривая собеседника при свете лампы, — а где, не припомню.
— В Париже, — ответит тот. — Вернее в Лонжюмо. В 1911 году. Вы были тогда секретарём партийной школы, а я приезжал связным… Грузчик.
— Теперь вспомнил. Все тогда посмеивались над вашей конспиративной кличкой. Грузчик должен быть атлетом по телосложению.
— Дело в том, что я действительно работал грузчиком, — сказал Грузчик. — Правда, по-моему, — наилучшая конспирация.
— А настоящая ваша фамилия?
— Степанов, Степан Данилович Степанов-Грузчик… через чёрточку. Уполномоченный ВЧК по Крыму.
— Ах, вот как! По Крыму. Феликс Эдмундович прислал именно того, кого я просил. Мы, к сожалению, не можем обойтись сейчас без помощи ВЧК и КрымЧК, — Семашко вынул из ящика стола документ, заранее подготовленный для этого разговора. — Вот список курортов, национализированных Советской властью ещё в девятнадцатом году при Крымской Республике.
Грузчик приблизил бумагу к самому носу, стал читать.
Свет в кабинете наркома замигал, потом совсем погас. Степанов-Грузчик встревоженно потёр глаза и шумно выдохнул воздух.
— Это свет погас или я перестал видеть?
— Свет, свет! — успокоил его Семашко. — Опять что-то на электростанции. — А у вас, голубчик, куриная слепота. Плохо питаетесь. Я вам как врач выпишу рыбий жир.
— Не дадут, Николай Александрович.
— А я как нарком здравоохранения наложу резолюцию. Пусть попробуют не дать.
Секретарша внесла керосиновую лампу.
— При лампе вы тоже не сможете это прочитать, — сказал Семашко, — возьмите с собой. Дело ведь не в перечне санаториев, а в том, о чём просил товарищ Ульянов. Я говорю о Дмитрии Ильиче Ульянове, брате Владимира Ильича.
— Я так и понял. Кто лучше Ульянова знает крымские курорты!
— Безусловно! Прежде всего, он врач. Причём крымский врач. Был земским врачом не где-нибудь в Нижнем Новгороде, как я, к примеру, а в Крыму, в Феодосийском уезде. Более того, он возглавлял Советское правительство Крыма — то есть, в сущности, это он создавал первые советские курорты, о которых мы с вами говорим.
В лампочке вновь накалились угольки — включился электросвет. Секретарша унесла керосиновую лампу.
— Так вот, — продолжил нарком, — товарища Ульянова тревожит продовольственная база. Чем с первого же дня, после ликвидации врангелевщины, мы будем кормить курорты? Насколько мне известно, белые вывозят из Крыма все, что могут вывезти, включая продовольствие.
— Мы им не очень-то позволяем. У нас довольно сильное подполье в Крыму и партизаны, — сказал Грузчик, — но дело в том, что они не только вывозят. Часть продовольствия они прячут.
— Прячут? Для кого?
— Этого не знает даже врангелевская контрразведка.
— А вы, значит, знаете, что знает и чего не знает их контрразведка?
Впервые за весь разговор Степанов-Грузчик улыбнулся:
— Вы же опытный конспиратор, товарищ Семашко, даже поопытней меня.
— Ладно, не будем вдаваться в подробности. — Николай Александрович приложил ладони к заварному чайнику, принесённому секретаршей. Так было теплее. — Если прячут, значит, надо найти, но не дать им задушить голодом наши курорты. И второе, о чём… точнее, о ком просил позаботиться доктор Ульянов. О врачах, которые работают в крымских санаториях сейчас, при белых. Среди них есть просто подвижники! Взвалит мешок на плечи и отправляется пешком через горы куда-нибудь в Ялту, чтобы обменять свои личные вещи на еду и лекарства для больных детей. Но, боюсь, когда Фрунзе займёт Крым, мы недосчитаемся некоторых из них. Многих уже потеряли безвозвратно. Как, например, профессора Забродского.
— Вы имеете в виду генерала Забродского?
— Я знаю, что вы не жалуете генералов. Но Забродский был генералом медицинской службы, профессором Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, из которой вышли лучшие русские врачи. Те, которые потом умирали и на фронтах рядом с солдатами, и в холерных бараках во время эпидемий.
— Мы знаем Забродского. Ему принадлежал климатический детский курорт в Судаке.
Значит, вам известно, что, выйдя в отставку, он на свои средства открыл туберкулёзный санаторий для детей и не обиделся, когда санаторий национализировали, а остался в нём главным врачом…
Степанов-Грузчик слушал не перебивая.
— Но Станислав Казимирович Забродский умер, — продолжал нарком, — санаторий сейчас содержит его дочь Мария Станиславовна, тоже врач-фтизиатр. И если она или кто-либо из её коллег, курортных врачей Крыма, в ближайшие дни сбежит с белыми — эмигрирует из России, мы с вами будем виноваты.
Степанов-Грузчик задвигался в кресле, встревоженно, как тогда, когда погас свет. При всякой неясности он испытывал какое-то болезненное неудобство.
— Я хотел бы вас понять, Николай Александрович.
— Разъясню на примере того же санатория Забродской. Я его знаю лучше других. Пока этот курорт был частной лечебницей, родители платили за содержание и лечение своих детей. Естественно, это были люди состоятельные. А в девятнадцатом году, когда санаторий стал советским, туда поступили также больные из неимущих классов: дети рабочих, крестьян, красноармейцев. Вы понимаете? Теперь, когда Крым отрезай от всей страны, в санатории Забродской сошлись дети, чьи родители либо воюют друг с другом, либо погибли в гражданской войне, умерли от голода и тифа. И можете не сомневаться, среди детей санатория тоже идёт своя… своеобразная… классовая борьба.
— Ясно, — сказал Грузчик. — Но какую позицию занимает дочь Забродского, пока неизвестно.
— Известно. — Николай Александрович произнёс это с некоторым раздражением. — Конечно, известно! Позицию врача! Если она действительно дочь Забродского! Для врача они все больные дети, и всех надо лечить. Если бы доктор Забродская рассуждала иначе, она бы давно сбежала за границу, бросив больных детей на произвол судьбы.
Степанов-Грузчик вновь задвигался в кресле:
— Не понимаю… Зачем ей бежать с белыми, если она все так правильно понимает?
— Она не понимает только одного: понимаете ли это и вы? Она сейчас дрожит над каждым ребёнком, ночами ходит с поильничком, кутает им ноги, поддувает лёгкие, рискуя сама заразиться ТБЦ, а вы придёте и устроите чистку: выгоните детей эксплуататорских классов, оставите только детей рабочих и крестьян.
— Вот теперь я понял. — Грузчик по-прежнему не улыбался, но был весьма доволен. — Мы постараемся разъяснить всем врачам, что Советская власть не собирается делить больных на чистых и нечистых.
— Вот именно об этом я и хотел вас просить. Этим вы сбережёте для нас и врачей, и санатории.
— Понятно! — Степанов-Грузчик аккуратно уложил список крымских санаториев между страничками своей тетрадки, попрощался и ушёл. Лиловая риска от чернильного карандаша так и осталась на его губах.
ГРЕК В ГОРОДЕ
…Как только грек вышел из санатория, от арки ворот отделился человек в офицерском кителе с пустым рукавом и устремился за ним.
Вынырнув из зарослей можжевельника, дорога вывела на карниз, нависающий над обрывом. Здесь грек остановился. Далеко внизу, в котловине, над голубой полусферой залива ютился типичный крымский городок, сбегающий к морю террасами виноградников и табачных плантаций. Был он пыльный и грязный, весь — глина и булыжник, но на набережной, по обводу бухты, среди привозной субтропической зелени белели античным мрамором и дразнили мавританскими стрельчатыми формами дворцы и особняки.
Грек смотрел на городок, щурясь, потом заморгал покрасневшими веками, казалось, он вот-вот заплачет, но не заплакал, а лишь шмыгнул по-мальчишечьи носом и начал спускаться к городку.
На набережной к греку подошёл пацан с голым пузом. Суконные матросские брюки сползли вниз, а рубашонка, наоборот, задралась кверху, и пуп торчал «винтиком».
— Давно с Туреччины? — поинтересовался голопузый, глядя на феску грека.
— Немножечко недавно.
— А шо привезли? — он приглядывался к саквояжику.
— Кремешки для зажигалки.
— Много?
— Два кило. Хватит?
— На весь Крым.
Голопузый оглушительно свистнул. Грека со всех сторон обступили такие же голопузые.
— Ось воны, — голопузый указал на грека, — торгують оптом, а ось воны, — он указал грязным пальцем на свою голопузую команду, — обеспечивають розничный сбыт.
— А комиссионные?
— Какой процент? — залопотали голопузые.
Сдвинув на глаза феску, грек поскрёб в затылке:
— Я буду подумывать, господа коммерсанты.
Он думал об этих огольцах: от детей из санатория они отличались, как краснокожие от бледнолицых. Эти не пропадут, думал грек, а тех жалко.
— Думайте швыдче, — поторопил предводитель голопузых, — бо времена меняются: скоро будет мировая революция. Большевики отменят усе границы, и конец контрабанде. Шо тогда робить будете?..
— А вы?
— Нам шо? Мы бычков ловим и усики — креветку.
— Вот и мы будем ловить бычков.
На грека посмотрели как на ненормального:
— Тю, скажете! Вы же грек!
— А разве грек только рака ловит? — возразил грек. — Как это… «шёл грек через рек, сунул рук — цапнул рак»?
— Ну-у, вы взрослый.
— А из чего взрослый грек получается? Из маленький греческий пацанчик.
Вдруг все разом обернулись. По набережной, не спеша, сохраняя своё собачье достоинство, шла шотландская овчарка, наверно, самое красивое в городе существо: рыжая с чёрной спиной. В затемнённой витрине турецкой кофейни отразился её изысканный экстерьер. В зубах собака несла детскую плетёную корзиночку.
— Курит, — сказал кто-то.
Грек уставился на пацанов.
— Кто курит?
— Собака. А кто же ещё?
— Собака?!
— Ну да. Она табак покупает.
— Но, может, она хозяину покупает?
— Хозяин как раз не курит.
Грек рассмеялся, ткнул пацана пальцем в прожаренный животик и нырнул в кофейню. Вслед за ним вошёл в кофейню человек в офицерском кителе с пустым рукавом.
СОБАКА, КОТОРАЯ ПОКУПАЛА ТАБАК
Вход в кофейню был задёрнут полосатой шторой, которую ветер забрасывал чуть ли не на крышу, и в дверном проёме светился залив. В шкатулочном нутре кофейни, расписанном турецкими узорами, сидели в основном офицеры. Чашечки и бокалы перед ними то и дело подпрыгивали от грохота проезжающих по набережной телег.
— Уже нашлись предусмотрительные отцы-командиры, — сказал один офицер. — Свозят потихоньку в порт все, что подороже.
В железном ящике мангала томился кофе в закопчённых джезвах. Буфетчик то и дело поглядывал в сторону столика, за которым сидел грек — господин Михалокопулос. Грек, видимо, очень дорожил своим костюмом и, оглядев критически несвежую скатёрку на столике, подтянул повыше рукава обдергайчика, обнажив накрахмаленные манжеты сорочки. В манжетах блеснули дорогие запонки.
Буфетчик подошёл:
— Скатерть сменить?
При этом он рассматривал запонки грека. Это были морские запонки: два рубиново-красных якорька.
— Главное не скатерть, а что на скатерти, — сказал грек.
Буфетчик принёс кофе, маслины, сухарики… И снова уставился на запонки грека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
— У кого затребовать? У Врангеля?
— Пока соответствующие учреждения рассмотрят вашу просьбу — это при нашей-то канцелярской волоките, — от Врангеля в Крыму и следа не останется, — заверил нарком.
— Это не совсем точно, — сказал негромко человек, сидевший в стороне от всех, возле шкафа с делами Отдела лечебных местностей. — От врангелевщины останется довольно глубокий след.
Никто, кроме наркома, не расслышал его слов, а Николай Александрович подумал: «Где-то я уже встречал этого товарища. На редкость домашний, уютный человек. Пристроился себе в уголочке и что-то черкает в тетрадке, слюнявя химический карандаш. Смешно: на нижней губе у него отпечаталась фиолетовая риска…»
Когда совещание окончилось, нарком подошёл к нему:
— Вы от Дзержинского?
— Именно так.
— Пройдёмте, пожалуйста, в мой кабинет…
В кабинете Семашко выключил верхний свет, включил настольную лампу.
— Где-то я вас видел, — сказал он, рассматривая собеседника при свете лампы, — а где, не припомню.
— В Париже, — ответит тот. — Вернее в Лонжюмо. В 1911 году. Вы были тогда секретарём партийной школы, а я приезжал связным… Грузчик.
— Теперь вспомнил. Все тогда посмеивались над вашей конспиративной кличкой. Грузчик должен быть атлетом по телосложению.
— Дело в том, что я действительно работал грузчиком, — сказал Грузчик. — Правда, по-моему, — наилучшая конспирация.
— А настоящая ваша фамилия?
— Степанов, Степан Данилович Степанов-Грузчик… через чёрточку. Уполномоченный ВЧК по Крыму.
— Ах, вот как! По Крыму. Феликс Эдмундович прислал именно того, кого я просил. Мы, к сожалению, не можем обойтись сейчас без помощи ВЧК и КрымЧК, — Семашко вынул из ящика стола документ, заранее подготовленный для этого разговора. — Вот список курортов, национализированных Советской властью ещё в девятнадцатом году при Крымской Республике.
Грузчик приблизил бумагу к самому носу, стал читать.
Свет в кабинете наркома замигал, потом совсем погас. Степанов-Грузчик встревоженно потёр глаза и шумно выдохнул воздух.
— Это свет погас или я перестал видеть?
— Свет, свет! — успокоил его Семашко. — Опять что-то на электростанции. — А у вас, голубчик, куриная слепота. Плохо питаетесь. Я вам как врач выпишу рыбий жир.
— Не дадут, Николай Александрович.
— А я как нарком здравоохранения наложу резолюцию. Пусть попробуют не дать.
Секретарша внесла керосиновую лампу.
— При лампе вы тоже не сможете это прочитать, — сказал Семашко, — возьмите с собой. Дело ведь не в перечне санаториев, а в том, о чём просил товарищ Ульянов. Я говорю о Дмитрии Ильиче Ульянове, брате Владимира Ильича.
— Я так и понял. Кто лучше Ульянова знает крымские курорты!
— Безусловно! Прежде всего, он врач. Причём крымский врач. Был земским врачом не где-нибудь в Нижнем Новгороде, как я, к примеру, а в Крыму, в Феодосийском уезде. Более того, он возглавлял Советское правительство Крыма — то есть, в сущности, это он создавал первые советские курорты, о которых мы с вами говорим.
В лампочке вновь накалились угольки — включился электросвет. Секретарша унесла керосиновую лампу.
— Так вот, — продолжил нарком, — товарища Ульянова тревожит продовольственная база. Чем с первого же дня, после ликвидации врангелевщины, мы будем кормить курорты? Насколько мне известно, белые вывозят из Крыма все, что могут вывезти, включая продовольствие.
— Мы им не очень-то позволяем. У нас довольно сильное подполье в Крыму и партизаны, — сказал Грузчик, — но дело в том, что они не только вывозят. Часть продовольствия они прячут.
— Прячут? Для кого?
— Этого не знает даже врангелевская контрразведка.
— А вы, значит, знаете, что знает и чего не знает их контрразведка?
Впервые за весь разговор Степанов-Грузчик улыбнулся:
— Вы же опытный конспиратор, товарищ Семашко, даже поопытней меня.
— Ладно, не будем вдаваться в подробности. — Николай Александрович приложил ладони к заварному чайнику, принесённому секретаршей. Так было теплее. — Если прячут, значит, надо найти, но не дать им задушить голодом наши курорты. И второе, о чём… точнее, о ком просил позаботиться доктор Ульянов. О врачах, которые работают в крымских санаториях сейчас, при белых. Среди них есть просто подвижники! Взвалит мешок на плечи и отправляется пешком через горы куда-нибудь в Ялту, чтобы обменять свои личные вещи на еду и лекарства для больных детей. Но, боюсь, когда Фрунзе займёт Крым, мы недосчитаемся некоторых из них. Многих уже потеряли безвозвратно. Как, например, профессора Забродского.
— Вы имеете в виду генерала Забродского?
— Я знаю, что вы не жалуете генералов. Но Забродский был генералом медицинской службы, профессором Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, из которой вышли лучшие русские врачи. Те, которые потом умирали и на фронтах рядом с солдатами, и в холерных бараках во время эпидемий.
— Мы знаем Забродского. Ему принадлежал климатический детский курорт в Судаке.
Значит, вам известно, что, выйдя в отставку, он на свои средства открыл туберкулёзный санаторий для детей и не обиделся, когда санаторий национализировали, а остался в нём главным врачом…
Степанов-Грузчик слушал не перебивая.
— Но Станислав Казимирович Забродский умер, — продолжал нарком, — санаторий сейчас содержит его дочь Мария Станиславовна, тоже врач-фтизиатр. И если она или кто-либо из её коллег, курортных врачей Крыма, в ближайшие дни сбежит с белыми — эмигрирует из России, мы с вами будем виноваты.
Степанов-Грузчик задвигался в кресле, встревоженно, как тогда, когда погас свет. При всякой неясности он испытывал какое-то болезненное неудобство.
— Я хотел бы вас понять, Николай Александрович.
— Разъясню на примере того же санатория Забродской. Я его знаю лучше других. Пока этот курорт был частной лечебницей, родители платили за содержание и лечение своих детей. Естественно, это были люди состоятельные. А в девятнадцатом году, когда санаторий стал советским, туда поступили также больные из неимущих классов: дети рабочих, крестьян, красноармейцев. Вы понимаете? Теперь, когда Крым отрезай от всей страны, в санатории Забродской сошлись дети, чьи родители либо воюют друг с другом, либо погибли в гражданской войне, умерли от голода и тифа. И можете не сомневаться, среди детей санатория тоже идёт своя… своеобразная… классовая борьба.
— Ясно, — сказал Грузчик. — Но какую позицию занимает дочь Забродского, пока неизвестно.
— Известно. — Николай Александрович произнёс это с некоторым раздражением. — Конечно, известно! Позицию врача! Если она действительно дочь Забродского! Для врача они все больные дети, и всех надо лечить. Если бы доктор Забродская рассуждала иначе, она бы давно сбежала за границу, бросив больных детей на произвол судьбы.
Степанов-Грузчик вновь задвигался в кресле:
— Не понимаю… Зачем ей бежать с белыми, если она все так правильно понимает?
— Она не понимает только одного: понимаете ли это и вы? Она сейчас дрожит над каждым ребёнком, ночами ходит с поильничком, кутает им ноги, поддувает лёгкие, рискуя сама заразиться ТБЦ, а вы придёте и устроите чистку: выгоните детей эксплуататорских классов, оставите только детей рабочих и крестьян.
— Вот теперь я понял. — Грузчик по-прежнему не улыбался, но был весьма доволен. — Мы постараемся разъяснить всем врачам, что Советская власть не собирается делить больных на чистых и нечистых.
— Вот именно об этом я и хотел вас просить. Этим вы сбережёте для нас и врачей, и санатории.
— Понятно! — Степанов-Грузчик аккуратно уложил список крымских санаториев между страничками своей тетрадки, попрощался и ушёл. Лиловая риска от чернильного карандаша так и осталась на его губах.
ГРЕК В ГОРОДЕ
…Как только грек вышел из санатория, от арки ворот отделился человек в офицерском кителе с пустым рукавом и устремился за ним.
Вынырнув из зарослей можжевельника, дорога вывела на карниз, нависающий над обрывом. Здесь грек остановился. Далеко внизу, в котловине, над голубой полусферой залива ютился типичный крымский городок, сбегающий к морю террасами виноградников и табачных плантаций. Был он пыльный и грязный, весь — глина и булыжник, но на набережной, по обводу бухты, среди привозной субтропической зелени белели античным мрамором и дразнили мавританскими стрельчатыми формами дворцы и особняки.
Грек смотрел на городок, щурясь, потом заморгал покрасневшими веками, казалось, он вот-вот заплачет, но не заплакал, а лишь шмыгнул по-мальчишечьи носом и начал спускаться к городку.
На набережной к греку подошёл пацан с голым пузом. Суконные матросские брюки сползли вниз, а рубашонка, наоборот, задралась кверху, и пуп торчал «винтиком».
— Давно с Туреччины? — поинтересовался голопузый, глядя на феску грека.
— Немножечко недавно.
— А шо привезли? — он приглядывался к саквояжику.
— Кремешки для зажигалки.
— Много?
— Два кило. Хватит?
— На весь Крым.
Голопузый оглушительно свистнул. Грека со всех сторон обступили такие же голопузые.
— Ось воны, — голопузый указал на грека, — торгують оптом, а ось воны, — он указал грязным пальцем на свою голопузую команду, — обеспечивають розничный сбыт.
— А комиссионные?
— Какой процент? — залопотали голопузые.
Сдвинув на глаза феску, грек поскрёб в затылке:
— Я буду подумывать, господа коммерсанты.
Он думал об этих огольцах: от детей из санатория они отличались, как краснокожие от бледнолицых. Эти не пропадут, думал грек, а тех жалко.
— Думайте швыдче, — поторопил предводитель голопузых, — бо времена меняются: скоро будет мировая революция. Большевики отменят усе границы, и конец контрабанде. Шо тогда робить будете?..
— А вы?
— Нам шо? Мы бычков ловим и усики — креветку.
— Вот и мы будем ловить бычков.
На грека посмотрели как на ненормального:
— Тю, скажете! Вы же грек!
— А разве грек только рака ловит? — возразил грек. — Как это… «шёл грек через рек, сунул рук — цапнул рак»?
— Ну-у, вы взрослый.
— А из чего взрослый грек получается? Из маленький греческий пацанчик.
Вдруг все разом обернулись. По набережной, не спеша, сохраняя своё собачье достоинство, шла шотландская овчарка, наверно, самое красивое в городе существо: рыжая с чёрной спиной. В затемнённой витрине турецкой кофейни отразился её изысканный экстерьер. В зубах собака несла детскую плетёную корзиночку.
— Курит, — сказал кто-то.
Грек уставился на пацанов.
— Кто курит?
— Собака. А кто же ещё?
— Собака?!
— Ну да. Она табак покупает.
— Но, может, она хозяину покупает?
— Хозяин как раз не курит.
Грек рассмеялся, ткнул пацана пальцем в прожаренный животик и нырнул в кофейню. Вслед за ним вошёл в кофейню человек в офицерском кителе с пустым рукавом.
СОБАКА, КОТОРАЯ ПОКУПАЛА ТАБАК
Вход в кофейню был задёрнут полосатой шторой, которую ветер забрасывал чуть ли не на крышу, и в дверном проёме светился залив. В шкатулочном нутре кофейни, расписанном турецкими узорами, сидели в основном офицеры. Чашечки и бокалы перед ними то и дело подпрыгивали от грохота проезжающих по набережной телег.
— Уже нашлись предусмотрительные отцы-командиры, — сказал один офицер. — Свозят потихоньку в порт все, что подороже.
В железном ящике мангала томился кофе в закопчённых джезвах. Буфетчик то и дело поглядывал в сторону столика, за которым сидел грек — господин Михалокопулос. Грек, видимо, очень дорожил своим костюмом и, оглядев критически несвежую скатёрку на столике, подтянул повыше рукава обдергайчика, обнажив накрахмаленные манжеты сорочки. В манжетах блеснули дорогие запонки.
Буфетчик подошёл:
— Скатерть сменить?
При этом он рассматривал запонки грека. Это были морские запонки: два рубиново-красных якорька.
— Главное не скатерть, а что на скатерти, — сказал грек.
Буфетчик принёс кофе, маслины, сухарики… И снова уставился на запонки грека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14