— Все равно пройдем”. Он знал, что машина может пройти везде. Для нее недоступны только вертикальные стены. Он посмотрел на часы. Через несколько минут Лебединский выйдет из купола. Пора посылать ракетограмму.
Но послать ее не удалось. Легкие трубы, в которых хранились ракеты, оказались сплющенными, когда машина опрокинулась.
Все, что произошло в продолжение следующего часа, было заполнено сумасшедшим соревнованием с секундной стрелкой. Машина бросалась на штурм каменных громад, как ледокол на торосы. Ее швыряло по застывшим волнам каменного моря, она карабкалась, скатывалась, прыгала, скользила. В первые же четверть часа с двух ее ног были сорваны гусеницы. От тяжелых ударов вышли из строя приборы. Напрасно Чередниченко бросал взгляды на индикатор, сообщавший о появлении в зоне радиовидимости спутников связи — индикатор не загорался, хотя за это время спутники два раза, не меньше, прошли над вездеходом. Несколько раз рывки были такими сильными, что пристежные ремни едва не раздавили Степану грудную клетку. Вдобавок что-то произошло с системой терморегулирования, и в скафандре начала подниматься температура. Пришлось выключить обогрев совсем.
Во время коротких остановок, когда машина, одолев очередное препятствие, на секунду замирала перед новым броском, Степан бросал быстрый взгляд на черное небо, выискивая путеводный Денеб. Далекая равнодушная звезда смотрела из невообразимой дали немигающим холодным взором. До нее было так же далеко, как и в первый миг этой сумасшедшей гонки. Но Чередниченко знал, что это впечатление обманчиво и дорога должна быть уже близко.
Она действительно была близко. До нее оставалось меньше двух километров, когда рука Чередниченко дрогнула и “кузнечик”, сорвавшись с края широкой трещины, медленно рухнул вниз, чтобы больше уже не двигаться.
Самым трудным было заставить себя следить за циферблатом. Голова раскалывалась от нестерпимой боли. Где-то внутри черепной коробки глухо бормотал голос начальника Станции — о чем-то напоминал, требовал, приказывал. Звон в ушах не мог заглушить этих слов, но вникнуть в их смысл никак не удавалось.
Одно Лебединский ясно представлял себе: если он потеряет сознание, ему конец. Поэтому чудовищным усилием воли инженер заставил себя считать секунды на большом циферблате, который висел перед его глазами. Он уже не помнил, для чего это нужно, но упорно считал и считал.
Пожалуй, все было бы хорошо, если бы не этот надоедливый голос. Надо было немедленно что-то вспомнить, но голос мешал сосредоточиться. С огромным трудом Лебединский нажал кнопку у пояса, чтобы выключить голос, но тот не умолкал. Лебединский хотел удивиться, но это было ему не по силам. Тем не менее он вспомнил про существование радиостанции. Свесившись с кресла, он почти лег на пульт, шаря перчаткой по кнопкам. Голос взревел с чудовищной силой. Пришлось прислушаться.
— Федор Ильич, вам пора выходить. Почему вы молчите? Прошу ответить, слышите ли вы меня. Сейчас над вами спутник. Отвечайте, Федор Ильич. Включите подачу кислорода, закройте гермошлем и вставайте.
Голос профессора гремел под куполом, врывался в мозг. Он напоминал, требовал, приказывал. И Лебединский понял, что обязательно должен встать.
После нескольких попыток ему удалось оторваться от кресла. Но он тут же упал на пол.
Боль от удара вернула его к действительности. Не вставая, он повернул вентиль и почувствовал, как бодрящая струя кислорода вливается в легкие. Он захлопнул гермошлем, чтобы не потерять ни одного кубика драгоценного газа, затем поднялся на четвереньки и посмотрел на часы.
— Иду, — сказал он и встал. — Давайте завесу. Через полторы секунды эти слова были услышаны на Земле, и невидимые потоки энергии помчались через черное пространство. На Станции профессор Смольный нажал кнопку контрольного секундомера. С этого момента все подчинялось бегу его стрелки, отмерявшей минуты жизни Лебединского — может быть, последние минуты.
Поворотом рубильника Лебединский включил прожекторы на куполе, и слепящий свет залил кратер. Теперь можно было выходить.
Но напрасно нажимал он на дверь шлюзовой камеры. Она не поддавалась. Он быстро проверил, открыты ли запоры, взглянул на манометр. Все было в порядке, но дверь не открывалась. Его охватил страх. Он с разбегу ударил дверь плечом, рискуя повредить скафандр. Она даже не вздрогнула. В отчаянии Лебединский оглядел тесный купол, ища что-нибудь тяжелое, чем можно было бы высадить проклятую дверь. Наверное, он даже застонал, потому что Смольный сразу спросил его, в чем дело.
Голос начальника Станции заставил его взять себя в руки.
— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас я открою шлюз.
Он еще раз взглянул на приборы. В чем же дело? Что он мог упустить из виду? На мгновение ему пришла в голову дикая мысль, что это взбунтовавшиеся роботы держат дверь с той стороны. Но сигнализация показывала, что наружная дверь закрыта, а стоящий в шлюзе скалолаз был надежно экранирован непроницаемыми стенами от радиоприказов “бегемота”.
Он прекрасно помнил, что несколько часов назад дверь закрывалась совершенно свободно. Что могло произойти за это время?
Автоматическая блокировка не позволяла открыть дверь, если снаружи и внутри была разность давлений. Но манометр показывал, что в шлюзовой камере нормальное давление.
И тут он понял, в чем дело. Уже много часов он находился в замкнутом объеме, где запас воздуха не пополнялся. Он знал, что легкие человека при каждом вдохе поглощают до четырех процентов попавшего в них кислорода и превращают его в углекислый газ, который исправно действующие регенераторы бесперебойно удаляют. Ясно, что давление под куполом упало — упало совсем немного, на два—три процента, но этого было достаточно, чтобы создать давление на дверь в несколько сотен килограммов.
Он быстро уравнял давление в шлюзе. Дверь открылась. Через полминуты из наружных дверей под лучи прожекторов выкатился робот-скалолаз. Слева, в ста метрах от купола, начиналась дорога к Станции. Робот свернул направо — туда, где суетились остальные машины.
“Это конец”, — подумал Лебединский. Его охватило полное безразличие. Стоило столько мучиться. Но он все-таки доложил начальнику Станции.
— Немедленно возвращайтесь в купол, — сразу приказал Смольный. — В аптечке есть снотворное. Примите три таблетки, уменьшите подачу кислорода, ложитесь и ждите вездеход.
— Это бесполезно, — устало сказал инженер. — Кроме того, я не хотел, бы умирать спящим.
— Выполняйте приказ, — оборвал его Смольный. — Не теряйте…
Профессор замолчал на полуслове. Лебединский услышал перебивавшие друг друга приглушенные голоса, и затем в его шлеме зазвучал далекий-далекий незнакомый голос:
— Федор Ильич! С вами говорит Федосеев. Немедленно сообщите, что строят роботы. Вы слышите меня? Отвечайте немедленно!
Голос Федосеева звучал приглушенно — очевидно, связной спутник уже уходил из зоны радиовидимости.
— Вас понял, — четко сказал Лебединский. — Но что они строят, мне трудно определить. Это высокие фермы, на которых укреплены наклонные решетки. Больше всего это напоминает радиотелескоп.
— А какая программа задана “бегемоту”? — спросил взволнованный замирающий голос, доносившийся сюда через несколько АТС, коммутаторов и ретрансляторов из маленького подмосковного поселка.
— Программу я вынул перед самой вспышкой, — сказал Лебединский. Яркая, как молния, догадка сверкнула в его мозгу.
— Немедленно… вы слышите… — голос Федосеева прерывался, пропадал, — задайте… программу…
Голос умолк. Но Лебединский уже знал, что делать. Он повернулся и бросился к шлюзу.
Миронов очнулся от пронизывающего холода. Он висел на пристежных ремнях. В кабине царил непроницаемый мрак. Нащупав замок, Миронов надавил на кнопку. Ремни расстегнулись, и он, не удержавшись на ногах, упал на покатый пол.
Поднявшись на колени, он включил головной фонарь, однако вместо яркого света увидел лишь какое-то туманное мерцание.
“Неужели ослеп?” — со страхом подумал Миронов, поднося руки к шлему.
Серебристо-серый туман плыл перед глазами, вспыхивая отдельными искрами. Миронов попытался открыть гермошлем, но забрало не поддалось. Тогда он понял, в чем дело, и это привело его в ужас.
Стекло гермошлема было покрыто изнутри толстым слоем инея. Очевидно, кабина вездехода разгерметизировалась, и сейчас в ней царил космический холод. Миронов лихорадочно надавил кнопку обогрева стекла. Через несколько секунд по его шее потекли ледяные струйки, и стекло очистилось.
В кресле водителя, бессильно свесив руки, висел на ремнях Чередниченко. В луче фонаря сверкнули осколки каких-то приборов, заблестела лужица замерзшей жидкости.
Миронов понял, что они погибли. Мозг его продолжал машинально работать, подсчитывая жалкие остатки кислорода, измеряя километры пути по непроходимым горам, взвешивая все шансы “за” и “против”. Но он уже понимал, что это ни к чему, и, только подчиняясь чувству дисциплины, воспитанному в нем всей предшествующей жизнью, вяло перебирал в уме бесполезные варианты спасения. Его охватило тупое безразличие ко всему на свете. Тем не менее он машинально шагнул к Степану и расстегнул удерживавшие его ремни. Чередниченко застонал.
Этот стон прозвучал для Миронова, как самая сладкая музыка. Он открыл до отказа вентиль кислородного баллона Степана, а затем нажал на его поясном пульте голубую кнопку, отчего под шлемом Чередниченко лопнула маленькая ампула, и в его легкие хлынул живительный тонизирующий газ. Через несколько секунд Степан, пошатываясь, поднялся на ноги.
Еще ни разу в жизни у Чередниченко не было случая, чтобы он не выполнил поставленной перед ним задачи. И сейчас, как только оттаяло стекло гермошлема, он посмотрел на циферблат, вделанный в рукав скафандра. Часы показывали, что Лебединский уже давно находится в пути.
Он бросился к пульту и нажал клавишу хода. Что-то вздрогнуло в механическом сердце машины, ее опущенный нос немного приподнялся. Это было все.
Радость, охватившая Миронова, когда он почувствовал движение машины, была последним ударом по его до предела натянутым нервам. Он снова необычайно остро почувствовал, что заперт в железной скорлупке, брошенной на скалы за четыреста тысяч километров от родной планеты. Он уже не думал ни о Лебединском, которому оставалось жить считанные минуты, ни о своем товарище. Только одна мысль сверлила ему голову: ничего этого не случилось бы, продолжай они идти по дороге.
Остановившимися глазами он смотрел на Чередниченко. Тот что-то говорил ему, но Миронов не понимал ни слова.
Степан вынул из стенного зажима маленький аварийный баллон и прикрепил его у себя на груди. Большие заспинные баллоны сменить без посторонней помощи было трудно, но аварийный клапан на левом плече позволял при необходимости легко присоединять к скафандру любые баллоны.
— Через час вы начнете сигналить ракетами, — сказал он Миронову. — Каждые пять минут — ракета. Следите также за спутниками.
Немного неуверенными шагами он прошел по наклонному полу в конец салона и открыл стенной шкафчик. Миронов настороженно следил за ним, не понимая, в чем дело. Степан достал из шкафчика ракетный пояс.
Двадцатый век породил много новых технических видов спорта, стремительных, как само человечество. На смену привычным автомобильным и мотоциклетным гонкам, парашютизму и планеризму пришли водные лыжи и подводные скутера, полеты на воздушных змеях, реактивные лыжи. С развитием космонавтики тысячи людей стали увлекаться полетами на ракетных поясах.
Чередниченко был одним из первых чемпионов страны в новом виде спорта. Прыжки длиной в полкилометра для него не составляли труда. Его последний рекорд оставался непревзойденным уже более трех лет.
Владеть ракетным поясом умели все космонавты. Но на Луне пользоваться поясами избегали из-за трудностей в оценке расстояний — это могло привести к печальным последствиям. Не имея партнеров, Степан тренировался в одиночку, никогда не расставаясь с ракетным поясом. Притяжение Луны было в шесть раз меньше земного, и это позволяло ему совершать такие полеты, о которых на Земле не приходилось и мечтать.
Чередниченко привычным движением застегнул замки пояса. Только тогда Миронов понял, что сейчас останется один в разбитом вездеходе, среди непроходимых скал, и впереди его ожидает триста часов ледяного мрака.
“А как же я?” — с ужасом подумал он и сделал шаг к Степану, чтобы удержать его, но поскользнулся на ледяной корочке и упал навзничь, нелепо взмахнув руками. Степан нагнулся над ним и увидел сквозь стекло гермошлема его странные расширившиеся глаза. Будь у Чередниченко хоть немного времени для размышлений, этот взгляд заставил бы его задуматься. Но неумолимая стрелка отсчитывала уже не минуты, а секунды жизни Лебединского, и это было сейчас важнее всего на свете.
1 2 3 4 5