— Успеется еще, — смеется Алексей. — Почти сутки будем вместе, да и в Гагре тоже…
— А они в Гагру?
— И даже в наш Дом творчества. Только ты учти, Омегин, у Вари есть жених…
— Подумаешь — жених! Вот если ты только?..
— Да и я тоже… — хмурится Алексей.
— Ну-с, прошу вас, друзья! — энергично открывает дверь Леонид Александрович.
На столике в купе пестрая салфетка, на ней — бутерброды, тарелка с помидорами, масленка с маслом и еще что-то.
— Будет и чай, — весело сообщает Варя. — Я уже заказала проводнику.
— А спиртного ничего нет, — разводит руками Леонид Александрович. — Уж извините…
— А мы непьющие, — заявляет вдруг Омегин.
— Так я вам и поверил! — смеется профессор.
Омегину очень хочется сесть рядом с Варей, но Алексей опережает его. На Варе теперь пестрый сарафанчик (и когда только успела переодеться?), он очень ей идет, так же, видимо, как и вообще все, что бы она ни надела на себя. Так, во всяком случае, кажется Алексею.
— Ну-с, а теперь приступим к скромной трапезе, — приветливо улыбаясь, произносит Кречетов. — Прошу вас!
Но тут широко раздвигается дверь и в купе просовывается рыжая голова Фрегатова.
— А, вот он где! Ба, да тут и Русин!.. Это что же такое — выездной пленум фантастов на брега Черного моря?
— Это ваши друзья, наверно? — кивает Кречетов на Фрегатова и выглядывающего из-за его плеча Семенова.
— Да, это те самые фантасты, о которых я говорил вам, — без особого энтузиазма подтверждает Омегин.
— И один из них — автор «Счастливой планеты»?
— Да, вот тот, что сзади, — комментирует Омегин. — Познакомьтесь с профессором Кречетовым, товарищ Семенов. Он в восторге от вашего романа.
— Заходите, заходите, пожалуйста, товарищи! — приветливо кивает им Леонид Александрович. — В тесноте да не в обиде, как говорится. А роман ваш я действительно читал.
— И он вам, в самом деле, понравился?
— Я не берусь судить о нем с чисто литературных позиций, но мне думается…
И тут завязывается научный спор, в пылу которого участники его забывают не только о бутербродах Вари, но и о принесенном проводником чае.
— Я не буду спорить с вами о возможности небелковой материальной основы жизни. Допускаю даже азотную планету… — пытается высказать свою мысль Кречетов, но его сразу же перебивает Русин:
— Но тогда моря и океаны заполнятся ведь жидким аммиаком!
— Ну и что же? — набрасывается на него Семенов. — Это ведь только на Земле господствует кислород, а во всех внешних планетах солнечной системы, начиная с Юпитера, азот. Зато метеорология азотной планеты куда благоприятнее нашей кислородной, жидкая фаза которой имеет значительно меньший молекулярный вес, чем средний молекулярный вес земной атмосферы. Поэтому-то и неспокойна наша атмосфера, насыщенная парами воды. А небо азотных планет должно быть вечно безоблачным, без гроз, дождей и снегопадов…
— Я же и не спорю с этим… Я не против такой возможности, — удается, наконец, произнести несколько слов профессору Кречетову.
И снова взволнованный голос Алексея Русина:
— И вы допускаете жизнь на такой планете?
— Он допускает. Об этом свидетельствует его роман, — подтверждает Кречетов. — Но и я готов допустить на такой планете только какую-то низшую форму жизни…
— А я нет! — упрямо трясет головой Русин. — Не может быть никакой жизни на такой планете!
— Ну вот, снова ограничение! — сокрушенно разводит руками Омегин.
— А я не понимаю, почему Русин допускает жизнь только на белковой основе, а не на кремниевой? Вы же не против иных форм жизни, профессор? — спрашивает Фрегатов.
— В принципе не против. Биология живых существ должна, видимо, определяться химическим составом планеты. А поскольку нет пока достаточной ясности в характеристике живой материи, воссоздание биологии какой-нибудь иной, чем наша, планеты лежит, конечно, в области смутных догадок.
— То есть в области фантастики! — смеется очень довольный этим заявлением профессора Омегин, убежденный сторонник смутных догадок.
— Да, в какой-то мере, — соглашается с ним Кречетов.
— Не будем спорить сейчас о степени смутности наших догадок в научной фантастике, — предлагает Фрегатов, — но в допущении возможности жизни на азотной планете нет ведь ничего антинаучного.
— Ну, а как же могла она там возникнуть? — спрашивает Русин. — Как осуществлялась на ней миграция химических элементов? Если мы исключаем из этого цикла господа бога, смыслящего в химии, то кто помог «встретиться» там химическим элементам, которые образовали затем органические вещества, на основе которых…
— Ну, знаешь ли, если еще и в такие детали вдаваться в научной фантастике!.. — почти возмущенно восклицает Омегин.
— А может быть, мы все-таки будем завтракать? — робко предлагает Варя, протягивая спорщикам бутерброды.
Чувствуя, что Варе не очень интересен, а может быть, даже и неприятен этот спор, Алексей готов прекратить его, хотя он так полон протеста, что и есть уже не хочет. А Фрегатов не только не отказывается от бутерброда, но и откусывает от него большую его половину, не собираясь, однако, прекращать полемику.
— Вас смущает, что на азотной планете не будет дождей и рек, а жидкий аммиак во впадинах ее коры окажется слишком спокойным? — обращается он к Русину. — А почему бы не допустить, что химические элементы такой планеты «встретятся» в нужных сочетаниях в результате одних лишь тектонических явлений?
— Но ведь это будет совсем уж исключительный случай…
— Да, но в условиях неограниченного времени и планет, которыми располагает такой экспериментатор, как природа…
— Да, да, — утвердительно кивает Кречетов. — Теория вероятности допускает это. Допустим и мы, что жизнь на такой планете возникла. А что дальше? Каково ее дальнейшее развитие? На вашей идеальной планете, товарищ Семенов, отсутствует ведь даже наклон ее оси. А это исключает смену времен года и необходимость живых существ приспосабливаться то к летней жаре, то к зимнему холоду. И как же вы не понимаете, что именно «неидеальность» нашей планеты, ее дождливое, грозовое небо (кстати, не забывайте о роли грозы в возникновении жизни!), ее суровые зимы и летний зной как раз и вынуждали живые существа приспосабливаться к условиям, а следовательно, и совершенствоваться.
— Но возможны ведь и другие стимулы эволюции живых существ, — не очень уверенно произносит Семенов.
— А какие? Вы в своем романе даже не намекаете на них.
— Может быть, действительно прекратим на этом полемику? — неожиданно предлагает Фрегатов.
На сей раз никто не возражает.
«23»
В Гагру они прибывают рано утром. У подъезда светлого, типично южного вокзала их уже ждет автобус Литфонда. Минут через пятнадцать он почти битком наполняется литераторами, членами их семей и чемоданами. Из знакомых, кроме приехавших вместе с ним фантастов, Русин узнает еще человек пять москвичей, остальные либо из областных отделений, либо из республиканских союзов писателей. И конечно, как всегда, кто-нибудь, никакого отношения не имеющий не только к Союзу писателей, но и к литературе вообще, но по самой официальной путевке. Факт этот более, пожалуй, фантастический, чем некоторые произведения фантастов, ибо никто из администрации Литературного фонда просто не в состоянии дать этому объяснение.
Несмотря на тряску и шум, в автобусе сразу же завязывается оживленный разговор. Кто-то интересуется погодой и температурой моря, кто-то ценами на фрукты, а очень смуглый человек явно кавказского типа, оказавшийся местным жителем, вдруг заявляет:
— А знаете, дорогие курортники, нас ведь вчера тряхануло.
— То есть как это — тряхануло? — недоумевает пожилой писатель, сидящий с ним рядом.
— Что такое землетрясение, знаешь? Вот оно и тряхануло.
— Да быть этого не может! — восклицает писатель. — Каждый год сюда езжу и не помню, чтобы хоть раз было такое.
— Сами удивляемся, — пожимает плечами местный житель.
— В самом деле, очень странно, — замечает и Семенов. — Район тут не такой уж сейсмический…
— А чего вы удивляетесь? — перегибается к ним с переднего сиденья Фрегатов. — В каком-то справочнике по Кавказу я прочел, что «геологическая молодость горнообразовательных процессов, создавших современный рельеф Кавказа, проявляется в ярко выраженной сейсмичности и в настоящее время».
— Спасибо за цитату, — усмехается Омегин. — Утешил, называется!..
— А справка, между прочим, достоверная, — подтверждает сидящий рядом с Омегиным пожилой литератор из Еревана. — Кавказские горы действительно очень еще молодые. У нас в Армении особенно сейсмичен район между Ереваном и Араратом. Он так и называется — Араратской группой очагов. А в полосе Черноморского побережья — это районы Анапы, Туапсе, Сочи, Сухуми, Поти и Батуми.
— А Гагра? — с тревогой в голосе спрашивает какая-то женщина с ребенком.
— Тут это очень редкое явление, — успокаивает ее ереванец.
Алексей все посматривает на Кречетова, который не произнес пока ни слова, но по всему чувствуется, что очень внимательно прислушивается к разговору. Русину кажется даже, что он встревожен чем-то. Продольные складки на его лбу стали заметно резче, сузились чуть-чуть и глаза.
«С чего бы это?.. — недоумевает Алексей… — Не испугался же он…»
— Простите, пожалуйста, товарищ, — обращается вдруг Кречетов к местному жителю, сообщившему о землетрясении. — Вы не помните, когда это было?
— Как не помнить — хорошо помню. Около двух часов это было. Как раз перед обедом. Я тут у вас в Литфонде на кухне работаю. А когда тряхануло, у меня в руках противень с соусом был, ну, я и плеснул его на халат шефа. Знаете, что потом было? Хуже, чем само землетрясение!
Все невольно смеются. Это разряжает обстановку, порождает шутки, воспоминания подобных же случаев. А Кречетов даже не улыбается. Он достает записную книжку и торопливо листает ее. Это не ускользает от внимания Русина. Связь между сообщением о землетрясении в Гагре и беспокойством профессора Кречетова теперь кажется ему несомненной.
В вестибюле центрального корпуса Дома творчества прибывших встречает сестра-хозяйка и приглашает в кабинет директора. Директор очень вежлив, приветлив, но сдержан. Он знает, что сейчас предстоит самый драматический момент его деятельности — распределение комнат. Он уже не раз слезно просил делать это в Москве, но там тоже понимают, что сие такое, и не хотят «ущемлять» его прав.
С трепетом протягивает он руку к путевкам протиснувшегося к нему ближе всех полумаститого москвича, и сухощавое кавказское лицо его покрывается заметной бледностью.
Более четверти часа длится эта неприятнейшая процедура распределения комнат, и конечно же, никто не остается довольным. Даже тот полумаститый, которому досталась самая лучшая угловая в приморском корпусе на втором этаже. А Русин доволен. И не потому, что он тоже получил комнату в приморском корпусе (правда, на первом этаже и к тому же над котельной), а по той причине, что рядом с профессором Кречетовым.
Спустя еще полчаса удается устроить и Варю неподалеку от Дома творчества. Профессор очень доволен, а Варя просто в восторге — она ни разу еще не бывала в таких домах с отдельными комнатами и лоджиями, выходящими на море. В штормовую погоду брызги от волн иногда перелетают тут даже через высокий барьер.
— Нравится тебе? — спрашивает Варю Леонид Александрович, хотя и так видит, что ей все нравится.
— О, тут прекрасно! — восклицает Варя.
— Вот и будешь находиться у меня, сколько захочешь.
— Я бы и ночевала тут в лоджии…
— Нет, ночевать будешь на той квартире, которую мы сняли. А тут, как говорится, «не положено». А бояться тебе нечего. Мне твою хозяйку сам директор порекомендовал. Да и я за тебя вполне спокоен, раз тут, в Гагре, нет твоего неандертальца.
— Неандертальца? — удивляется Варя, но, вспомнив, что дядя называет так Вадима, густо краснеет. — Ну, почему вы так о нем, дядя Леня?
— Сам не знаю, — смеется Леонид Александрович. — Такое впечатление он на меня производит. А какого ты мнения об Алексее Русине?
— Не знаю даже… Очень уж серьезный какой-то…
— А тебе, значит, несерьезные больше нравятся?
— Ну, почему вы это решили, дядя Леня? — надувает губки Варя.
— По этому неандертальцу твоему… Ну ладно, ладно! — снова смеется Леонид Александрович. — Пошли на пляж! Смотри-ка, там уже почти все фантасты.
Из лоджии им видно, как Фрегатов, Семенов и Омегин раскладывают на пляжной гальке свои поролоновые матрасики.
— Уж очень они шумные, эти фантасты… — морщится Варя. — Не говорят по-человечески, а все спорят.
— Тебе, значит, скучно с ними?
— Да, не весело, — простодушно признается Варя. — Этот, Омегин, кажется, еще ничего… А остальные…
— Ну да, я так и знал, что Омегин тебе понравится, — усмехается Леонид Александрович.
— Почему же?
— У него есть что-то общее с твоим неандертальцем… Ну, все! Больше не буду. Даю слово! И пошли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31