Он грозит ей ножом. Рукой, завернутой в полотенце, тро-
гает ее губы и отскакивает снова к Будде. Рот ее под полотенцем, такой
же неуловимый, как проволока. Она смолкает - за свою жизнь она научилась
понимать приказания.
Меньше кулака получается плохо свернутый клубок проволоки. Он в углу
топором откалывает доску обшивки, всовывает туда проволоку и вновь заби-
вает гвозди. Ножом соскребает с полу искорки золота, их совсем мало,
можно пересчитать, он сыплет их в карман брюк.
Женщина скажет о случившемся Дорчжи и, продавая проволоку, гыген не
будет уже скрывать от Виталия Витальевича пищу и молоко.
Между пальцев сильно болит оттянутая проволокой кожа. Зачем же он
трудился? И Дава-Дорчжи может сделать то же самое, к тому же он моложе и
опытнее во всяких работах. Напрасно.
Но Виталию Витальевичу приятно чувствовать себя утомленным. Притом,
по понятию язычника, он свершил святотатство, едва ли Дава-Дорчжи решил-
ся бы сделать такое...
...Дава-Дорчжи возвращается поздно: поезд стоит на раз'езде и деревня
далеко в степи. Он приносит полкалача и доску, сорванную с забора. И с
радостью Виталий Витальевич думает, что другую половину калача гыген
с'ел дорогой. Половина делится на трое. Женщина молча наливает чай.
Сердце у Виталия Витальевича бьется неспокойно, и он ждет, как гыген
откинет раскалываемую доску и вскрикнет. Но женщина молчит. Опять в кос-
тях плавающая испарина и кислый запах под мышками. Он с'едает свою часть
калача.
- Чай пустой пить будете? - говорит Дава-Дорчжи.
Профессор виновато гладит кистью руки колено:
- Мне сильно хочется есть.
- Дело ваше.
Гыген роняет на пол оторвавшуюся от гимнастерки пуговицу. Он берет
лучину. Смолистая щепа загорается сразу, чтоб продолжить ее горение, он
подымает ее выше, над головой. Ищет на полу пуговицу. Смола капает ему
на рукав, он выпрямляется.
В Будде горят сотни лучин, брови у него мягкие и круглые.
Дава-Дорчжи вдруг вскрикивает:
- А-а-а...
Он сует другую лучину в печь и, треща искрами, подбегает к статуе.
Хватает пальцами лицо Будды. Надергивает шапку и вместе с горящими лучи-
нами выпрыгивает из вагона.
- Ага! - несется из пухлых, синих и розовых снегов.
...Вечер вязнет на твердых ветках берез. Темносиние березы, и в них
черным звоном звонит колокол проходившему поезду...
Виталий Витальевич ждет. Он застегнулся, повязал туго шею. Он готов к
допросам и аресту. Всегда устраивается не так, как думаешь. Если Да-
ва-Дорчжи нашел нужным доносить на него, как на вора, то стоит ли умал-
чивать об его офицерском звании? Если расстреляют, то пусть расстрелива-
ют обоих.
Внезапно Виталий Витальевич ощущает благодарность к женщине
Цин-Чжун-Чан - она смолчала и скажет о проволоке при допросе. Он берет
ее вялую руку и жмет. Она улыбается: у ней совсем молодое лицо и то-
ненькие круглые брови. Она слегка коротенькими мягкими пальцами касается
его лба и говорит:
- Ляр-ин!..
"Это, наверное, значит люблю или что-нибудь в этом роде", - думает
профессор.
Он ждет когда сильно заскрипит снег: люди, ловящие других, ходят тя-
жело и быстро. Сильно ноют плечи и зябнут руки. "Так он и не выменял ва-
режек".
Долго спустя, Дава-Дорчжи приводит трех мужиков. Один из них рыжебо-
родый, в овчинном бешмете со сборками, тычет пальцем на статую и говорит
другому:
- Этот?
У спрашиваемого детское розовое лицо и совсем мужской хриплый голос:
- Много работы, дяденька...
Они ходят вокруг Будды, стучат пальцами и хвалят хорошую медь. Да-
ва-Дорчжи проводит рукой по лицу Будды, по складкам его одежды и внезап-
но отскакивает. Губы у него скрючены, он брыжжет слюной в уши профессо-
ра, толкает его кулаками в печень:
- Ободрали, сволочи, всю проволоку дочиста... теперь я понимаю, поче-
му они ушли от меня!..
- Кто?
- Солдаты... кто!.. они постоянно выпроваживали меня из вагона, а са-
ми ящик разбили и проволоку выдрали... Вы-то, вы-то чего смотрели?..
- Мне! Мне! Мне?
- Вам! Вам!.. вы же сопровождаете, вы тоже ответите, здесь на триста
рублей золотом!.. Я-то подумал, почему так ящик легко раскололся?.. По-
падись теперь они мне, я...
Он замахнулся кулаком и, обернувшись к крестьянам, крикнул:
- Беретесь, что ли?
Рыжебородый мужик снял шапку. Лысина у него была тоже рыжая и широкий
веселый нос в веснушках. Профессор улыбнулся ему. Мужик посмотрел на не-
го и, улыбнувшись, протянул руку:
- Здравствуйте, давно в дороге-то?
Дава-Дорчжи перервал нетерпеливо:
- Ну, беретесь?!
Мужики осторожно переглянулись, и рыжий ответил тихонько:
- Поди, так и на золотой не наскребешь. Ты как, Митьша, полагаешь?
Митьша в вязаном спортсмэнском шлеме и дырявом полушубке ответил ук-
лончиво:
- Бог его знат... главно, не русская штука... и слышать не приходи-
лось. Из китайцев ен што ли, статуй-то?
Рыжий мужик решительно надернул рукавицы:
- По работе и заплатим, мы тоже не живоглоты... сколько наскребем,
столько и получите... еще влезешь с таким золотом, - нонче ведь,
раз-раз, да и к стенке!
Дава-Дорчжи вяло оперся о печку.
- Скребите... поскорее. Задержите, прицепят теплушку, как я с вами...
останетесь.
Мужики ушли за инструментом.
Остается самый младший. Он, ворочая сапогами солому, ходит по теплуш-
ке и смотрит во все углы. Кивая на женщину, спрашивает:
- Жена?
Дава-Дорчжи глубоко всовывает руку в карман:
- Нет.
Мужик хохочет:
- Тоже продажна?
- Нет, в долг даю.
Хлопая себя руками по полушубку, мужик наклоняется к уху гыгена и
шепчет. Виталию Витальевичу вдруг становится противным его розовое свет-
лоусое лицо. Дава-Дорчжи локтем отодвигает мужика от себя:
- А ты попробуй.
- Она по русски-то понимат?
- Ты на войне был?
- Не-ет...
- Тогда не понимает.
Мужик нерешительно проходит несколько раз мимо женщины. Щелкнув
пальцами, трогает ее за рукав, возвращается к печке:
- Ну ее... еще заразишься... у меня жена.
Спит профессор плохо, мужики принесли дров, угарно несет теплом печ-
ка, воняют человечиной высыхающие одежды. Профессор стыдит себя, вороча-
ется. Дава-Дорчжи сытый и сонный бормочет:
- Блоха спать не дает, завелись...
Среди ночи Виталий Витальевич просыпается от шороха соломы. Ему ка-
жется, что он угорел, - во рту сухо. Через полузанесенное снегом окошеч-
ко - на соломе синие пятна света. По соломе ползет человек. Это Да-
ва-Дорчжи к женщине. Профессор закрывается с головой. Но от женщины гы-
ген возвращается быстро. Профессор ощущает на себе его руку. Пальцы лег-
ко пробегают по телу, ощупывают одежду и сапоги. Гыген ищет даже в по-
душке и в соломе под подстилкой. Затем он возвращается. Он ищет проволо-
ку.
Утром Дава-Дорчжи говорит:
- Это русские ободрали Будду. Я честно везу его домой. Русские сорва-
ли проволоку и сдирают позолоту. Но увеличивается святость божества от
поруганий...
Три дня мужики соскабливали с Будды позолоту. Толще, чем везде, лежит
позолота на лице Будды, на его круглых щеках. И вот красный, злой, мед-
ный выбегает из золота лик его. Губы его темнеют, и совсем внутри глаза
вокруг статуи настлана шерстяная шаль, золото осыпается туда.
- Выколотим, - говорит рыжебородый.
На теле остается кое-где позолота: желтые, как прыщи, пятна. Совсем
не могут снять золото с пальцев Будды.
За золото Будды мужики приносят мешок мерзлых булок, меру картофеля и
дров. Они бережно завертывают шаль, на которую падали крупинки, и в га-
зету - листочки золота с лица. Потом рыжий мужик, вздыхая, жмет руки:
- Продешевили мы, да уж...
Гыген выторговал еще кусок рваной кошмы. Из дров он устроил себе кро-
вать. Он поминутно заставляет женщину подкидывать в печь поленья:
- Если бы я догадался раньше... за проданную проволоку мы бы ехали
спокойно. Теперь я простудился и меня знобит. Утянули...
Он кутается в шинель. Намеренно громко хохочет:
- Я вас ночью видел, вы к женщине шли, Виталий Витальевич. Сказать
ей, чтоб она вам не сопротивлялась?
- Мне мало нравятся ваши солдатские шутки, Дава-Дорчжи.
- Тогда я могу рассказать какую-нибудь поучительную монгольскую ле-
генду. Теперь я вам разрешаю записывать потому, что я вам верю. Вы очень
подробно об'яснили, чего хотите... Например, история кутухты Муниулы с
жизнью его - непристойной и женолюбивой...
- Когда мы доедем?
- При хорошей экономии на полтора месяца нам хватит продуктов. К тем
дням мы будем в Сибири, там много почитателей моего перевоплощения, и я
склонен надеяться на пищу, питье и достойные меня благочестивые разгово-
ры.
Профессор, заложив руки за спину, слегка сутулясь, ходит из угла в
угол. Он решил молчать о проволоке: ему наскучили ссоры, упреки. Он
расспрашивает про аймак Тушуту-Хана. Гыген словоохотлив, немного витие-
ват и часто, с прихлебываниями какими-то, смеется. Он говорит историю
своего рода, в ней много имен, мест и замечательных битв. Профессор по-
нимает смутно, но слушает охотно.
Утром Дава-Дорчжи знобит сильнее. Он много пьет чая и лежит, сжимая
виски пальцами.
Профессор на станции из красноармейского лазарета приводит доктора.
Он щупает голову гыгена, раскрывает грудь, спрашивает, не дожидаясь от-
вета:
- Голова болит? Ноги болят? Озноб?
У доктора широкие, длинные и тонкие, как ремни, пальцы. Он проводит
пальцами по руке профессора:
- Лекарств у нас нет, в Омске иногда принимают в лазарет... все пе-
регружено. У него тиф. Кофе, чистое белье и компрессы.
Смотрит на Будду, стучит ногтем и говорит: "медь" и уходит.
Гыген вдруг начинает плаксиво просить револьвер. Хотя револьвер у не-
го под подушкой, все же профессор прячет его у себя. Гыген грозит заст-
релиться. Он упрекает профессора в лености, из-за которой он, гыген,
должен умереть. Лучше ему погибнуть сразу, если нельзя достать лекарств.
Он по-монгольски бранит женщину, и та падает на колени, уткнув голову в
пол.
- Какие домашние лекарства есть? Где мне достать кофе?.. Ступайте ме-
нять револьвер!
Профессор идет.
Бред начинается через день. Профессор со стыдом думает, что гыген
притворяется. У него нет никакого повода так думать, но ему кажется на-
меренным, как Дава-Дорчжи срывает компрессы и разбрызгивает кофе. Гыген
часто садится в постели, предварительно сунув себе под спину шинель
(стена холодная); одними и теми же словами он вяло говорит:
- В тебя одного переходит дух Будды... ты один воплощение гыгена, Да-
ва-Дорчжи... дай мне из бокового кармана... напишу в аймак.
Сует какие-то бумаги с монгольскими надписями и жалуется:
- Все меня бросили. Ты только один перед смертью. Я уже умер... я
опять дух Будды.
Профессор носит кипяток, ставит компрессы.
Скучный, сухой весь лежал Дава-Дорчжи. Постоянно нужно было лить в
него воду - поить. Волосы отросли необыкновенно густо и как-то все сра-
зу: жутко было смотреть на пряди, торчащие из носа. Подушка вся залепи-
лась в слюне, - переворачивая голову, Виталий Витальевич силой заставлял
себя не отдергивать руку. В ушах торчала вата (гыген боялся ушной прос-
туды), и теперь она походила на черных тараканов.
Часто он вскрикивает гортанно и длинно, и, подняв тощие руки, при-
ветствует наркома по делам национальностей от имени монгольского народа.
Затем он говорит речь об угнетателях - китайских империалистах и сразу
почти из слова в слово (насколько помнит профессор) передает легенду о
статуе Будды из аймака Тушуту-Хана. Начинается она словами: "В год Крас-
новатого Зайца", и Виталию Витальевичу представляется большой, с собаку,
красноватый заяц на бесконечном снежном поле. Тогда он отворяет дверь.
Чаще всего происходит это на ходу поезда. В зубы профессора несется
колючий и твердый, словно камни, снег. Серый дым откидывают вагоны.
"Есть какое-то возмездие за наши поступки", думает профессор, возвра-
щаясь к печке.
Женщина - ее профессор сокращенно зовет "Цин" - моет в кипятке белье
гыгена. У него всего одна пара, и когда однажды женщина мыла, профессор
захотел узнать, насколько оно крепко. Он подошел к котелку (мыла нет,
тряпки просто жамкаются и преют), - поверх, в кусках грязи плавали серые
точки. Профессор наклонился ближе: это были сварившиеся вши.

---------------
Поэтому ли или почему другому, в этот вечер Виталий Витальевич
чувствует особенную боль в ногах, ему холодно, хотя он сыт и в теплушке
ярко горит печь. Он меньше, чем всегда, сидит у постели Дава-Дорчжи, и
удивленная женщина видит его поспешно гасящим коптилку.
Он с грохотом сбрасывает сапоги, но под одеяло не залазит, а сидит,
что-то напряженно слушая, кисти его рук дрожат, десны приходится смачи-
вать.
Он, потирая руки, говорит:
- Холодно!
И шагает к женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10