— Да и вам, Ирина Ильинична, — заметил Федор Никанорович. — Но меня сейчас интересует другое. От всего, что вы рассказали, отдает запахом столетий. Как же мог наш паренек рождения так двадцать пятого, двадцать шестого года явиться в военкомат с бегунским паспортом?
— Да, это серьезное возражение. Но мы ведь знаем, что в тайге почти каждый год открываются поселки, о которых никто не знал. Да и жители этих поселков десятилетиями не общались с внешним миром. Ведь так? Почему же не предположить, что ваш, как его, Афанасий сын Петров, не вышел из такого вот села, вооруженный музейным ружьем и снабженный бегунским паспортом. Вообще, если бы удалось побывать в таком месте, какая это была бы находка для историка! Сколько интересного и в быту и в общем укладе жизни! А песни, вы представляете, Федор Никанорович, какие там поются песни?
— Нет, но я представляю другое. Может быть, в таком заброшейном селе властвует чья-нибудь жестокая воля, ничего общего не имеющая с сегодняшним днем. И тогда, попади вы или кто другой в такое село, вряд ли его выпустят оттуда? Думаю, что не выпустили бы…
— Да, — тихо сказала Ирина Ильинична.
— Если не убьют, так на цепь посадят, — обронил Федор Нмканорович.
— Теперь я поняла. — Ирина Ильинична поднялась со стула и сжала руки. — Поняла… Ганюшкин, он был там, был у них. Он мне говорил про какую-то болванку, которую он таскал за собой, показывая рубец на ноге. Это была цепь. Он был там.
— Да, был, — подтвердил Федор Никанэровнч. — Был. Но где? Где эта святая обитель?
— А ваш Афанасий сын Петров, как он значится в этом паспорте, он же жив? Почему он не расскажет?
— Афанасий Петрович жив, это верно. Но ему пришлось пережить такое, что выпадает на долю немногим. И вот день за днем, месяц за месяцем его здоровье стало ухудшаться. Он продолжает работать, но через силу. Говорить с ним трудно… У меня возникла мысль, Ирина Ильинична, что, если мы покажем Афанасию Петровичу его ружье, этот его паспорт? Вы понимаете? Если пойти от вещи, от чего-то очень осязаемого? Может быть, к нему вернется хотя бы желание вспомнить?
— Да, разумеется. Как только будет вам нужно, я сейчас же передам вам все. Но, Федор Никанорович, если не секрет, эти переживания Афанасия Петровича, о которых вы говорите, в чем заключались?
— Ганюшкин, — коротко сказал Федор Никанороэич и всгап из-за стола, собираясь уходить.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
На след Ганюшкина напали совершенно неожиданно. Как-то в выходной день Чернышев решил показать Юрию Васильевичу изобилующее рыбой место. День был весенний, но прохладный, и по дороге встречались пятна еще не стаявшего снега. На обратном пути, проезжая через Княжью Заводь, они вдруг увидели невдалеке от разрушенной церковки машину, нагруженную самолетными крыльями, грубо обрубленными топором. На сложенных горкой черных от весенней влаги бревнах сидели солдаты и лениво покуривали самокрутки.
Федор Никанорович велел остановиться.
— Спроси, не нужно ли чего, — попросил он шофера.
— Мотор барахлит? — спросил шофер, приоткрыв дверь.
— Нет, — коротко ответил солдат.
— Наш дядя Зайцев молодайку подцепил, — пояснил другой.
И тут из домика рядом с церковью вышел Зайцев в сопровождении какого-то существа, завернутого в белую шаль.
— Два крыла сгружай! — скомандовал Зайцев и слегка пошатнулся. — По сотенной на брата бабка дает. Давай, давай, ребята!
— И куда ей столько? — спросил молоденький солдат с румянцем во всю щеку. — Что она, самолет строить будет?
— А тебе какое дело? — накинулся на солдата Зайцев. — Что, утильщик больше даст?
Шофер хотел тронуть машину с места, но Федор Никанорович удержал:
— Погоди, Костя.
Розовощекий солдат встал на колесо грузовика и перемахнул через борт.
— Принимай, бабка! — крикнул он, поднимая крыло. — Будешь к сердечному дружку на аэроплане летать.
— Вот сказал, вот сказал! — тоненько рассмеялась старуха. — Сарай я ими покрою. Два крыла как раз хватит.
— Ты, бабка, свистишь чего-то, — продолжай балагурить солдат. — Небось, каждую ночь на помеле летаешь? Ты уже лучше признайся.
— А ты осторожней с крылышком-то, — по-хозяйски прикрикнула бабка. — Поцарапаешь еще…
— Трогай, — сказал Федор Никанорович, и машина, плеснув грязью на ноги Зайцеву, тронулась с места. Зайцев испуганно отшатнулся и чуть не упал, но, не выдали черные валенки, устоял на ногах.
— Любопытная бабка, — сказал Юрий Васильевич.
— Еще бы, — откликнулся шофер. — Петровна это… Я к ней всех теток своих перевозил. Лечит она от всех болезней и на картах гадает. И здорово гадает, чертовка!
— А тебе что нагадала? — спросил Федор Ннканорович.
— Дальнюю дорогу и печаль через удовольствие, — ответил Костя, смеясь, и прибавил скорость.
«Лодку Ганюшкин делает, подумал Юрий Васильевич. — Алюминиевую лодку. Там он, там у бабки этой…»
Федор Никанорович повернулся к Юрию Васильевичу и спросил:
— Как думаешь, меня Зайцев не заметил?
— Зайцев-то? — рассмеялся Коегя. — Да ему, видно, ужа бабка поднесла…
— Нет, вряд ли заметил, — сказал Юрий Васильевич.
Но Зайцев заметил. Назавтра он разыскал Федора Никаноровича и слезно просил никому не говорить о его проделках с самолетными крыльями.
— Человеку-то надо заработать? Скажи, Федор Никанорозяч, по совести скажи…
— Кто тебя надоумил, Аполлон Митрофачович, за крыльями поехать?
— Так кто ж ту кормушку не знает! Я уж с год балуюсь. Еще когда трофейные самолеты японские были там навалены. Но скажу тебе, Федор Никанорович, выгода с тех самолетов просто никакая. Одно дерево, право дело, одно дерево.
— А бабку Петровну где ты разыскал?
— А это как мы ехали мимо Княжьей Заводи, так она прямо на дороге стояла. «Вы, говорит, по самолетики?» — «По самолетики, бабка». — «Так мне крылышков не привезете сарай покрыть?» — «Чего же не привезти? Привезем…» А что, Федор Никанорович, дело какое?
— Нет, пустое…
— Ну да, у тебя да и пустое? Расскажи кому-нибудь другому. — И Зайцев побрел к выходу.
— Что вы делаете, Федор Никанорович? — воскликнул случайно присутствовавший при разговоре Юрий Васильевич. — А может быть, Зайцев знает, что Ганюшкин у Петровны скрывается? Даже наверняка знает.
— Нет, — спокойно возразил Федор Никанорович. — Ганюшкин Зайцезу не доверится. Да и я ждать не намерен. Думаю, что товарищи меня поддержат. Через час мы будем на месте.
Четыре машины уже мчались по шоссе к Княжьей Заводи. Им оставалось проехать километра три, как вдруг Федор Никанорович, сидевший рядом с шофером, наклонился к стеклу и сказал негромко:
— Опоздали…
Над Княжьей Заводью поднимался густой столб дыма. Когда въехали в деревушку, дом бабки Петровны был уже объят пламенем.
Только к утру удалось погасить то, что было когда-то жилищем. Федор Никанорович долго бродил по обугленным бревнам, на которых все еще шипела и пузырилась вода. Дом покинут и подожжен — таково было первое впечатление. Начальник вызванной из города пожарной команды старательно осматривал оставшиеся балки, все время к чему-то принюхивался.
— Керосин? — опросил его Федор Никанорович.
— Пожалуй, нет, — ответил пожарник. — Больше на авиационный бензин похоже…— И вдруг, выбросив руки, бесшумно скатился кудд-то вниз. Сбежавшиеся пожарники выломали пол.
— Товарищ Чернышев, — позвал один из них. — Идите сюда.
Федор Никанорович спустился в подвал. Свет проникал сквозь щели в громадных валунах, на которые опирался венец дома. Свет был странно матовый: крыло самолета было почти целиком втащено в глубь дома, наружу торчал только его край. По крылу-то и съехал в подвал пожарник. Здесь была мастерская. Вокруг валялись инструменты, разный металлический хлам. На специальной стойке — автомобильный мотор; на оси уже укреплен бронзовый винт, лопасти которого были грубо обрублены и носили следы ручной обработки напильником. Тут же лежало и второе крыло, уже размеченное и частично распиленное. Контуры распила говорили о том, что сооружаемая в подвале лодка должна была иметь значительные размеры. В стороне стояли бачки, снятые с самолетов, возвышалась горка промасленных банок с консервами. Все подтверждало, что Ганюшкин готовился к серьезной экспедиции.
Федор Никанорович отодвинул разрезанное крыло от стены. За нмм лежал комок какого-то тряпья.
— Ну-ка, посвети, — попросил он пожарника.
Пожарник равнодушно поднес электрический фонарик, луч дрогнул и заплясал над тряпьем; там, за крылом лежало все, что осталось от бабки Петровны.
Была в доме и еще одна находка. В груде лопнувших от огня пузырьков Федор Никанорович обнаружил один целый. Почему его пощадил огонь, было трудно понять. Федор Никанорович встряхнул пузырек и посмотрел на свет. Сквозь синеватое стекло в пузырьке метмулась и пропала чья-то тень.
«Отдам Пасхину, — решил Чернышев, — пусть покопается… Может быть, мне показалось…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Домашний кабинет Памфила Орестовича Пасхина помещался в комнатке столь узкой и темной, что иначе как каморкой его нельзя было назвать. Единственная «роскошь» — настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром в латунном кольце. Юрий Васильевич ожидал, что Пасхина, профессора, заведующего кафедрой госпитальной хирургии, эрудиция которого была широко известие, окружают книги, но книг не было. Пока Пасхин, оставив Юрия Василевича в кабинете, ушел хлопотать, чтобы им дали чаю, Юрий Васильевич небрежно развернул томик, лежавший на столе, но прочесть ни слова не смог. Строки была заполнены непонятыми буквами, похожими на распустивших усы жуков-древоточцев, нанизанных не длинные нити.
— Это на бенгали, — сказал Пасхин, возвратившийся в кабинет.
Сквозь открытую дверь донеслось:
— Муза, папка просит вскипятить чайник? Ты слышишь? У него какой-то тип сидит.
Пасхин покраснел и торопливо закрыл дверь.
— Дочери, — сказал профессор, потирая озябшие руки, — такой народ. Но они, безусловно, вскипятят, и целый чайник, вы не сомневайтесь.
В голосе Пасхина Юрий Васильевич не уловил особой уверенности. Однако не прошло и сорока минут, как дверь отворилась и на пороге кабинета появилась девушка.
— Идите пить чай, — сказала она строго.
Пасхин и Юрий Васильевич покорно последовали за ней длинным полутемным коридором. В большой и светлой столовой за столом сидели еще две девушки. Девушка, которая привела их в столовую, первой протянула руку и сказала:
— Муза.
— Юрий Васильевич, — смущенно промямлил Дейнека и церемонно поклонился.
— Мы не называем наших имен, так как не считаем, что они у нас есть, — серьезно заметила старшая, подавая гостю розетку с голубичным вареньем, — Наш милый папочка решил быть оригинальным за чужой счет, к сожалению, за наш счет. Видите ли, Егор Семенович, наш палочка увлекался музыкой…
— Нашего гостя зовут Юрий Васильевич, — перебила ее Муза.
— А ты помалкивай! — вмешалась третья девица, уминавшая бутерброд завидных размеров. — Гамма сама знает, кого как зовут.
— Да, так Сигизмунд Феофанович должен знать, что наш папочка увлекался музыкой и под впечатлением некоей сонаты нарек свою среднюю дочь Музой. Ей повезло, я считаю, не так ли Пересвет Челубеевич? Поразительно повезло!
— Что же, — не без вызова ответил Юрий Васильевич, — Муза — отличное имя, и вообще дело разве в имени?
— Я им то же самое говорю, — сказал Памфил Орестович, — но они и слушать не хотят, совсем вышли из повиновения. Так и хочется иной раз взять ложку и — прямо по лбу…
Памфил Орестович довольно энергично взмахнул чайной ложечкой, будто намеревался тут же привести свою угрозу в исполнение.
— Вы правильно заметили, что Муза — отличное имя, — продолжала Гамма, — но что касается моего имени, то это совсем другой разговор.
— Но «гамма» это тоже что-то музыкальное? — расхрабрившись, спросил Юрий Васильевич.
— Если бы, если бы, Аристарх Хрисанфович, музыкальное… Но нет, это результат еще одного увлечения нашего милого папочки, на этот раз математикой. Это такая греческая буква, Стратилат Петрович, и я удивляюсь, почему наш папочка не заглянул подальше в алфавит, почему я не «Фи», почему я не «Лямбда», почему я не «Пси», наконец? Что вы на это все скажете, Леопольд Драгомирович? И почему мою сестру зовут не «Ижица», наконец? Но нет, Мустафа Тутанхамонович, наш папочка изучает японский язык и нарекает свою меньшую дочь названием японского острова. Вот так, взял и назвал — Кюсю. Как вам это нравится?
— Но какое это может иметь значение?
— Вам это, безусловно, безразлично, уважаемый Тихон Лукич, безусловно. Кроме всего прочего, вы мужчина. А нам каково? Только мы познакомимся с молодым человеком, только он кому-нибудь из нас сделает предложение, как родители этого барбоса начнут рвать на себе волосы и умоляют его не делать глупости. Они не представляют себе в качестве невестки особу, названную в честь японского острова. Вот такие ограниченные люди, Эдвин Баядерович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19