— Давай попробуем еще раз, — предложила червонная дама.
— Давай, — согласился пиковый король.
Дама дала, и карты переразложились, отпуская шутки и ехидные, а порой и наглые подколки. Последним лег трефовый туз.
— Ты опять? — возмутился Изя.
— Тебя посодют, а ты не воруй, — поведал туз.
— Это трефовый что ли? — вопросил туз бубей. — Погоди, Изя, друг, сейчас мы его закопаем.
Карты собрались в кучу, замельтешили на месте, словно играли в кучу-малу, потом снова разлеглись на столе. На самый верх вылез потрепанный трефовый туз:
— Песню дружбы запевает молодежь, — пропел он не то для Изи, не то для остальной колоды. — Эту песню не задушишь, не убьешь!
— А это мы сейчас проверим, — взревел Изя, схватил туза и разодрал на четыре части.
— Ты что?! — заорали части истончившимися голосами. — Я ж пошутил, дурак! А ты… новую рубашку порвал! Я маме пожалуюсь!!!
Слезно причитая, обрывки туза сбежали в неизвестном направлении. Изя посмотрел на карты. Карты посмотрели на Изю, но без своего трефового собрата новый расклад исполнять отказались. А дама червей даже всхлипнула и поведала, что ей бедняжку Тузика жаль, а Изя скотина, и вообще все мужики скоты и сволочи, а кто не сволочь, тот урод. Изя с горя опрокинул стакан и огляделся. Не увидев ничего интересного, опрокинул еще один и огляделся вновь. После чего решил, что стоит оглянуться еще раза три-четыре. Со стены несся отборный грузчицкий мат. Один из футболистов с воплем «Судью на мыло» засветил последнему в челюсть, другие присоединились, началась драка. Под звонкий смех сатанинской Глаши… То есть, под сатанинский смех звонкой Глаши выло несчастное чудовище:
— А ну-ка, всем полчаса бояться!
— Вот еще, — брезгливо отвечала ему хозяйка. — Буду я всяких Монопердоклей бояться.
— Все! — орало обиженное чудище. — Ухожу из Пердимоноклей в Сивкобылы!
Двулик втихаря, поставив передние задние лапы на стол, тырил что-то еще съедобное, весело болтая одним хвостом и воровато поджимая другой.
Фриц, сидящий в обнимку с десятикилограммовым арбузом, набрал водки в шприц и, напевая «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина», вкатил содержимое шприца в полосатый арбузий бок. Довольный арбуз пустил пару пузырей. Довольный Фриц хмыкнул и, пропев «Выпьем и снова нальем», набрал в шприц новую порцию водки.
Часы в углу начали бить девять вечера. Из маленького окошечка с истошным воплем «Ук-ук, ук-ук, ук-ук» выпрыгнула укукшка. Над всем этим хаосом летали пьяные глаза с потрескавшимися от бессонницы жилками и пытались косо посмотреть друг на друга.
Изя с тоской и страхом потянулся за бутылкой.
* * *
«Утро туманное, скатертью дорога», — звучал в голове посторонний голос. Изя повернулся, голос смолк, вернее сказать, растворился в барабанной дроби.
«Однако, как активно меня выставляют», — подумал Иванов и открыл глаза. Никто его не гнал. Он лежал на самой обычной кровати в самой обычной квартире. И барабанная дробь в голове была самым обычным отголоском подступающего похмелья. Изя огляделся и не нашел ничего странного. На стене висели самые обычные плакаты, на столе лежала самая обычная колода карт, которую покрывал самый обычный трефовый туз. Часы тикали, отсчитывая положенные им секунды в заданном направлении. И даже собака, что лежала тут же у кровати, была самой обычной, то есть имела один зад и одну голову. Чертовщина какая. Это дерьмо собачье… Тьфу, точнее сказать, эта собака дерьмовая такая же, как и все прочие. Теперь отчетливо стало видно, что это миттельшнауцер, а вчера можно было только догадываться.
Изя поднялся на кровати, сел. Ему было плохо, значительно хуже, чем вчера, когда он решил заглянуть к Либерштейну. «К кому бы еще в гости нагрянуть?» — подумал он, но, оценив свое состояние, решил остаться там, где проснулся — на кровати. Может быть, потом, когда он придет в себя, то встанет и заглянет в гости к Либерштейнам, благо он и так у них в гостях.
Кстати… Иванов вытащил записную книжку, открыл ее на страничке с буквой «С», переправленной красными чернилами на «3», и подписал под записанной там фамилией Либерштейн: «Глаша и Фриц (семиты-антиаскеты)». Потом подумал и переправил на «аскетов-антиевреев».
Не успел он убрать записную книжку (на самом деле он только сунул ее во внутренний карман пиджака, застегнул пиджак на все пуговицы, затем надел его, подумал и пару пуговиц все же расстегнул), как в дверях комнаты появился один из аскето-семитов. Больше того — один из Фрицев Либерштейнов, что усложняло задачу, так как Фриц Либерштейн аналогов не имел и в самом деле был один.
— Живой? — спросил хозяин.
— С трудом, — пробормотал Изя.
— О! — Фриц обрадовался так активно, что ему пришлось быстро помрачнеть и схватиться за разваливающуюся надвое голову. — Труд — это интересно, — сказал он чуть менее жизнерадостно. — Труд — это замечательно. Кстати, за это можно опохмелиться. Ты как?
— Положительно, — подхватил идею Изя.
— Тогда я за бутылкой в магазин, — сказал хозяин и, опрокинув в себя чудом оставшийся после вчерашней пьянки полупустой стакан, умчался.
Изя слизал последние капли с опорожненного стакана и злой откинулся на спинку кровати. «Вот ведь хозяин! Сам опохмелился, а мне не предложил!»
Подошедшая собака дружелюбно повиливала хвостом. Он сидел на диване и с предвкушением ждал опохмелки, ощупью поглаживая собаку по заднице. По одной из двух задниц…
Авторская благодарность:
Сергею Дорофееву, Алексею Гравицкому, Надежде Агеевой за образы Изи Иванова и обоих Либерштейнов.
Дмитрию Шевченко за образ «голого мужика».
Псу Маку за образ Двулика.
Картам, плакатам, книгам и прочему за образы карт, плакатов, книг и прочего.
Водке «Гжелка» за трезвые идеи.
Всем, кто дочитал до конца, за величайшее терпение.
Отдельная благодарность Льву Толстому, Александру Дюма-отцу, бывшему президенту США Биллу Клинтону и папе римскому Иоану-Павлу за то, что не принимали в этом никакого, даже самого активного, участия.

СПАСАТЕЛЬНЫЙ
ИЗБАВИТЕЛЬ
Когда я вижу сломанные крылья —
Нет жалости во мне, и неспроста:
Я не люблю насилье и бессилье, —
Вот только жаль распятого Христа.
Владимир Высоцкий
За что же все-таки его схватили? Он ничего не делал предосудительного. Ровным счетом ничего. Он лишь лечил и учил. Избавлял от страданий и недугов, нес свет знаний. И вдруг… Навалились, схватили, поволокли.
Иллар тяжело вздохнул и опустился на ледяные камни пола. Что-то здесь все же не так. Нет видимой причины для того, чтобы хватать человека и судить, судить, судить до одури. Иллар поднялся с полу и прошелся от стены к стене. Всего-то ничего — пара шагов. Вопрос, засевший в голове, вырвался наружу:
— К чему все это? Сколько можно судить? Сперва эти придурки первосвященники, потом Пилат, потом Ирод… Теперь снова темница. Что дальше?
— Дальше снова будет Пилат, — зашевелился в голове давно забытый голос.
Иллар вздрогнул. Он не слышал этого голоса, да, признаться, и не желал его слышать. Этот голос всегда был предвестником крупных неприятностей.
— Так это ты? — мрачно ухмыльнулся Иллар голосу в голове. — Это ты за всем этим стоишь. А я-то дурак и не сообразил сразу.
— То, что дурак, это точно. И не умнеешь. Сколько раз я тебе говорил, что ты стараешься напрасно и не для тех, кто это заслуживает.
— Угу, — хмыкнул Иллар. — А сколько раз ты меня уничтожал, а сколько раз ты меня…
— Самым эффектным, пожалуй, было забвение, — захохотал голос в голове.
— Н-да, только зря старался, все равно помнят. Пусть придумали другое имя, пусть перековеркали саму историю, но помнят. Суть помнят.
— Помнят, — смех в голове смолк. — Зато на скале висеть, поди, не весело было, да и птичка печеночку поклевала, поклевала. Вспомни. Ты свою рожу еще со стороны тогда не наблюдал, а видел бы, как тебя корежило. Хе-хе. И после этого ты утверждаешь, что эти паршивые людишки достойны чего-то?
— Они не паршивые, — взвился Иллар. — И как же ты не понимаешь?! Они не должны страдать! А ты… Да ты просто равнодушное чудовище!
— А ты — сопливый дурак! — загрохотало в черепе. — Сперва я думал, что ты хочешь меня подсидеть. Мне казалось, что ты хитер, но я тебя переиграю, потому что я хитрее. Потом мне стало казаться, что хитрее все же ты. Долго я не мог понять, а когда понял… Нет, ты не хитрый, ты глупый, как тот осел, на котором ты въехал в город.
— Я шел пешком, — возразил Иллар.
— Нет, — снова засмеялся голос. — Ты ехал на ишаке. Они так сказали себе и будут повторять до одури. А хочешь еще посмеяться? На сей раз они назовут тебя моим сыном.
— Не смешно, — буркнул Иллар.
— Почему? По мне, так довольно забавно. Хи-хи.
— Слушай, — спокойно поинтересовался Иллар. — А зачем ты вообще объявился? Посмеяться, поиздеваться?
— Не совсем, — хихикнул голос. — Отрекаться я тебе предлагать не стану. Уже поздно. А вот… Что с тобой делать?
— Утопить в пруду, — посоветовал Иллар.
— Смейся-смейся, — злорадно заскрежетало в голове. — Что с тобой делать — понятно. Погулял тридцать три года и будя.
— Тридцать, — поправил Иллар.
— Они сказали: тридцать три. Но не суть. То, что тебе придется уйти, понятно сейчас всем — от Пилата до ишака, на котором ты въехал или не въехал в город. Но как тебя порешить? Что ты сам предпочтешь? Топить мы тебя не будем, скучно. А вот, может, зарезать? Нет, тоже не то. Потом, одного тут уже зарезали. Еще можно повесить. Представляю себе твою рожу. Эдакие удивленно выпученные глазюки и язык наружу.
Голос громогласно расхохотался.
— Ты ненормальный, — осенила догадка Иллара.
— Я? — засмеялся тот еще сильнее. — Да если в этом мире вообще может быть понятие нормы, то я и только я — единственный эталон и мерило. Или ты забыл, кто я?
— Я помню, — с вызовом бросил Иллар. — Ты жестокое в своем равнодушии чудовище, которое временами спохватывается, что пошли против его воли, и всячески пытается остановить…
— Одного дурака, — перебил голос.
— Единственного, кто осмеливается с ним спорить, — не обратив внимания на колкость, закончил Иллар.
— О! — оживился голос. — Я знаю, как тебя прикончить. Считай, что эта физическая оболочка была твоей очередной ошибкой.
— Почему была? Есть.
— Не долго ей осталось есть, — усмехнулся голос и затих.
* * *
Пилат попытался. И на том спасибо, но этот несчастный человек ничего не мог сделать. Он, в принципе, не мог противиться, даже если и хотел. Иллар пожалел его.
Его и еще двух несчастных вывели на дорогу ранним утром, но отчего-то вокруг живо собралась толпа. Откуда они? Откуда столько людей? Ответа Иллар не знал, но в голове сидела догадка. Почти такая же осязаемая, как недавний голос.
Толпа кричала, толпа требовала крови. Толпа хотела зрелищ. Несчастные люди, подумал Иллар. И он хочет, чтобы они оставались такими же жестокими и невежественными. Да они просто обиженные дети, которые сами не понимают, что обижены.
Его привели на холм, грубо привязали к кресту. Веревки больно врезались в руки. Толпу отогнали, на холме остались три креста и полдюжины охранников с копьями. Солнце, еще не успев разогреться, выглянуло из-за горизонта.
* * *
— Ну как, хорошо? — зашебуршилось будто бред в разламывающейся голове. Но Иллар прекрасно знал, что это совсем не бред.
— Хорошо, — пошевелил потрескавшимися губами.
— А будет еще лучше, — захихикало в голове. — Помнишь, что такое терять оболочку?
Иллар вздрогнул, тело отозвалось болью.
— По-омнишь, — протянул голос. — Ты все помнишь. Так вот скажи мне, скажи сейчас, когда ощущаешь эту боль, зачем тебе все это надо? Разве те жалкие существа, что зовутся человеками, достойны того, чтобы за них мучалось существо совершенное?
— Это мы-то совершенные? — прохрипел Иллар. — Я? Ты? Да ты же равнодушен. Разве совершенное существо может быть равнодушным?
— Ты изменился, — задумчиво произнес голос. — Ты мыслишь другими масштабами, ты принимаешь за ценность не те критерии. Ты уподобился им. Жаль, ты был интересен мне.
— Ты не ответил, — сипло напомнил Иллар.
— А что я могу ответить тебе, кто не принимает данности? Мы не можем проявлять эмоций, не можем даже иметь их. Эмоция губительна, а мы призваны созидать, но не губить.
— А равнодушие не губительно? — Иллар закашлялся, высохшие губы лопнули, по растрепанной бородке потекла кровь. — Посмотри, как они мучаются, страдают, гибнут наконец. А ты равнодушно на это смотришь. И после этого ты говоришь о созидании? Ты чудовище! Уйди, мне не о чем с тобой больше говорить.
— Это верно, — заметил голос. — Говорить нам с тобою действительно не о чем. Но уйти придется тебе. И, надеюсь, ты одумаешься.
— Надейся, — прошептал Иллар. — На бога надейся, а сам не плошай. Так, кажется? Так, а тебе и надеяться не на кого. А если надеешься на меня, так значит, я — Бог…
В какой-то момент показалось, что тяжелые грозовые тучи рухнут на голову висящего на кресте, раздавят. Город и его окрестности ощутили тяжесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26