Вот сейчас с каждой затяжкой в тебя входит дым. Что, по-твоему, происходит?
— Я просто курю.
— Ничего подобного. Вернее, ты действительно можешь просто курить, а можешь таким образом приобщаться к Божественному.
— Ты хотел сказать, к Искусству?
— Я сказал то, что сказал. Аннам брахм означает, что в каждой частице мира — в пище, в табаке, в жевательной резинке — скрыта Изначальная сущность. Помнишь, мы говорили о человеке-вселенной?
— Конечно помню.
— Так вот, эта вселенная присутствует во всем — ты об этом, я надеюсь, читал.
Осталось только почувствовать ее дыхание.
— Как это сделать?
— Да очень просто. Ты освоил «гиперреальность» — я бы назвал это осознанием.
Ты осознаешь предмет, сливаешься с ним и постигаешь ту высшую сущность, которая в нем присутствует. Аннам брахм — просто напоминание твоему сознанию, чтобы оно не забывало это делать. Вот сейчас ты куришь — представь себе, что это священный фимиам, дым ритуальных воскурений. В Америке табак специально выращивали для религиозных церемоний, существовал даже бог табака. Возвращаясь к Кастанеде: тамошние индейцы ничего не делали зря. Более того, я уверен, что подлинное значение табачных листьев неизвестно европейцам и по сей день.
ГЛАВА 9. ПУТЬ ИСКУССТВА
Как-то раз Халид оказался на редкость разговорчивым и повел речь об Искусстве.
— Я уже говорил тебе, что Искусство никогда не было создано, и него нет создателей и апологетов. Оно существовало всегда. В то же время, ты слышал об Уддияне, Падмасамбхаве и таком прочем. Это противоречие, в принципе, закономерно. Пожалуй, сейчас ты готов воспринять некоторые более глубокие вещи.
Спрашивай.
Я задумался.
— Начну с главного: что есть Искусство?
— Хороший вопрос. Пожалуй, тот, кто ответил на него, постиг Искусство в совершенстве. Весь путь и есть бесконечное вопрошание: что такое Искусство?
— Ты говоришь, как говорят в традиции дзен. Что такое Будда? Кусок засохшего дерьма.
— Да, видимо так. Есть совершенные вопросы — в них кроются совершенные ответы.
Возьми птицу. Кто учил ее летать? По сути, никто. Ее клетки знают, как летать, и в свое время подсказывают, что делать. Представь, какая сложная штука полет, — но птица не задумывается, как она летит, как двигаются ее крылья, что там творится с оперением. Полет — сущность птицы. При этом она может быть и ястребом, и голубем, и павлином — суть дела от этого не меняется. То же и Искусство. Его сущность непостижима — так птица не может постичь механику полета. При этом путь Искусства подразумевает множество путей. Сейчас я пытаюсь вести тебя путем Человека.
— Что такое путь Человека?
— Умение жить в этом мире. Разбираться со своими страхами, общаться с людьми, наслаждаться жизнью. Жить.
— Это самый простой путь из существующих?
— Простых путей не бывает. Скажу так: это путь, на котором не требуется приобретение особых специфических умений. На пути Человека не требуется радикально изменять свою жизнь: достаточно лишь корректировать ее. Другое дело
— путь Ножа.
— Ты мог бы рассказать о нем?
— Пожалуй, да. На моей родине мужчины должны уметь драться на ножах. Для горцев это обязательная часть жизни, а мужчина без ножа — не мужчина. Сейчас древние традиции заглохли, а раньше все конфликты решались с помощью ножа. Условия поединка очень жесткие. Очерчивается круг диаметром от двух до четырех метров — в зависимости от квалификации бойцов. Выходить за его пределы нельзя; за схваткой наблюдают арбитры. Бой идет насмерть. Многие люди всю жизнь тренировались в искусстве ножа.
— То же самое существовало в древней Японии, — заметил я. — Самураи, кэндо…
— Да и не только в Японии, какая разница. Важно то, что эти умения были востребованы. Путь Ножа отличается от пути Человека — это ясно.
— Можно ли современному человеку обучаться пути Ножа?
— Ты хотел сказать, можно ли тебе?
— Да.
— Кто знает. Твое тело постепенно приобретает необходимый уровень готовности.
Однако на каждом из путей Искусства есть свои спутники…
— Какие спутники?
— На пути Ножа — смерть. Сражаться на ножах ради развлечения бессмысленно. Ты должен принять мысль о неизбежной гибели в поединке. Справится ли твое сознание с этой мыслью — не знаю.
— Но с чего ты взял, что мне действительно придется драться в реальной схватке?
— Если ты идешь по какому-либо из путей, ты должен принадлежать ему полностью, иначе путь тебя не примет. На пути Ножа рано или поздно придется участвовать в реальной схватке. Иного варианта нет.
— Допустим, так рисковать я бы пока не стал. Не сочти это малодушием.
— При чем тут малодушие! Каждый из путей Искусства опасен не меньше, чем путь Ножа. Ты просто еще не почувствовал этого.
— Какие же опасности на пути Человека?
— Какие угодно. Например, он может вынудить тебя встать на путь Ножа.
— Я плохо тебя понимаю, — отчего-то мне стало боязно.
— Всякий путь требует беззаветности. Становясь на него, ты забываешь о том, кем ты был в прошлом, делаешься другим. Путь заставит тебя принять это. Сейчас ты привык к миру, который построил вокруг себя, к привычным клише. Но изменяясь, ты входишь в другую систему координат. Там может быть все совсем по-другому, — очень серьезно закончил Халид.
— А если на каком-то этапе я почувствую, что мне это не нужно или испугаюсь?
— Представь себе, что ты забрел высоко в горы. Рад ты этому или нет, но слева от тебя пропасть и справа — пропасть. Ты можешь думать о чем угодно, но вокруг
— объективная реальность, которая требует конкретных решений. Не ты создал эти горы, но ты пришел туда.
— Допустим, это так и есть. Но какова в этом твоя роль? Зачем ты решил быть моим учителем?
— Я и не думал становиться чьим-то учителем. Твое намерение учиться, твоя готовность выбрали меня — здесь и сейчас. А я, в свою очередь, выбрал помочь тебе. На пути Искусства нет гуру, потому что научить Искусству невозможно.
Допустим, я могу передать тебе кое-какие знания, но это будут реальные, практические вещи. Никто из людей Искусства не будет учить тебя жить, принимать решения вместо тебя.
— Ты делаешь это бесплатно — в прямом и переносном смысле?
— Конечно нет! Самая худшая вещь на свете — стремление причинять добро или пользу. Я помогаю тебе только для того, чтобы вырасти самому.
— Чистейшей воды эгоизм!
— Так оно и есть. И это лучший из мотивов; все остальное — ложь. Я помогаю сам себе — если при этом тебе что-то перепадает, я счастлив вдвойне.
ГЛАВА 10. ПУСТОЕ ЛИЦО
В жизни я успел перепробовать множество вещей, большинство из которых можно назвать близкими мистицизму. Все началось с кришнаитов. Они научили меня своей знаменитой мантре, но их полусказочные концепции и стремление походить на индусов отбили у меня охоту к учению Кришны. Возвращаясь к кришнаитам теперь, я сознаю, что неудовлетворен, в основном, был мой ум — он требовал учения более изощренного.
Дальше был буддизм в изложении Оле Нидала — датчанина или голландца, который ездил в Непал за марихуаной, а нашел там ламу Кармапа, который преподал ему учение тибетского буддизма. Оле Нидал был вполне доходчив, но, вникнув, я обнаружил в ваджраяне массу тонкостей и остыл — не в моих правилах было копать слишком глубоко. Кроме того, местные (как, впрочем, и любые другие) буддисты имели склонность объединяться в секту; я же принципиально не желал входить в какое-либо сообщество. Еще одним шагом в сторону буддизма были занятия тибетским боевым искусством школы Лунг-Жонг-Па. Здесь до метафизики я добраться не успел:
тренировки были до того изнурительны, что я оставил Лунг-Жонг-Па после нескольких месяцев усилий. В ту пору я мечтал уехать в буддийский монастырь где-нибудь в Бурятии, но силы небесные удержали меня.
Через некоторое время началось увлечение Раджнешем, которому весьма благодарен и по сей день. После Раджнеша бал дзен, Гурджиев и масса других вещей. Однако где-то внутри я не был удовлетворен ни одним из путей, по которым пытался идти.
По-моему, ни один из них не был «путем сердца», о котором говорил Кастанеде Дон Хуан. При этом я не отличался терпением и всегда «задним умом» испытывал недоверие ко всему, к чему прикасался.
Не могу сказать, что Искусство, о котором говорил Халид, слишком привлекало меня. Оно было запутанным, непонятным, противоречивым, без начала и конца. Тем не менее, я начал чувствовать в себе перемены. Когда я только начал приступать к мистицизму, я ощущал, что меня отделяет от мира как бы стеклянная стена: оно — рядом, но достичь его невозможно. Через некоторое время чувство «стены» исчезло.
На смену ему пришло ощущение, что сердце заперто крышкой, как подвал. Вокруг хозяйничает ум, а там, в подвале, бурлит своя, скрытая жизнь — бурлит, но не может выплеснуться наружу. Мучительные попытки открыть «подвал» сверху, из головы приводили лишь к тому, что крышка запиралась еще больше. Я сознавал, что открыть ее можно лишь изнутри, разрешив сердцу открыться.
Пока мы общались с Халидом, происходило нечто странное. Похоже, крышка действительно отворилась, и что-то живое выплеснулось наружу. Я стал гораздо чувствительнее к миру, не стремился подавлять эмоции и даже наслаждался их течением, чего не мог позволить себе раньше. Исчезла внутренняя скованность, и даже тело ощутило себя гораздо лучше. Не могу сказать, что перестал болеть, но теперь я ясно видел взаимосвязь болезней и психических явлений. Часто возникали проблемы с желудком — Халид считал, что это происходит оттого, что я не могу «переварить» новую для меня информацию. Вероятно, так оно и было.
Теперь я чувствовал себя как бы «на крючке» у мира: мог трепыхаться и быть собой, но крючок сидел глубоко, и леса не думала рваться. Главной метафорой я для себя избрал «соскочить с крючка».
Халид настаивал, чтобы я пользовался для работы материалом сновидений. Он придавал им особое значение, хотя и говорил, что мне рано вникать в сновидения слишком глубоко. Кстати, сны изменились радикальным образом: они стали ярче и событийнее. Нередко в снах я находил новые для себя состояния. Одно из них Халид назвал необыкновенно важным.
Если опустить подробности, то сон этот сводился к следующему. Мне нужно было проникнуть в некий запретный сад, огороженный высокими стенами домов. Путь лежал через ворота, но ворота охранялись молчаливыми черными стражами. Я твердо знал, что им велено не пропускать чужих, и обмануть стражей не удастся. Внезапно во сне я понял, что есть только один выход: стать невидимым. Приняв такое решение, я начал действовать так, как если бы давно умел становиться невидимкой. Я внутренне собрался, опустил голову, и внутри появилось специфическое чувство, которое и делало меня невидимым стражам. Медленно и молча я двинулся к воротам, миновав охрану, и вошел внутрь. Когда я проснулся, это чувство сохранялось в дремоте еще некоторое время, а потом угасло.
Халид подробно расспрашивал меня о подробностях сновидения, а затем остановился на невидимости.
— Видит Бог, судьба благосклонна к тебе, засранцу! Такие подарки приходят нечасто, и ты должен немедленно им воспользоваться. Только не спрашивай меня, зачем это нужно в реальной жизни.
— Итак, что мы будем делать? — с готовностью спросил я.
— Будем не торопиться. Подумай, что делает человека видимым, заметным?
— Да все! Тело, одежда, движение, голос.
— Очевидная глупость. Это то, что мы ошибочно называем объективной реальностью.
Вспомни, сколько раз ты, проходя по улице, совершенно не замечал своих знакомых.
Конкретные люди не обращают внимания на конкретных людей в силу конкретных причин.
— Каких причин?
— Например, нежелания видеть.
— Но этого недостаточно.
— Разумеется. Есть и другие причины. Например, когда человек ничем не отличается от всех остальных. А лучше всего это удается тогда, когда сознание чем-то очень занято. Или другой хороший пример: летящая на всех парах «скорая помощь». Она яркая, страшно воет. Ее все замечают и сразу дружно перестают о ней думать — никто не хочет там оказаться. Спроси человека, у которого болит сердце, видел ли он сегодня «скорую», — конечно скажет нет, хотя она проехала у него под самым носом.
— Пока ничего не понимаю, — я покрутил головой.
— Ничего страшного. Искусство быть невидимым — на редкость сложная штука. Ее трудно объяснить простыми словами. Да, впрочем, и объяснять особенно не нужно.
Главное здесь — пустой ум.
— Ты имеешь ввиду прекращение внутреннего диалога?
— Примерно так. Вспомни движение с помощью ветра. Ты даешь ветру заполнить твое сознание, и он несет тебя вперед. Но здесь ветер — это метафора. Начнем с простого. Первое упражнение — «пустое лицо». Смотри.
Взгляд Халида слегка затуманился, черты разгладились, стали какими-то нерезкими, расплывчатыми. Ничто не выражало в этом лице мысли или эмоции. Оно было действительно никаким, «пустым».
— Лицо, — продолжал Халид, — зеркало сознания, как бы пошло это ни звучало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16