Он прервал свой комментарий, когда они одновременно заглянули в коробку.
— Я нашла то, что нужно? — спросила Мэри, внезапно испугавшись, что совершила какую-то ужасную оплошность. Она перерыла весь базар, отыскивая побеги уэлспета, но тщетно. Пришлось через этнологов доставать импортированные ростки. Молчание прервал Тейтеп:
— Это то, что нужно. Чорниэн вас благодарит.
Чорниэн долго и стремительно говорил что-то — она не успевала понять и половины слов. Когда он умолк, Тейтеп сказал просто:
— Он жалеет, что не запасся ответным сувениром.
— Видеть этих ребятишек в сверкающих украшениях — такого подарка мне достаточно!
— Тем не менее, — отвечал Тейтеп, говоря медленно, чтобы она не упустила ни слова, — мы с Чорниэном преподносим вам вот это.
Мэри отлично знала, что подарок, который Тейтеп достает из своей сумки, — от него одного, но была рада принять игру, которая делала его счастливым. Она не ждала подарка от Тейтепа и едва могла представить, что же он приберег для такого случая. Однако поступила надлежащим образом: поднесла сверток к уху и осторожно потрясла. Если там и было что услышать, все тонуло в веселом гуле на другом конце комнаты.
— Даже не могу догадаться, Тейтеп, — сказала она со счастливой улыбкой.
— Тогда откройте.
Под оберткой был резной предмет сочного винно-красного цвета — из дерева, горького на вкус и потому редко идущего на скульптуры, но высоко ценимого, поскольку ни один ребенок не потянет его в рот. Стиль фигурки был настолько фольклорный, что Мэри несколько долгих секунд пыталась разобраться, кого изваял Тейтеп, но едва уловив это, поняла, что будет хранить этот подарок всю жизнь.
Это, без сомнения, был Ник — только Ник, изображенный Тейте-пом, а потому в незнакомом ракурсе. Это был «взгляд на Ника снизу вверх». Мэри вскрикнула:
— Ох, Тейтеп! — вовремя спохватилась и добавила: — Ох, Чорниэн! Огромное спасибо вам обоим. Как вам пришло в голову изобразить Ника?
Тейтеп ответил:
— Он ваш лучший друг. Я знаю, вы по нему скучаете. Я подумал: может, теперь вы будете чувствовать себя лучше.
Мэри крепко прижала к себе скульптуру.
— Да, так и есть. — Она взмахнула рукой. — Обождите здесь, Тейтеп, не уходите никуда.
Подбежала к елке и, отбросив гору хрустящей бумаги, нашла пода-
рок, приготовленный для Тейтепа. Метнулась обратно, к месту, где ждали празы.
Тейтеп снял бумагу — такую же многоцветную, какая была у Ника. Внутри оказался ярко раскрашенный щелкунчик с плетеной сумочкой орехов.
Мэри ждала реакции, затаив дыхание. Она изобразила императора Халемтата сидящим на задних лапах, что сильно упростило конструкцию механизма щипцов. Толстый, обрюзгший и колючий. В правой руке он держал огромные ножницы, какие его приспешники использовали для стрижки колючек. Левая обхватывала побег талемтата, растения, почти одноименного с ним.
Глаза Чорниэна расширились. Тейтеп затарахтел на местном языке так быстро, что Мэри ничего не могла понять.
Лишь теперь она осознала, что натворила:
— Боже мой, Тейтеп! Он ведь не посмеет остричь ваши колючки лишь за то, что у вас есть такая безделушка?
Ее друг, не переставая трещать колючками, достал орех, сунул в рот Халемтату и мстительно раздавил скорлупу. Ядрышко он предложил Мэри — колючки все еще трещали.
— Если острижет, — заявил он, — пойду к Киллим и подберу красивые бусинки.
Он щелкнул еще один орех и подал ядрышко Чорниэну. Теперь женщина поняла, что они трещат колючками друг для друга — стеклянные бусины Чорниэна добавляли к веселому треску выразительную ноту. Мэри с облегчением рассмеялась. Через несколько минут Эсперанца побежала в лавку за орехами, чтобы дети Чорниэна тоже смогли пощелкать.
Мэри еще раз взглянула на изображение Ника. «Жаль, что ты не видел праздника, — сказала она ему, — но обещаю написать обо всем сегодня же, прежде чем лягу спать. Постараюсь вспомнить все до последней мелочи».
* * *
Дорогой Ник, —писала Мэри несколько месяцев спустя. — Вряд ли ты одобришь мое поведение. Я поняла, что это было неправильно с этнологической точки зрения и тем более с дипломатической. Я ведь только хотела отпраздновать свое Рождество с Тейтепом, Чорниэном и всеми, кто пожелал присоединиться к веселью. Послушать, что говорит Кларенс, так я отправила планету в ад в своей корзинке для рукоделья.
Понимаешь, последнее время Халемтату не приносит добра стрижка игл. Примерно семьдесят пять призов разгуливают остриженными и в бусинах — причем безо всякого стыда, любо-дорого посмотреть. Я даже видела юнца с бусами на концах неподрезанных иголок!
Кстати, Киллим передает благодарность за красители. Это как раз то, что ей нужно. Она так занята, что взяла в помощь двух подмастерьев. Она делает «рождественские украшения», и художественные галереи Вселенной охотятся за ее поделками.
Что еще...
Вчера я зашла проведать Киллим, и кто там обнаружился? Коппен, один из советников Халемтата, — помнишь его? В жизни не догадаешься, чего он хотел: набор бус для насадки на иглы. Нет, иглы у него в порядке. Просто он намеревается — так он объяснил Киллим — сделать Халемтату какое-то нелицеприятное заявление и в ожидании кары запасается бусами. Очень дорогие голубые бусы.
Я ощутила злорадное удовольствие. Пора уже кое-что высказать Халемтату...
Между тем Чорниэн открыл производство щелкунчиков. Пришлось его проконсультировать, иначе он разобрал бы по косточкам ту игрушку, которую я вручила Тейтепу.
Посылаю голограммы — в том числе и моего художества — ведь тебе надо видеть разницу между щелкунчиком, вырезанным человеком, и щелкунчиком работы праза. Это то же, что «взгляд на Ника снизу вверх» и... ну, просто взгляд на Ника.
Я все еще скучаю по тебе, хотя ты и считаешь, что на Рождество непременно нужны фейерверки.
Скоро увидимся — если Кларенс не запечет меня в пудинге или не сожжет на костре.
Несколько секунд Мэри сидела со световым пером, наставленным на экран. Затем приписала: С любовью, Мэри — и сохранила запись для следующей земной почты.
Празднество.
Канун летнего солнцестояния (по календарю празов).
Дорогой Ник!
На этот раз вина не моя. Теперь это дела Эсперанцы. Она решила внести свой вклад в круг знаменательных дат и отметить День Мартина Лютера Кинга. Она пригласила и нескольких празов.
Ну вот, в последней части торжества каждый должен был поведать о своей мечте. Не выражать пожелания, Ник. Скорее, поставить перед собой цель, которая выглядит недосягаемой. Даже Кларенс вступил в игру и заявил, что у него есть мечта: перестать думать о прозах как о подушках для булавок, а считать их равными себе. Эсперанца полагает, что Кларенс не совсем понял, о чем речь, но, по ее мнению, сделал шаг в нужную сторону.
После этого Тейтеп в своей сверхвежливой манере спросил Эсперан-цу, следует ли ему также иметь мечту. Она ответила утвердительно, и он сказал: «Я имею мечту... Имею мечту, чтобы настал день, когда ни у кого не остригут иглы за то, что он говорил правду».
Ты увидишь это на ленте. Все согласились, что это хорошая мечта.
После этого Эсперанца выдвинула идею мечты «о правах человека для всех». В результате мы все по очереди пытались объяснить понятие «прав человека» полудюжине присутствующих призов. Эсперанца в конце концов перевела для них пять конституций — и еще целую книгу речей Мартина Лютера Кинга.
Неделей позже мы с Тейтепом собирали дерево для скульптуры, которую он затеял к Рождеству. Вдруг он перестал грызть и спросил: «Мэри, что такое „человек“?»
«Что вы имеете в виду?»
«Думаю, когда Кларенс говорит „человек“, он подразумевает нечто иное, чем вы».
«Это вполне возможно. Люди используют слова очень свободно, и за мной это водится».
«Что вы подразумеваете, когда говорите „человек“?»
«Иногда я подразумеваю вид хомо сапиенс. Я ведь говорила, что люди употребляют слова неоднозначно. Празы, кажется, более точны в своих речах».
«А когда вы говорите „права человека“, что вы подразумеваете?»
«Когда я говорю „права человека“, я подразумеваю хомо сапиенса и праза сапиенса. В этом контексте я имею в виду любого сапиенса. Не стала бы гарантировать, что Кларенс употребляет то же самое в таком контексте».
«Вы думаете, что я — человек?»
«Я знаю, что вы — человек. Мы друзья, не так ли? Я же не могу дружить с... ну, с „псевдокроликом“, ведь правда?»
Он издал удивительный грохочущий звук, выражая крайнее изумление. И сказал:
«Не могу себе этого представить. Тогда, если я — человек, мне полагается иметь права человека».
«Так, — ответила я. — Совершенно точно, полагается».
Возможно, все это — моя вина. Эсперанца расскажет тебе остальное: последние две недели призы сидят у нее по всему дому, они снова и снова смотрят фильм о Мартине Лютере Кинге, который она достала.
Не знаю, чем это закончится, но до чертиков хочу, чтобы ты был здесь и все видел. С любовью, Мэри.
* * *
Мэри смотрела, как местный ребенок щелкает орехи своим щелкунчиком-Халемтатом, и холодная дрожь пробегала у нее по спине. Это был уже одиннадцатый за неделю. Очевидно, не один Чорниэн мастерил этих щелкунчиков, кто-то еще затеял производство. Однако, чтобы в челюсти Халемтата вкладывал орехи ребенок — такое она видела впервые.
— Здравствуй, — сказала она, наклоняясь. — Какая чудесная игрушка! Покажешь, как она действует?
Непрерывно треща иглами, ребенок показал ей свою игрушку. Затем он (или она — спрашивать до переходного возраста невежливо) воскликнул:
— Забавная штука! Мама смеется, смеется и смеется.
— А как зовут твою маму?
— Пилли, — сказал ребенок. Потом добавил: — С зелеными и белыми бусинами на иглах/
Так, Пилли. Ее остригли за слова о том, что Халемтат вырубил имперский заповедник столь онаянно, что деревья никогда уже больше не вырастут.
И тут она осознала: еще год назад ни один ребенок не проговорился бы, что его маму остригли. Даже мысль об этом была бы позорной и для родителей, и для детей. Мэри оглядела базар и увидела не меньше четырех остриженных празов, делающих покупки к ужину. Это были Чорниэн со своим ребенком и двое незнакомцев. Она попытаюсь узнать их по мордочкам, но не смогла и обратилась за помощью к Чорниэну.
«Удивительно, — отметила про себя Мэри, — еще год назад было неприлично спрашивать о таких вещах».
Едва Мэри успела поблагодарить ребенка, как три праза в окрашенных игольчатых воротниках — униформе гвардии Халемтата — с важностью подошли к ним.
— Вот он, — сказал самый рослый.
— Да, — подтвердил второй — Пойман во время акции. Рослый уселся по-собачьи и объявил.
— Ты пойдешь с нами, негодник. Указ Халемтата. Мэри охватил ужас.
Ребенок щелкнул последний орех, радостно затрещал иглами и спросил:
— Меня остригут?
— Вот именно, — ответил рослый.
Он грубо отобрал и отбросил щелкунчика и повел ребенка прочь. Растерянная Мэри крикнула вслед:
— Я скажу Пилли, что произошло и где тебя искать! Ребенок оглянулся, снова затрещал и ответил:
— Спросите, будут у меня серебряные бусы, как у Хортапа?
Она взяла брошенного щелкунчика — чтобы не подобрал другой ребенок — и со всех ног бросилась к булочной Пилли.
Пилли, узнав о случившемся, закрыла ставни магазинчика и спросила Мэри:
— Кажется, вы боитесь за моего ребенка?
— Боюсь, — ответила Мэри.
— Вы очень добры, но опасаться не стоит. Даже Халемтат не осмелится сделать ребенку хашей.
— Я не знаю этого слова.
— Хашей? — Пилли загнула хвост вперед и взялась за одну иглу — Чиппет — значит обрезать вот здесь. — Она положила палец примерно на середину иголки. — А хашей — вот здесь. — Палец соскользнул вниз, к месту в четверти дюйма от кожи. — Не беспокойтесь, Мэри. Даже Халемтат не пойдет на такое!
Мэри все еще держала в руках щелкунчика-Халемтата и теперь внимательно его рассмотрела. Только общими очертаниями он походил на того, что она сделала для Тейтепа. Щелкунчик был вырезан абсолютно в местной манере и — она едва не выронила игрушку — в личной манере Тейтепа. Значит, он тоже их мастерит?
Уж если она смогла распознать своеобразный стиль Тейтепа, то Халемтат — наверняка. И что тогда?
Она осторожно засунула щелкунчика под ставень — пускай Пилли определит, что с ним делать, нельзя решать за нее — и быстрым шагом направилась к дому Тейтепа.
По пути она миновала еще одного ребенка с щелкунчиком-Халемтатом. Остановилась, нашла отца ребенка и сообщила ему новость: гвардейцы увели малыша Пилли. Отец поблагодарил ее и ласково отобрал щелкунчика у сына.
Этот, как поняла Мэри, был вырезан не в манере Тейтепа или Чорниэна. Его выточили какие-то незнакомые зубы.
А праз, отправив ребенка в дом, уселся по-собачьи, на виду у всей улицы взял кружку с орехами, которые ребенок не успел дощелкать, и сам принялся их давить — один за другим, и с такой неспешностью, что Мэри только рот открыла.
Она никогда не встречала наглых празов, но сейчас могла поспорить на любые деньги, что этот — наглец.
1 2 3 4 5
— Я нашла то, что нужно? — спросила Мэри, внезапно испугавшись, что совершила какую-то ужасную оплошность. Она перерыла весь базар, отыскивая побеги уэлспета, но тщетно. Пришлось через этнологов доставать импортированные ростки. Молчание прервал Тейтеп:
— Это то, что нужно. Чорниэн вас благодарит.
Чорниэн долго и стремительно говорил что-то — она не успевала понять и половины слов. Когда он умолк, Тейтеп сказал просто:
— Он жалеет, что не запасся ответным сувениром.
— Видеть этих ребятишек в сверкающих украшениях — такого подарка мне достаточно!
— Тем не менее, — отвечал Тейтеп, говоря медленно, чтобы она не упустила ни слова, — мы с Чорниэном преподносим вам вот это.
Мэри отлично знала, что подарок, который Тейтеп достает из своей сумки, — от него одного, но была рада принять игру, которая делала его счастливым. Она не ждала подарка от Тейтепа и едва могла представить, что же он приберег для такого случая. Однако поступила надлежащим образом: поднесла сверток к уху и осторожно потрясла. Если там и было что услышать, все тонуло в веселом гуле на другом конце комнаты.
— Даже не могу догадаться, Тейтеп, — сказала она со счастливой улыбкой.
— Тогда откройте.
Под оберткой был резной предмет сочного винно-красного цвета — из дерева, горького на вкус и потому редко идущего на скульптуры, но высоко ценимого, поскольку ни один ребенок не потянет его в рот. Стиль фигурки был настолько фольклорный, что Мэри несколько долгих секунд пыталась разобраться, кого изваял Тейтеп, но едва уловив это, поняла, что будет хранить этот подарок всю жизнь.
Это, без сомнения, был Ник — только Ник, изображенный Тейте-пом, а потому в незнакомом ракурсе. Это был «взгляд на Ника снизу вверх». Мэри вскрикнула:
— Ох, Тейтеп! — вовремя спохватилась и добавила: — Ох, Чорниэн! Огромное спасибо вам обоим. Как вам пришло в голову изобразить Ника?
Тейтеп ответил:
— Он ваш лучший друг. Я знаю, вы по нему скучаете. Я подумал: может, теперь вы будете чувствовать себя лучше.
Мэри крепко прижала к себе скульптуру.
— Да, так и есть. — Она взмахнула рукой. — Обождите здесь, Тейтеп, не уходите никуда.
Подбежала к елке и, отбросив гору хрустящей бумаги, нашла пода-
рок, приготовленный для Тейтепа. Метнулась обратно, к месту, где ждали празы.
Тейтеп снял бумагу — такую же многоцветную, какая была у Ника. Внутри оказался ярко раскрашенный щелкунчик с плетеной сумочкой орехов.
Мэри ждала реакции, затаив дыхание. Она изобразила императора Халемтата сидящим на задних лапах, что сильно упростило конструкцию механизма щипцов. Толстый, обрюзгший и колючий. В правой руке он держал огромные ножницы, какие его приспешники использовали для стрижки колючек. Левая обхватывала побег талемтата, растения, почти одноименного с ним.
Глаза Чорниэна расширились. Тейтеп затарахтел на местном языке так быстро, что Мэри ничего не могла понять.
Лишь теперь она осознала, что натворила:
— Боже мой, Тейтеп! Он ведь не посмеет остричь ваши колючки лишь за то, что у вас есть такая безделушка?
Ее друг, не переставая трещать колючками, достал орех, сунул в рот Халемтату и мстительно раздавил скорлупу. Ядрышко он предложил Мэри — колючки все еще трещали.
— Если острижет, — заявил он, — пойду к Киллим и подберу красивые бусинки.
Он щелкнул еще один орех и подал ядрышко Чорниэну. Теперь женщина поняла, что они трещат колючками друг для друга — стеклянные бусины Чорниэна добавляли к веселому треску выразительную ноту. Мэри с облегчением рассмеялась. Через несколько минут Эсперанца побежала в лавку за орехами, чтобы дети Чорниэна тоже смогли пощелкать.
Мэри еще раз взглянула на изображение Ника. «Жаль, что ты не видел праздника, — сказала она ему, — но обещаю написать обо всем сегодня же, прежде чем лягу спать. Постараюсь вспомнить все до последней мелочи».
* * *
Дорогой Ник, —писала Мэри несколько месяцев спустя. — Вряд ли ты одобришь мое поведение. Я поняла, что это было неправильно с этнологической точки зрения и тем более с дипломатической. Я ведь только хотела отпраздновать свое Рождество с Тейтепом, Чорниэном и всеми, кто пожелал присоединиться к веселью. Послушать, что говорит Кларенс, так я отправила планету в ад в своей корзинке для рукоделья.
Понимаешь, последнее время Халемтату не приносит добра стрижка игл. Примерно семьдесят пять призов разгуливают остриженными и в бусинах — причем безо всякого стыда, любо-дорого посмотреть. Я даже видела юнца с бусами на концах неподрезанных иголок!
Кстати, Киллим передает благодарность за красители. Это как раз то, что ей нужно. Она так занята, что взяла в помощь двух подмастерьев. Она делает «рождественские украшения», и художественные галереи Вселенной охотятся за ее поделками.
Что еще...
Вчера я зашла проведать Киллим, и кто там обнаружился? Коппен, один из советников Халемтата, — помнишь его? В жизни не догадаешься, чего он хотел: набор бус для насадки на иглы. Нет, иглы у него в порядке. Просто он намеревается — так он объяснил Киллим — сделать Халемтату какое-то нелицеприятное заявление и в ожидании кары запасается бусами. Очень дорогие голубые бусы.
Я ощутила злорадное удовольствие. Пора уже кое-что высказать Халемтату...
Между тем Чорниэн открыл производство щелкунчиков. Пришлось его проконсультировать, иначе он разобрал бы по косточкам ту игрушку, которую я вручила Тейтепу.
Посылаю голограммы — в том числе и моего художества — ведь тебе надо видеть разницу между щелкунчиком, вырезанным человеком, и щелкунчиком работы праза. Это то же, что «взгляд на Ника снизу вверх» и... ну, просто взгляд на Ника.
Я все еще скучаю по тебе, хотя ты и считаешь, что на Рождество непременно нужны фейерверки.
Скоро увидимся — если Кларенс не запечет меня в пудинге или не сожжет на костре.
Несколько секунд Мэри сидела со световым пером, наставленным на экран. Затем приписала: С любовью, Мэри — и сохранила запись для следующей земной почты.
Празднество.
Канун летнего солнцестояния (по календарю празов).
Дорогой Ник!
На этот раз вина не моя. Теперь это дела Эсперанцы. Она решила внести свой вклад в круг знаменательных дат и отметить День Мартина Лютера Кинга. Она пригласила и нескольких празов.
Ну вот, в последней части торжества каждый должен был поведать о своей мечте. Не выражать пожелания, Ник. Скорее, поставить перед собой цель, которая выглядит недосягаемой. Даже Кларенс вступил в игру и заявил, что у него есть мечта: перестать думать о прозах как о подушках для булавок, а считать их равными себе. Эсперанца полагает, что Кларенс не совсем понял, о чем речь, но, по ее мнению, сделал шаг в нужную сторону.
После этого Тейтеп в своей сверхвежливой манере спросил Эсперан-цу, следует ли ему также иметь мечту. Она ответила утвердительно, и он сказал: «Я имею мечту... Имею мечту, чтобы настал день, когда ни у кого не остригут иглы за то, что он говорил правду».
Ты увидишь это на ленте. Все согласились, что это хорошая мечта.
После этого Эсперанца выдвинула идею мечты «о правах человека для всех». В результате мы все по очереди пытались объяснить понятие «прав человека» полудюжине присутствующих призов. Эсперанца в конце концов перевела для них пять конституций — и еще целую книгу речей Мартина Лютера Кинга.
Неделей позже мы с Тейтепом собирали дерево для скульптуры, которую он затеял к Рождеству. Вдруг он перестал грызть и спросил: «Мэри, что такое „человек“?»
«Что вы имеете в виду?»
«Думаю, когда Кларенс говорит „человек“, он подразумевает нечто иное, чем вы».
«Это вполне возможно. Люди используют слова очень свободно, и за мной это водится».
«Что вы подразумеваете, когда говорите „человек“?»
«Иногда я подразумеваю вид хомо сапиенс. Я ведь говорила, что люди употребляют слова неоднозначно. Празы, кажется, более точны в своих речах».
«А когда вы говорите „права человека“, что вы подразумеваете?»
«Когда я говорю „права человека“, я подразумеваю хомо сапиенса и праза сапиенса. В этом контексте я имею в виду любого сапиенса. Не стала бы гарантировать, что Кларенс употребляет то же самое в таком контексте».
«Вы думаете, что я — человек?»
«Я знаю, что вы — человек. Мы друзья, не так ли? Я же не могу дружить с... ну, с „псевдокроликом“, ведь правда?»
Он издал удивительный грохочущий звук, выражая крайнее изумление. И сказал:
«Не могу себе этого представить. Тогда, если я — человек, мне полагается иметь права человека».
«Так, — ответила я. — Совершенно точно, полагается».
Возможно, все это — моя вина. Эсперанца расскажет тебе остальное: последние две недели призы сидят у нее по всему дому, они снова и снова смотрят фильм о Мартине Лютере Кинге, который она достала.
Не знаю, чем это закончится, но до чертиков хочу, чтобы ты был здесь и все видел. С любовью, Мэри.
* * *
Мэри смотрела, как местный ребенок щелкает орехи своим щелкунчиком-Халемтатом, и холодная дрожь пробегала у нее по спине. Это был уже одиннадцатый за неделю. Очевидно, не один Чорниэн мастерил этих щелкунчиков, кто-то еще затеял производство. Однако, чтобы в челюсти Халемтата вкладывал орехи ребенок — такое она видела впервые.
— Здравствуй, — сказала она, наклоняясь. — Какая чудесная игрушка! Покажешь, как она действует?
Непрерывно треща иглами, ребенок показал ей свою игрушку. Затем он (или она — спрашивать до переходного возраста невежливо) воскликнул:
— Забавная штука! Мама смеется, смеется и смеется.
— А как зовут твою маму?
— Пилли, — сказал ребенок. Потом добавил: — С зелеными и белыми бусинами на иглах/
Так, Пилли. Ее остригли за слова о том, что Халемтат вырубил имперский заповедник столь онаянно, что деревья никогда уже больше не вырастут.
И тут она осознала: еще год назад ни один ребенок не проговорился бы, что его маму остригли. Даже мысль об этом была бы позорной и для родителей, и для детей. Мэри оглядела базар и увидела не меньше четырех остриженных празов, делающих покупки к ужину. Это были Чорниэн со своим ребенком и двое незнакомцев. Она попытаюсь узнать их по мордочкам, но не смогла и обратилась за помощью к Чорниэну.
«Удивительно, — отметила про себя Мэри, — еще год назад было неприлично спрашивать о таких вещах».
Едва Мэри успела поблагодарить ребенка, как три праза в окрашенных игольчатых воротниках — униформе гвардии Халемтата — с важностью подошли к ним.
— Вот он, — сказал самый рослый.
— Да, — подтвердил второй — Пойман во время акции. Рослый уселся по-собачьи и объявил.
— Ты пойдешь с нами, негодник. Указ Халемтата. Мэри охватил ужас.
Ребенок щелкнул последний орех, радостно затрещал иглами и спросил:
— Меня остригут?
— Вот именно, — ответил рослый.
Он грубо отобрал и отбросил щелкунчика и повел ребенка прочь. Растерянная Мэри крикнула вслед:
— Я скажу Пилли, что произошло и где тебя искать! Ребенок оглянулся, снова затрещал и ответил:
— Спросите, будут у меня серебряные бусы, как у Хортапа?
Она взяла брошенного щелкунчика — чтобы не подобрал другой ребенок — и со всех ног бросилась к булочной Пилли.
Пилли, узнав о случившемся, закрыла ставни магазинчика и спросила Мэри:
— Кажется, вы боитесь за моего ребенка?
— Боюсь, — ответила Мэри.
— Вы очень добры, но опасаться не стоит. Даже Халемтат не осмелится сделать ребенку хашей.
— Я не знаю этого слова.
— Хашей? — Пилли загнула хвост вперед и взялась за одну иглу — Чиппет — значит обрезать вот здесь. — Она положила палец примерно на середину иголки. — А хашей — вот здесь. — Палец соскользнул вниз, к месту в четверти дюйма от кожи. — Не беспокойтесь, Мэри. Даже Халемтат не пойдет на такое!
Мэри все еще держала в руках щелкунчика-Халемтата и теперь внимательно его рассмотрела. Только общими очертаниями он походил на того, что она сделала для Тейтепа. Щелкунчик был вырезан абсолютно в местной манере и — она едва не выронила игрушку — в личной манере Тейтепа. Значит, он тоже их мастерит?
Уж если она смогла распознать своеобразный стиль Тейтепа, то Халемтат — наверняка. И что тогда?
Она осторожно засунула щелкунчика под ставень — пускай Пилли определит, что с ним делать, нельзя решать за нее — и быстрым шагом направилась к дому Тейтепа.
По пути она миновала еще одного ребенка с щелкунчиком-Халемтатом. Остановилась, нашла отца ребенка и сообщила ему новость: гвардейцы увели малыша Пилли. Отец поблагодарил ее и ласково отобрал щелкунчика у сына.
Этот, как поняла Мэри, был вырезан не в манере Тейтепа или Чорниэна. Его выточили какие-то незнакомые зубы.
А праз, отправив ребенка в дом, уселся по-собачьи, на виду у всей улицы взял кружку с орехами, которые ребенок не успел дощелкать, и сам принялся их давить — один за другим, и с такой неспешностью, что Мэри только рот открыла.
Она никогда не встречала наглых празов, но сейчас могла поспорить на любые деньги, что этот — наглец.
1 2 3 4 5