На этом в принципе и закончилась Санина кинематографическая карьера. На что руку поднимаете, Пешко-Пешковский? — спросил его министр Романов. На дорогую мою столицу, золотую мою Москву? На все святое в нашей жизни?
Саня, конечно, пытался объяснить, что, наоборот, дескать, оживить хочет славные революционные традиции Красной Пресни и что он вообще против иностранного владычества. Романов тогда рубашку задрал и показал на животе старые раны. И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась ее голова, буйволом заревел министр, бывший цекист. Идите, Пешко-Пешковский, у вас теперь будет достаточно времени подумать, как вы дошли до жизни такой!
Саня к тому времени порядком уже выпивал и был расположен к предельной искренности, вот и начал с трибуны Союза кинематографистов отстаивать взгляды пьющих. Конечно, тут же заведено было на Саню пресолиднейшее бумажное дело, основательно он был взят на крючок, а значит, мой друг, уже вам не место среди бойцов идеологического фронта, среди героев данного фронта Бондарчуков и Ростоцких, иди в тыл, «выпадай в осадок», превращайся в бича, что Саня сделал в общем-то безболезненно.
Однако и в бичевом состоянии видения мятежа посещали Саню не реже, чем раньше, а может быть, и чаще, и он, будучи профессионалом (в самом деле, можно позавидовать систематическому образованию), эти видения разрабатывал профессионально, то есть раскадровывал и подсчитывал, например, метраж, нужный для штурма, предположим, Выставки Достижений Народного Хозяйства.
Вот когда мы с ним впервые увидели друг друга, если помнит уважаемый читатель, на улице Куйбышева, где он мне подтвердил правильность дыры для писем в ЦК, так он там, Саня наш, не просто так прогуливался, а выбирал натуру.
Есть, конечно, и негативные стороны в такого рода творческой деятельности — частые задержания охраной правительственных зданий и органами порядка, малоприятные беседы в местах задержания, иногда и физические, такие отвратительные, способы воздействия, разного рода изоляция и административные высылки из столицы, глупо.
— Велосипедов, да ведь это же твое alter ego! Осуществившийся бунтарь! Буревестник контрреволюционной революции! Можно, я его узнаю поближе? Разрешаешь?
— Нет, не разрешаю! Категорически против! — возопил я. — Сколько же можно, Фенька, сколько же можно?!
Девка надулась:
— Да ну тебя, в самом деле! Ты просто, Велосипедов, какой-то паша! Я у Стюрина тогда попрошу разрешения, уверена, что Его Величество не откажет!
Предпочитаю не спрашивать, получила ли она разрешение, ревность в самом деле какое-то унизительное мастурбирующее чувство. Во всяком случае, наши отношения с Саней П-П ничуть не изменились, он стал хорошим другом всей нашей компании, но всем другим, скажу без скромности, предпочитал меня.
Фенька пришла от этой истории в дикий восторг.
Обычно он приходил ко мне утром завтракать и сидел до вечера — читал, спал, кушал, пил напитки, если были, медитировал, если на сухую. На ночь, впрочем, всегда отправлялся домой. Работать могу только в своей норе, объяснял он. У него была комната на перекрестке Ленинского и Ломоносовского, в том доме, где уже пятнадцать лет размещался бессмысленный магазин «Изотопы».
Иногда среди ночи заваливались к нему с Мосфильма старые друзья, ставшие за это время Заслуженными деятелями искусств. Саня развивал им свои идеи, и все соглашались, что он из всех гениев самый гениальный, некоторые даже за ним записывали.
Друзья нередко давали ему денег, чаще всего гроши, но иногда необъяснимо огромные суммы. Деньги Саню не украшали, он становился хмур и груб. В принципе, он не любил денег. И наоборот, в их отсутствие Саня неизменно был ровен и весел, не прекословил судьбе и, может быть, из-за этого получал от нее время от времени непредвиденные улыбки: ну вот, например, освобождение из милиции вместо очередной высылки, встреча с творчески родственным человеком, то есть со мной, или с какой-нибудь девушкой-чудачкой, даже случайные находки на асфальте большого города. В то утро, появившись из-под арки генеральского дома, он закричал на всю Ивановскую:
— Смотрите, что я вчера ночью нашел! В руках у него была большущая копченая рыба, золотистый сазан.
Такое, конечно, могло случиться в Москве только с Саней Пешко-Пешковским, гениальным кинорежиссером. Вчера глухой ночью подгулявшая компания мосфильмовских гениев высадила Саню возле его дома. Он направился к подъезду и по дороге споткнулся обо что-то основательное, думал, дохлая собака, оказалось — копченая рыба. Откуда такой подарок судьбы? Скорее всего, из Каспийского моря. Ночью Саня решал дилемму — самому ли начать употребление рыбы или разделить удачу с товарищами под пиво? Дело в том, что, как он нам позднее признался, его тяготила финансовая зависимость от общества, а рыба могла освободить его от этой зависимости на целую неделю. Теперь уже ясно, какие начала в Сане победили, очень приятно, что не пришлось разочаровываться в товарище.
— Неужели ты хотел лишить нас на целую неделю своего общества? — удивился Спартак. — Прости меня, друг, но у нас в Татарии таким говорят «ты большая мудак или, иначе, большой жопа». Уж если тебя так беспокоит финансовая зависимость, так давай я тебя обучу починять автомобили, и будешь так же богат, как я или Игорек Велосипедов.
Это предложение Саня Пешко-Пешковский сразу же отверг:
— Нет уж! Я работать нигде не могу, кроме кино. Лучше я буду немного страдать от финансовой зависимости.
Итак, он приблизился и положил на асфальт свой вклад в цитадель дружбы, свою золотую находку, положил скромно и с достоинством, словно первый камень в основание памятника какому-нибудь герою.
— Впечатляюще, — сказал Спартак и дал Сане десять рублей. — Иди, Саня, в гастроном на Соколе, там обещали после обеда подвезти пиво. Бери на все, то есть тридцать бутылок. К тому времени мы здесь зашабашим и все пойдем на тренировочный стадион ЦСКА. Там сегодня играют дубли ленинградского «Зенита» и харьковского «Авангарда», и мы там отлично отдохнем на трибунах с твоим неплохим сазаном.
Саня П— П очень обрадовался, что мучившая его дилемма так легко разрешилась, и весело отправился за пивом. Вот помню, как сейчас, его, будем откровенны, слегка кривоватую фигурку с надписью на спине «Яростная Гитара», вот он идет в стремительно налетающих сумерках и удаляется под арку. Вновь вспыхивает солнце, такие дни в Москве изредка бывают.
Все как— то шло недурно в тот день -и машина хорошо починялась, и упомянутое уже солнце как-то замечательно играло, и поблескивал крутым боком чудесно найденный посреди столичной пустыни Санин сазан, и предвкушался маленький уютный стадион армейского спортобщества, где собираются только настоящие любители футбола, и мне даже казалось в этот день, что я обрел какой-то новый, маленький, но реальный мир, вытеснивший первый мир, огромный, неумолимый, но фальшивый.
— Вот странное дело, — высказался вдруг Спартак. — Тянутся к тебе люди, Гоша Велосипедов. Причина мне не ясна, но до тебя я был практически одинок, а сейчас окружен настоящей системой дружбы. Большое тебе за это спасибо.
— Кончай, Спартачок, — возразил я. — При чем тут я?
— Повторяю, большое спасибо, — сказал Спартак. — С такой системой друзей можно положить на эту Организацию.
Мы работали без перерыва еще целый час и поставили «Волгу» на все четыре колеса, а в моторе оставалось лишь замонтировать головку блока. Тут появился наш заказчик полковник Шевтушенко, он был очень раздражен. Оказалось, что контора «Внешний Подарок» отказалась на этот раз принять у него заработанную за год валюту для приобретения автомобиля «Волга». У вас, сказали там полковнику, по нашим сведениям, уже есть «Волга», а в прошлом году сыну подарили «Волгу», а теперь еще один лимузин хотите — не жирно ли будет? Да ведь за свои же деньги! — вскричал полковник, немного отвыкший от нашего отечества. Интересно, заулыбались во «Внешнем Подарке», как это смог простой советский полковник заработать за два года на две автомашины?
— Гады, крючкотворы, стукачи! — в голосе ракетчика клокотали слезы. — Не иначе как Виталька накатал телегу, сучонок, да я ради этой «Волги» в проклятом Сомали не-пил-не-ел, запонки себе не купил, такие гады без понятия.
— Вышибут вас скоро из Сомали, Шевтушенко, — сказал Спартак и посмотрел на полковника снизу, ехидно оскалившись.
— Все может быть, — сказал полковник. — Все может быть, но только не это.
Спартак захохотал, и я не удержался от улыбки, а полковник, не зная причины нашего смеха, стал нам популярно объяснять, что Сомали — это твердыня мира и социализма, потому что стоит в стратегически важной позиции.
В этот момент солнце опять ярко вспыхнуло, и мы все увидели бегущую на нас старуху со значком «Ворошиловский стрелок» на лацкане пиджака. Правой рукой она на бегу раскручивала авоську, в которой виден был плотный кулек из газетной бумаги.
Это было последнее, что я зафиксировал из сложившейся ситуации — газетный кулек, направляемый неумолимой рукой мне в голову. Кулек был свернут из газеты «Честное Слово», ошибиться я не мог, ибо в глаза бросились черные большие буквы ЕСТ и ЛОВО, а ведь ни у какой другой газеты — ни в нашей стране, ни за рубежом — вы не найдете таких букв в заголовке. Затем последовало ужасное, то, что впоследствии официально называлось «удар кульком по голове». Я потерял сознание и потому не видел последующего, а именно вываливания из кулька предварительно в него завернутого бабкой Светличной (Анной) чугунного утюга, а также не видел и мгновенной реакции С.Гизатуллина, предотвратившего второй удар, да так, что ведьма влепилась в стенку дома, рядом с вазой.
Очнувшись, я был арестован бойцами БКД вместе с моим дружком Спартачком, а позднее оба мы были осуждены на десять лет лагерей строгого режима за нанесение ущерба Советскому государству путем физического нападения на депутата Моссовета, старейшую стахановку-ткачиху и трактористку Светличную Анну, легенду первых пятилеток, к тому же еще и Героя Социалистического Труда с золотой звездочкой (пиджак-то в тот раз с «Ворошиловским стрелком» был на ней просто мужний).
Вот таким довольно печальным событием завершилась осень 1973 года.
Четвертое тело Велосипедова
Генерал гэбэ Опекун Григорий Михайлович оказался однажды в щекотливом положении. Бывает и так иногда: яйца дело не стоит… нет, что-то не то, как-то не так мы выразились… яйца выеденного дело не стоит — вот так-то лучше, нужное слово поворачивает всю экспрессию в правильном направлении, — а приносит — кто? что? оно? дело? яйцо? — столько хлопот.
Вот осудили двух проходимцев — столица такими кишит, — казалось бы, общественность спасибо должна сказать, разгрузили малость ее — кого? столицу! — а она — общественность, — понимаете ли, забеспокоилась. Чего людям не хватает?
Это же надо, физическое нападение на старую большевичку путем применения насилия! В прежние-п времена за такое-п де-ло-п… — подумал генерал Опекун и сладко потянулся.
А фамилия какая-то иностранная, довольно какая-то Двусмысленная. КТО ему дал эту фамилию? Куратор капитан Гжатский даст четкую справку — церковь! А все же таки Це дило трэба разжуваты.
Генерал Опекун смутно припоминает внешность осужденного преступника, по поводу которого общественность так волнуется. Однажды, за неделю до процесса, Женя Гжатский демонстрировал через глазок. В камере эти двое играли в шахматы. Два блондинчика, один белыми играл, а второй черными, запомнилось четко.
А вообще— то, что за шум, а драки нет, ведь не расстреляли же. Отсидят парни по десятке, выйдут еще молодыми. В Москве, конечно, не пропишем, а вот на Урал, на Волгу, милости просим -работай, живи, дыши! А жизнь-то какая у нас будет через десять лет, к 1983-му, это ж можно себе только представить! Генерал даже зажмурился, вообразив себе витрины магазинов через десятилетие и мельтешение вокруг довольных лиц, масса довольных лиц, счастливых лиц, таких румяных, веселых, веселых, веселых лиц. И вдруг опять засвербило, закололо за воротом — общественность волнуется, нужно меры принимать, нужно что-то делать.
Вся волынка закрутилась после звонка Альфреда Феляева, секретаря по идеологии Фрунзенского райкома столицы. Будь это другой райком, предположим Калининский, можно было бы на такой звонок положить с прибором, но с Фрунзенским шутки плохи — очень уж велик, очень уж богат, на особом прицеле у Центрального Комитета, по значению где-то между Монголией и Азербайджаном, там и творческие союзы все расположены, а в них народишко до сих пор попадается загребистый, приходится пока что миндальничать, да и сам этот кадр, Феляев Альфред Потапович, 1932, уроженец города Грязи Липецкой области, хоть и много на него материала накоплено, а все же — отрицать нельзя — растущий многообещающий товарищ, одна будка чего стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26