Еще через два дня нашего друга Селима разобьет паралич. А затем остановится сердце…
Селим лежал в той же маленькой палате на втором этаже, где когда-то мы впервые увидели, как убивает людей эта страшная болезнь. Когда мы вошли, он еще нашел силы улыбнуться нам и приветственно приподнять слабую, исхудавшую руку.
– Как же это ты, Селим? – спросил я, наклоняясь над ним и пожимая эту руку, спасшую однажды меня от гибели.
– Иншалла, – виновато ответил он. Потом осторожно отстранил меня и добавил, обращаясь к доктору Шукри: – Господин Шукри, я прошу записать, что русские друзья ни в чем не виноваты. Я сам, по своей воле, вызвался помогать им. Не их вина, если всемогущий аллах карает меня смертью. На все его воля.
Мы сделали несколько инъекций. В лихорадочно горящих глазах Селима я читал страстную надежду, что наши лекарства каким-то чудом спасут его. Но мыто знали, что бессильны против этой болезни. В лучшем случае удастся лишь немного умерить боль на первое время.
Мы были бессильны. И болезнь неотвратимо убивала его на наших глазах.
Он скрипел зубами и метался от боли, не узнавая нас, и мы помогали санитарам скручивать ему руки, привязывали его к железным прутьям кровати…
На третий день Селим впал в беспамятство. Лицо его исказил паралич.
К вечеру четвертого дня все было кончено.
На похороны мы не пошли. Доктор Шукри сказал, что дервиши на базаре распространяют о нас всякие вздорные слухи, лучше нам не появляться на людях, пока не улягутся страсти.
– К тому же начался, как говорил мне доктор Али, какой-то непонятный мор среди скота, – добавил он, отводя глаза.
– И считают, будто в нем виноваты мы? – спросил я. – Прогневали аллаха?
Доктор Шукри молча кивнул и развел руками.
Теперь мне стало понятно, почему за все время болезни Селима нас ни разу не навестил доктор Али. Ему было не до нас.
Но неужели и он разделяет эти вздорные суеверия? Я видел его как-то раз мельком на улице, приветственно помахал ему, но он почему-то не ответил, хотя не мог не заметить меня. Обидно!..
Мы покинули поселок рано утром, как воры, увозя с собой образцы крови поврежденных болезнью тканей и мозга нашего покойного друга…
Всю дорогу мы ехали молча, погруженные в неве–селые думы.
Враг по-прежнему неуловим. Мы его ищем, словно в прятки играем с завязанными глазами. А убийца вон он, рядом, нанес удар в спину.
Вернувшись в лагерь, мы так же молча, угрюмо поужинали и разошлись по палаткам.
Я долго не мог уснуть, все перебирая в уме фак–ты, которые мы установили. И все больше убеждался, что мы почти не продвинулись вперед. Признать это было горько.
Николай Павлович тоже не спал, тяжело вздыхал, ворочался рядом в темноте. Но молчал, словно мы оба сговорились притвориться спящими.
Утром за завтраком Женя уныло спросил меня:
– Ну, шеф, какие будут дальнейшие указания?
– Как обычно, – ответил я, пожав плечами.
– Снова стрелять все, что под руку подвернется?
– А ты можешь предложить какой-то более продуманный план?
– Сергей прав, – вмешалась Мария. – Пока у нас нет никакой даже самой тоненькой ниточки, за которую можно ухватиться, остается одно – набирать как можно больше материалов.
Женя молча встал, закинул на плечо винтовку, хмуро буркнул:
– Я обойду заречную часть.
– Хорошо, – кивнул я.
Он, сутулясь, ушел. Мария, наскоро помыв посуду, ушла в лабораторию работать с препаратами – с новыми препаратами, пополнившими нашу коллекцию со смертью Селима…
А я сел за стол под тентом, чтобы написать докладную о трагическом ЧП – гибели Селима. Ведь он был членом нашей экспедиции, я нанял его, платил ему зарплату. И теперь обязан составить докладную по всей форме и телеграфом переслать в институт.
Долго я всячески оттягивал это невеселое занятие: перекладывал бумажки на столе, искал камень потяжелее вместо пресс-папье, чтобы их не унес ветер… Потом передвигал стол, чтобы он как можно дольше оставался в тени.
Но писать все-таки надо. А что?
Я задумался, сжимая виски кончиками пальцев.
– Ты что, не слышишь? – наконец добрался до моего сознания раздраженный голос Марии; она выглядывала из палатки. – Кричу, кричу, а ты словно оглох.
– Ты же видишь, я занят делом.
– Помешала? Извини, пожалуйста. Но мне нужен свежий глаз. Тут что-то непонятное.
– Что?
– Иди сюда и посмотри.
С удовольствием покинув место своей казни, я по–шел в лабораторию.
– Ну что?
– Посмотри в микроскоп.
Я посмотрел. Без всяких вопросов было ясно: передо мной капельки крови покойного Селима. И на ее алом фоне весело сновали и резвились давно знакомые вибрионы.
– Ты ничего не замечаешь? – тихо спросила над самым моим ухом Мария.
– Нет. А что?
– Может, мне кажется… Глаза устали. Но, по-моему, они разные. Тебе не кажется?
Я снова склонился над окуляром. Обычные вибрионы, все одинаковые.
– Некоторые как будто движутся медленнее, лениво, – сбивчиво зашептала Мария, жарко дыша мне в самое ухо. – И они чуть-чуть потолще… словно раздуты. Видишь?
Пожалуй, в самом деле вот этот вибрион движется медленнее, чем другие. Они обгоняют, подталкивают его… Но внешне он ничем не отличается от них.
А вот еще один, тоже заметно медлительнее прочих. И похоже, в самом деле прозрачное тельце его слегка раздуто в боках…
– Ну что ты молчишь? Видишь ты что-нибудь или мне показалось?
Я отрываюсь от микроскопа. Некоторое время мы с Марией молча смотрим друг на друга, словно пытаясь так, без слов, обменяться мыслями. Потом я спрашиваю:
– Ты думаешь, это два разных вида?
Мария пожимает плечами, и я отвечаю сам себе:
– Вряд ли. Они совершенно идентичны…
– Только медленнее двигаются, – перебивает меня Мария. Мы снова задумываемся, глядя друг другу в глаза.
– У тебя сохранились…
– Да, – отвечает она, поняв меня с полуслова, и бросается к термостату.
Я молча слежу, как она вынимает из него пробирки, в которых живут и размножаются на питательных тканях потомки тех вибрионов, что добыл еще доктор Шукри из крови больных, погибших в канун нашего приезда.
Мы переглядываемся с Марией и опять понимаем друг друга без слов. Похоже, это одни и те же вибрионы, а вовсе не два разных вида. Но часть из них движется медленно, неуверенно, словно поражена какой-то болезнью, и лишь постепенно заражает и остальных. Может быть, именно эти «больные» вибрионы и разят людей? А что их делает «больными»? Вирус? Тот же самый, которого мы находим опять-таки всюду – и у больных, и у здоровых людей и животных? Неужели он становится опасным, лишь поразив сначала вибрион?
– Ты сможешь как-то отделить «больные» вибри–оны от нормальных? – спрашиваю я.
– Конечно.
– И взять вирусологические пробы тех и других?
– Надеюсь.
Да, но ведь придется ждать несколько дней, пока будут какие-то результаты!
Беда не приходит одна
Никто из нас не подозревал, какой оборот примут дальнейшие события и как они вдруг стремительно обрушатся одно за другим, словно лавина…
Надо было снова ждать, а лучшим лекарством при этом, как я уже много раз убеждался, была работа. И с утра я отправился в горы над рекой – ставить ловушки на сурков. Для новых исследований нам понадобятся живые зверьки.
Когда солнце начало припекать невмоготу, я решил передохнуть и стал искать среди скал хоть небольшой клочок спасительной тени. Забрался в одну расщелину – нет, тут испечешься быстрее, чем на раскаленной сковородке. Полез дальше… И вдруг заметил черневшее в скале отверстие.
Несомненно, это был вход в пещеру, в которой никто из нас еще не побывал. Надо бы осмотреть ее. Там наверняка прячутся днем летучие мыши, их тоже стоило добыть хоть парочку живьем. А где мыши, там и москиты, клещи. Очень важно узнать, какие вибрионы носят они в себе – обычные или «больные». От этого зависит вся дальнейшая работа.
Добраться до пещеры было трудновато. Ход в нее располагался метра на полтора выше того места, где я стоял. Отвесная скала над рекой, перекатывающей вниз камни. Прийти сюда завтра с Женей или Николаем Павловичем и спуститься сверху на веревке? Во всяком случае, осмотреть пещеру нужно непременно, и чем скорее, тем лучше. Это ведь остался, пожалуй, один из немногих уголков, пока не исследованных нами.
Кто знает, может, именно здесь нас и ожидают какие-нибудь открытия.
Я уже научился карабкаться по здешним горам. Скала неровная, с выступами. Вот сюда можно поставить ногу, за тот выступ уцепиться… А дальше? Дальше есть небольшой карнизик, по нему можно пройти, вполне уместятся обе ноги. Зато в пещере сейчас прохлада, там отдохну…
Я полез. Все шло благополучно; я успешно добрался до карнизика, решил немного постоять на нем и передохнуть. Дальше, похоже, будет проще.
И тут вдруг огромный камень, лежавший на краю скалы прочно и недвижимо, наверное, уже долгие века, качнулся, сдвинулся с места и начал медленно валиться на меня…
Я отшатнулся, потерял опору под ногами.
И все потемнело в глазах от страшного удара, будто я провалился сквозь землю…
Очнулся я от резкой боли где-то в ноге. Полная тьма. Пробую открыть глаза – и ничего не вижу: что-то плотно сжимает мне голову.
И вдруг отчетливо слышу почему-то голос доктора Шукри. Откуда он взялся? И почему он говорит кому-то:
– Тампон…
– Где я?
Откуда-то взялась Мария и радостно восклицает:
– Он очнулся, доктор! Слышите?
– Почему я не вижу ее?
Я шарю вокруг правой рукой, пытаясь выбраться из непонятной тьмы, – левая почему-то не двигается – и, к полнейшему удивлению, нащупываю не камни, а накрахмаленную простыню, край стола. Как я попал на этот стол?
– Якши, доктор, якши? – безбожно коверкая язык, допытывается у кого-то Мария.
И невидимый понимает ее, отвечает уклончиво знакомым голосом доктора Шукри:
– Иншалла…
Конечно, это он. Его любимая отговорка.
– Где я? – снова пытаюсь приподняться.
– Лежи, лежи! – Ласковые руки Марии осторожно, но настойчиво придерживают меня за плечи. – Ты в больнице.
– В какой больнице? Зачем?
– Ты сорвался со скалы, понимаешь? Тебя немножко засыпало камнями… Но это не опасно, раз ты очнулся. Мы привезли тебя сюда, сейчас доктор Шукри-ата закончит перевязку, и все будет в порядке.
Неужели это старик столкнул на меня камень? А я уж думал, он оставил нас в покое.
– А почему ничего не видно? Я что, ослеп?
– Ну что ты! – пугается Мария. – Просто у тебя лицо… немножко поранено, не пугайся. Пришлось на время забинтовать голову. А вот и Женя идет, он готовил тебе палату.
– Зачем мне палату? Везите меня обратно в лагерь.
– Нельзя, дорогой, нельзя, – вмешивается доктор Шукри, видно понявший мое желание. – В походных условиях весьма трудно соблюдать антисептику, не вам это объяснять. А здесь вы будете как дома, мы приложим все силы.
– Доктор Шукри, я знаю, как у вас тесно, – пытаюсь я спорить, вертя головой и стараясь догадаться, где он стоит.
– Нельзя, дорогой, нельзя, – отвечает он совсем с другой стороны, чем я ожидал.
Товарищи мои уезжают в лагерь продолжать работу, а я остаюсь в больнице. Скучно и невесело лежать забинтованным, не видя буквально света белого. Да и к тому же мысли довольно мрачноватые одолевают: только что-то начало проясняться, работы непочатый край, и вот в такое горячее время я глупо вышел из строя.
Каждую свободную минутку заходит доктор Шукри, и мы ведем с ним длинные медицинские беседы, пока его не вызовут к очередному пациенту. За мной все ухаживают, словно за самым дорогим гостем. Повар Бедиль лично приходит каждое утро и не отступается, пока не закажу что-нибудь повкуснее на обед.
Дважды заходил доктор Али справиться о моем здоровье. Держался он опять приветливо, как и прежде, и я даже не решился расспрашивать его об этом падеже скота, который связывали с нами и с болезнью Селима. Видимо, все окончилось благополучно, зачем затрагивать неприятные темы…
Но вот доктор Шукри наконец-то снимает опостылевшую повязку, и я, жмурясь и помаргивая, словно прозревший слепец, разглядываю в зеркале свое покореженное лицо.
Я ждал, что меня навестит Мария и обо всем расскажет, но только через день приехали Женя с Николаем Павловичем и даже вдвоем не могли рассказать ничего нового.
– Опытов заложено много, но результатов при–дется еще подождать денька два, вы же сами должны понимать, Сергей Николаевич, – увещевал меня Николай Павлович.
– Понимаю, – вздохнул я. – А как ваши исследования?
– Какие?
– Да с копытами.
Николай Павлович помрачнел и махнул рукой:
– Да, оказывается, это уже известно. Доктор Али сказал мне, что давно изучает эту болезнь скота и уже отправил статью куда-то… в какой-то английский журнал.
– Ну, это ничего не значит, – попытался я его утешить. – Ваши исследования тоже могут оказаться интересными. Разве дело в приоритете?
Николай Павлович посидел у меня немного и заспешил на базар, а Женя остался. От огорчения, что нет пока никаких приятных новостей, я, признаться, разговаривал с ним довольно вяло и неохотно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Селим лежал в той же маленькой палате на втором этаже, где когда-то мы впервые увидели, как убивает людей эта страшная болезнь. Когда мы вошли, он еще нашел силы улыбнуться нам и приветственно приподнять слабую, исхудавшую руку.
– Как же это ты, Селим? – спросил я, наклоняясь над ним и пожимая эту руку, спасшую однажды меня от гибели.
– Иншалла, – виновато ответил он. Потом осторожно отстранил меня и добавил, обращаясь к доктору Шукри: – Господин Шукри, я прошу записать, что русские друзья ни в чем не виноваты. Я сам, по своей воле, вызвался помогать им. Не их вина, если всемогущий аллах карает меня смертью. На все его воля.
Мы сделали несколько инъекций. В лихорадочно горящих глазах Селима я читал страстную надежду, что наши лекарства каким-то чудом спасут его. Но мыто знали, что бессильны против этой болезни. В лучшем случае удастся лишь немного умерить боль на первое время.
Мы были бессильны. И болезнь неотвратимо убивала его на наших глазах.
Он скрипел зубами и метался от боли, не узнавая нас, и мы помогали санитарам скручивать ему руки, привязывали его к железным прутьям кровати…
На третий день Селим впал в беспамятство. Лицо его исказил паралич.
К вечеру четвертого дня все было кончено.
На похороны мы не пошли. Доктор Шукри сказал, что дервиши на базаре распространяют о нас всякие вздорные слухи, лучше нам не появляться на людях, пока не улягутся страсти.
– К тому же начался, как говорил мне доктор Али, какой-то непонятный мор среди скота, – добавил он, отводя глаза.
– И считают, будто в нем виноваты мы? – спросил я. – Прогневали аллаха?
Доктор Шукри молча кивнул и развел руками.
Теперь мне стало понятно, почему за все время болезни Селима нас ни разу не навестил доктор Али. Ему было не до нас.
Но неужели и он разделяет эти вздорные суеверия? Я видел его как-то раз мельком на улице, приветственно помахал ему, но он почему-то не ответил, хотя не мог не заметить меня. Обидно!..
Мы покинули поселок рано утром, как воры, увозя с собой образцы крови поврежденных болезнью тканей и мозга нашего покойного друга…
Всю дорогу мы ехали молча, погруженные в неве–селые думы.
Враг по-прежнему неуловим. Мы его ищем, словно в прятки играем с завязанными глазами. А убийца вон он, рядом, нанес удар в спину.
Вернувшись в лагерь, мы так же молча, угрюмо поужинали и разошлись по палаткам.
Я долго не мог уснуть, все перебирая в уме фак–ты, которые мы установили. И все больше убеждался, что мы почти не продвинулись вперед. Признать это было горько.
Николай Павлович тоже не спал, тяжело вздыхал, ворочался рядом в темноте. Но молчал, словно мы оба сговорились притвориться спящими.
Утром за завтраком Женя уныло спросил меня:
– Ну, шеф, какие будут дальнейшие указания?
– Как обычно, – ответил я, пожав плечами.
– Снова стрелять все, что под руку подвернется?
– А ты можешь предложить какой-то более продуманный план?
– Сергей прав, – вмешалась Мария. – Пока у нас нет никакой даже самой тоненькой ниточки, за которую можно ухватиться, остается одно – набирать как можно больше материалов.
Женя молча встал, закинул на плечо винтовку, хмуро буркнул:
– Я обойду заречную часть.
– Хорошо, – кивнул я.
Он, сутулясь, ушел. Мария, наскоро помыв посуду, ушла в лабораторию работать с препаратами – с новыми препаратами, пополнившими нашу коллекцию со смертью Селима…
А я сел за стол под тентом, чтобы написать докладную о трагическом ЧП – гибели Селима. Ведь он был членом нашей экспедиции, я нанял его, платил ему зарплату. И теперь обязан составить докладную по всей форме и телеграфом переслать в институт.
Долго я всячески оттягивал это невеселое занятие: перекладывал бумажки на столе, искал камень потяжелее вместо пресс-папье, чтобы их не унес ветер… Потом передвигал стол, чтобы он как можно дольше оставался в тени.
Но писать все-таки надо. А что?
Я задумался, сжимая виски кончиками пальцев.
– Ты что, не слышишь? – наконец добрался до моего сознания раздраженный голос Марии; она выглядывала из палатки. – Кричу, кричу, а ты словно оглох.
– Ты же видишь, я занят делом.
– Помешала? Извини, пожалуйста. Но мне нужен свежий глаз. Тут что-то непонятное.
– Что?
– Иди сюда и посмотри.
С удовольствием покинув место своей казни, я по–шел в лабораторию.
– Ну что?
– Посмотри в микроскоп.
Я посмотрел. Без всяких вопросов было ясно: передо мной капельки крови покойного Селима. И на ее алом фоне весело сновали и резвились давно знакомые вибрионы.
– Ты ничего не замечаешь? – тихо спросила над самым моим ухом Мария.
– Нет. А что?
– Может, мне кажется… Глаза устали. Но, по-моему, они разные. Тебе не кажется?
Я снова склонился над окуляром. Обычные вибрионы, все одинаковые.
– Некоторые как будто движутся медленнее, лениво, – сбивчиво зашептала Мария, жарко дыша мне в самое ухо. – И они чуть-чуть потолще… словно раздуты. Видишь?
Пожалуй, в самом деле вот этот вибрион движется медленнее, чем другие. Они обгоняют, подталкивают его… Но внешне он ничем не отличается от них.
А вот еще один, тоже заметно медлительнее прочих. И похоже, в самом деле прозрачное тельце его слегка раздуто в боках…
– Ну что ты молчишь? Видишь ты что-нибудь или мне показалось?
Я отрываюсь от микроскопа. Некоторое время мы с Марией молча смотрим друг на друга, словно пытаясь так, без слов, обменяться мыслями. Потом я спрашиваю:
– Ты думаешь, это два разных вида?
Мария пожимает плечами, и я отвечаю сам себе:
– Вряд ли. Они совершенно идентичны…
– Только медленнее двигаются, – перебивает меня Мария. Мы снова задумываемся, глядя друг другу в глаза.
– У тебя сохранились…
– Да, – отвечает она, поняв меня с полуслова, и бросается к термостату.
Я молча слежу, как она вынимает из него пробирки, в которых живут и размножаются на питательных тканях потомки тех вибрионов, что добыл еще доктор Шукри из крови больных, погибших в канун нашего приезда.
Мы переглядываемся с Марией и опять понимаем друг друга без слов. Похоже, это одни и те же вибрионы, а вовсе не два разных вида. Но часть из них движется медленно, неуверенно, словно поражена какой-то болезнью, и лишь постепенно заражает и остальных. Может быть, именно эти «больные» вибрионы и разят людей? А что их делает «больными»? Вирус? Тот же самый, которого мы находим опять-таки всюду – и у больных, и у здоровых людей и животных? Неужели он становится опасным, лишь поразив сначала вибрион?
– Ты сможешь как-то отделить «больные» вибри–оны от нормальных? – спрашиваю я.
– Конечно.
– И взять вирусологические пробы тех и других?
– Надеюсь.
Да, но ведь придется ждать несколько дней, пока будут какие-то результаты!
Беда не приходит одна
Никто из нас не подозревал, какой оборот примут дальнейшие события и как они вдруг стремительно обрушатся одно за другим, словно лавина…
Надо было снова ждать, а лучшим лекарством при этом, как я уже много раз убеждался, была работа. И с утра я отправился в горы над рекой – ставить ловушки на сурков. Для новых исследований нам понадобятся живые зверьки.
Когда солнце начало припекать невмоготу, я решил передохнуть и стал искать среди скал хоть небольшой клочок спасительной тени. Забрался в одну расщелину – нет, тут испечешься быстрее, чем на раскаленной сковородке. Полез дальше… И вдруг заметил черневшее в скале отверстие.
Несомненно, это был вход в пещеру, в которой никто из нас еще не побывал. Надо бы осмотреть ее. Там наверняка прячутся днем летучие мыши, их тоже стоило добыть хоть парочку живьем. А где мыши, там и москиты, клещи. Очень важно узнать, какие вибрионы носят они в себе – обычные или «больные». От этого зависит вся дальнейшая работа.
Добраться до пещеры было трудновато. Ход в нее располагался метра на полтора выше того места, где я стоял. Отвесная скала над рекой, перекатывающей вниз камни. Прийти сюда завтра с Женей или Николаем Павловичем и спуститься сверху на веревке? Во всяком случае, осмотреть пещеру нужно непременно, и чем скорее, тем лучше. Это ведь остался, пожалуй, один из немногих уголков, пока не исследованных нами.
Кто знает, может, именно здесь нас и ожидают какие-нибудь открытия.
Я уже научился карабкаться по здешним горам. Скала неровная, с выступами. Вот сюда можно поставить ногу, за тот выступ уцепиться… А дальше? Дальше есть небольшой карнизик, по нему можно пройти, вполне уместятся обе ноги. Зато в пещере сейчас прохлада, там отдохну…
Я полез. Все шло благополучно; я успешно добрался до карнизика, решил немного постоять на нем и передохнуть. Дальше, похоже, будет проще.
И тут вдруг огромный камень, лежавший на краю скалы прочно и недвижимо, наверное, уже долгие века, качнулся, сдвинулся с места и начал медленно валиться на меня…
Я отшатнулся, потерял опору под ногами.
И все потемнело в глазах от страшного удара, будто я провалился сквозь землю…
Очнулся я от резкой боли где-то в ноге. Полная тьма. Пробую открыть глаза – и ничего не вижу: что-то плотно сжимает мне голову.
И вдруг отчетливо слышу почему-то голос доктора Шукри. Откуда он взялся? И почему он говорит кому-то:
– Тампон…
– Где я?
Откуда-то взялась Мария и радостно восклицает:
– Он очнулся, доктор! Слышите?
– Почему я не вижу ее?
Я шарю вокруг правой рукой, пытаясь выбраться из непонятной тьмы, – левая почему-то не двигается – и, к полнейшему удивлению, нащупываю не камни, а накрахмаленную простыню, край стола. Как я попал на этот стол?
– Якши, доктор, якши? – безбожно коверкая язык, допытывается у кого-то Мария.
И невидимый понимает ее, отвечает уклончиво знакомым голосом доктора Шукри:
– Иншалла…
Конечно, это он. Его любимая отговорка.
– Где я? – снова пытаюсь приподняться.
– Лежи, лежи! – Ласковые руки Марии осторожно, но настойчиво придерживают меня за плечи. – Ты в больнице.
– В какой больнице? Зачем?
– Ты сорвался со скалы, понимаешь? Тебя немножко засыпало камнями… Но это не опасно, раз ты очнулся. Мы привезли тебя сюда, сейчас доктор Шукри-ата закончит перевязку, и все будет в порядке.
Неужели это старик столкнул на меня камень? А я уж думал, он оставил нас в покое.
– А почему ничего не видно? Я что, ослеп?
– Ну что ты! – пугается Мария. – Просто у тебя лицо… немножко поранено, не пугайся. Пришлось на время забинтовать голову. А вот и Женя идет, он готовил тебе палату.
– Зачем мне палату? Везите меня обратно в лагерь.
– Нельзя, дорогой, нельзя, – вмешивается доктор Шукри, видно понявший мое желание. – В походных условиях весьма трудно соблюдать антисептику, не вам это объяснять. А здесь вы будете как дома, мы приложим все силы.
– Доктор Шукри, я знаю, как у вас тесно, – пытаюсь я спорить, вертя головой и стараясь догадаться, где он стоит.
– Нельзя, дорогой, нельзя, – отвечает он совсем с другой стороны, чем я ожидал.
Товарищи мои уезжают в лагерь продолжать работу, а я остаюсь в больнице. Скучно и невесело лежать забинтованным, не видя буквально света белого. Да и к тому же мысли довольно мрачноватые одолевают: только что-то начало проясняться, работы непочатый край, и вот в такое горячее время я глупо вышел из строя.
Каждую свободную минутку заходит доктор Шукри, и мы ведем с ним длинные медицинские беседы, пока его не вызовут к очередному пациенту. За мной все ухаживают, словно за самым дорогим гостем. Повар Бедиль лично приходит каждое утро и не отступается, пока не закажу что-нибудь повкуснее на обед.
Дважды заходил доктор Али справиться о моем здоровье. Держался он опять приветливо, как и прежде, и я даже не решился расспрашивать его об этом падеже скота, который связывали с нами и с болезнью Селима. Видимо, все окончилось благополучно, зачем затрагивать неприятные темы…
Но вот доктор Шукри наконец-то снимает опостылевшую повязку, и я, жмурясь и помаргивая, словно прозревший слепец, разглядываю в зеркале свое покореженное лицо.
Я ждал, что меня навестит Мария и обо всем расскажет, но только через день приехали Женя с Николаем Павловичем и даже вдвоем не могли рассказать ничего нового.
– Опытов заложено много, но результатов при–дется еще подождать денька два, вы же сами должны понимать, Сергей Николаевич, – увещевал меня Николай Павлович.
– Понимаю, – вздохнул я. – А как ваши исследования?
– Какие?
– Да с копытами.
Николай Павлович помрачнел и махнул рукой:
– Да, оказывается, это уже известно. Доктор Али сказал мне, что давно изучает эту болезнь скота и уже отправил статью куда-то… в какой-то английский журнал.
– Ну, это ничего не значит, – попытался я его утешить. – Ваши исследования тоже могут оказаться интересными. Разве дело в приоритете?
Николай Павлович посидел у меня немного и заспешил на базар, а Женя остался. От огорчения, что нет пока никаких приятных новостей, я, признаться, разговаривал с ним довольно вяло и неохотно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15