».
Рённ понимал только две вещи.
Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос:
— Кто там дежурит в больнице?
Колльберг равнодушно порылся в своих бумажках и сказал:
— Какой-то Улльхольм.
Единственным, кто знал эту фамилию, был, очевидно, Гюнвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул:
— Что? Кто?
— Улльхольм, — повторил Колльберг.
— Этого нельзя допустить. Туда немедленно нужно кого-нибудь послать. Того, у кого с головой все в порядке.
Рённ, который оказался тем человеком, у которого с головой все в порядке, задал еще один, такой же невинный вопрос:
— Мне сменить его?
— Сменить? Нет, это невозможно. Он посчитает, что его унизили, и начнет писать сотни жалоб и рапортов в управление и даже может позвонить министру.
А когда Рённ уже выходил, Гюнвальд Ларссон дал ему последний совет.
— Эйнар!
— Ну?
— И не позволяй ему обращаться к свидетелю, разве что после того, как увидишь свидетельство о смерти.
Во-вторых, что каким-то образом он должен остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация найденного решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:
— Совершенно очевидно, что, как частное лицо и член партии центра, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальности или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что было бы, если бы в рядах полиции оказалось много евреев и коммунистов. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Рённ откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это:
— Конечно. Но честно говоря, я сам социалист и даже…
— Коммунист?!
— Вот именно.
Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну.
Он стоял там вот уже два часа и грустно глядел на злой, предательский мир, который его окружал.
Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из бригады врачей, делавших операцию, не выглядел слишком веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рённа были лишь пожатия плечами.
Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сказал:
— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.
— Он выкарабкается?
Врач долго смотрел на Рённа, потом сказал:
— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Он физически крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.
Рённ подавленно смотрел на пациента и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.
Он тщательно сформулировал два вопроса и для надежности записал их в своем блокноте.
Первый вопрос был: «Кто стрелял?» и второй: «Как он выглядел?»
Кроме того, Рённ поставил на стул у кровати переносной магнитофон, подключил микрофон и повесил его на спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что бросал в сторону Рённа критические взгляды со своего места у окна.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно склонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских, другой рукой одновременно нажимая звонок.
Рённ поспешно схватил микрофон.
— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.
На лице раненого были заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.
— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.
Рённ поднес к раненому микрофон.
— Кто стрелял? — спросил он.
Никакой реакции. Через несколько секунд Рённ повторил вопрос.
— Кто стрелял?
На этот раз губы раненого зашевелились, и он что-то сказал. Рённ выждал две секунды и спросил:
— Как он выглядел?
И на этот раз раненый пошевелил губами, причем ответ был более артикулированным.
В палату вошел врач.
Рённ уже открыл рот, чтобы повторить вопрос номер один, когда лежащий в кровати повернул голову влево. Нижняя челюсть у него отвисла, и кровавая слизь хлынула изо рта.
Рённ посмотрел на врача, который хмуро покачал головой.
Улльхольм приблизился и со злостью сказал:
— Из этого твоего допроса ничего не выжмешь. — Потом он громко и отчетливо оповестил: — Послушай, к тебе обращается старший ассистент Улльхольм…
— Он умер, — спокойно сказал Рённ.
Улльхольм уставился на него и произнес только одно слово:
— Халтурщик.
Рённ выдернул микрофон из гнезда и отнес магнитофон на подоконник. Осторожно крутя катушку пальцем, он перемотал ленту и нажал клавишу.
— Кто стрелял?
— Днрк.
— Как он выглядел?
— Акальсон.
— И что можно из этого извлечь? — сказал он.
Улльхольм не меньше десяти секунд смотрел на Рённа в упор, с упрямством и ненавистью. Потом он сказал:
— Извлечь? Я обвиняю тебя в неисполнении служебных обязанностей. Это серьезный проступок. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Он повернулся и вышел из палаты. Сделал он это быстрым и энергичным шагом. Рённ проводил его озабоченным взглядом.
XV
Когда Мартин Бек открыл дверь управления полиции, у него буквально сбило дыхание, потому что порыв ледяного ветра швырнул ему в лицо горсть острых, как иглы, снежинок. Мартин Бек наклонил голову и поспешно застегнул пальто. Утром он не выдержал причитаний Инги и капитулировал перед ней, несколькими градусами мороза и собственной простудой, надев зимнее пальто. Он выше подтянул шерстяной шарф и двинулся в направлении центра.
Он пересек Агнегатан и в нерешительности остановился, пытаясь рассчитать, как лучше ехать. Он еще не успел изучить новые автобусные маршруты, которые появились одновременно с исчезновением трамваев и введением в сентябре правостороннего движения.
Возле него притормозил какой-то автомобиль. Гюнвальд Ларссон опустил стекло и закричал:
— Садись!
Мартин Бек с благодарностью уселся впереди.
— Уф, — простонал он, — снова начинается это мучение. Едва успеваешь заметить, что наступило лето, как уже снова приходит зима. Куда ты едешь?
— На Вестманнагатан, — ответил Гюнвальд, — побеседовать с дочкой той старухи из автобуса.
— Отлично, — сказал Мартин Бек. — Я выйду возле Саббатсбергской больницы.
Они переехали через мост, миновали старый торговый центр. За окнами вихрем кружились мелкие сухие снежинки.
— Такой снег совершенно бесполезен, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Он не будет долго лежать. Только видимость портит.
В отличие от Мартина Бека Гюнвальд Ларссон любил водить машину и был хорошим водителем.
Когда они ехали по Васагатан в направлении Норра-Банторгет, возле гуманитарного лицея на встречной полосе промелькнул двухэтажный автобус маршрута № 47.
— Бр-р, — вздрогнул Мартин Бек. — После всего этого мне становится не по себе от одного вида такого автобуса.
Гюнвальд Ларссон посмотрел в зеркало заднего вида.
— Это не такой, — сказал он, а немецкий, «Бюссинг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к жене Асарсона? Ну, того, с презервативами. Я буду там в три.
— Не знаю, — ответил Мартин Бек.
— Я подумал, ты ведь так или иначе будешь поблизости. Это ведь в нескольких домах от Саббатсбергской больницы. Потом я отвезу тебя обратно.
— Посмотрим. Это будет зависеть от того, когда я закончу беседовать с медсестрой.
На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил человек в желтой защитной каске и с красным флажком в руке. На территории больницы в Саббатсберге продолжались работы, связанные с реконструкцией. Самые старые здания подлежали сносу, новые уже тянулись вверх. Сейчас как раз взрывали высокий скальный холм со стороны Далагатан. Когда еще разносилось эхо от взрывов, Гюнвальд Ларссон сказал:
— Почему бы им сразу не взорвать весь Стокгольм вместо того, чтобы делать это по частям? Они должны сделать так, как один американский политик, забыл как его зовут, призывает поступить с Вьетнамом: заасфальтировать все это дерьмо, нарисовать желтые полосы и устроить автостоянку. По-моему, нет ничего хуже, когда архитекторы дорываются до реализации своих планов.
Мартин Бек вышел из автомобиля у ворот в ту часть больницы, где находились родильный дом и гинекологическая клиника. Покрытая гравием площадка у дверей была пуста, но в окно за Мартином Беком наблюдала женщина в шубке из овчины. Она открыла дверь и сказала:
— Вы комиссар Бек? Я Моника Гранхольм.
Она стальным захватом сжала его руку и энергично принялась ее трясти. Ему казалось, что он почти слышит хруст своих размозженных костей. Интересно, подумал он, в обращении с новорожденными Моника тоже применяет такую физическую силу?
Роста она была такого же, как Мартин Бек, но выглядела гораздо привлекательнее, чем он. Кожа у нее была свежая и розовая, зубы крепкие и белые, волосы светло-каштановые, густые и волнистые, а зрачки больших красивых глаз карие, под цвет волос. Все в ней казалось крупным, здоровым и крепким.
Погибшая в автобусе девушка была невысокой и хрупкой и должна была выглядеть заморышем рядом со своей сожительницей.
Они пошли рядом в направлении Далагатан.
— Вы не возражаете, если мы зайдем в «Васахоф» на противоположной стороне улицы, — предложила Моника Гранхольм. — Мне нужно что-нибудь перехватить, чтобы я была в состоянии говорить.
Время обеда уже закончилось, и в ресторане было много свободных столиков. Мартин Бек выбрал столик у окна, однако Моника предпочла сесть в глубине заведения.
— Не хочу, чтобы меня увидел кто-нибудь из больницы, — сказала она. — Вы не представляете себе, какие там у нас сплетни.
В подтверждение этого она угостила Мартина полным набором этих самых сплетен, одновременно с аппетитом поглощая огромную порцию мяса и картофельного пюре. Мартин Бек с завистью наблюдал за ней. Он, как всегда, не испытывал голода, но чувствовал себя плохо и пил кофе, чтобы окончательно ухудшить свое состояние. Он подождал, пока она насытится, и уже собирался заговорить об ее погибшей подруге, но тут Моника отодвинула тарелку и сказала:
— Ну, достаточно. Теперь можете спрашивать, а я постараюсь отвечать, если смогу. Но вы позволите мне сначала спросить вас кое о чем?
— Конечно, — сказал Мартин Бек, вынимая из кармана пачку «Флориды».
Моника покачала головой.
— Спасибо, я не курю. Вы уже поймали этого сумасшедшего?
— Нет, — ответил Мартин Бек, — еще нет.
— Вы понимаете, люди ужасно потрясены. У нас одна девушка боится ездить на работу автобусом. Она боится, что неожиданно появится психопат с ружьём. С тех пор как это произошло, она приезжает на работу и возвращается домой на такси. Постарайтесь его поймать. — Она с серьезным видом посмотрела на Мартина Бека.
— Мы стараемся.
Она кивнула.
— Это хорошо, — сказала она.
— Спасибо, — поблагодарил Мартин Бек, тоже с серьезным видом.
— Что вы хотите знать о Бритт?
— Вы хорошо ее знали? Вы долго жили вместе?
— Я знала ее лучше, чем кто-либо другой. Мы жили вместе три года, с тех пор как она начала работать в больнице. Она была прекрасной подругой и хорошей медсестрой. Физически работать она тоже умела, хотя была хрупкой. Она была очень хорошей медсестрой, о себе она никогда не думала.
Моника взяла со стола кофейник и долила кофе Мартину Беку.
— Спасибо, — сказал он. — А жених у нее был?
— Да, конечно, очень приятный парень. Они еще не обручились, но она уже готовила меня к тому, что вскоре это произойдет. Думаю, они собирались пожениться на Новый год. У него есть своя квартира.
— Они давно были знакомы?
Она задумчиво грызла ноготь.
— Не меньше десяти месяцев. Он врач. О девушках говорят, что они становятся медсестрами, чтобы иметь шанс выйти замуж за врача, но с Бритт было вовсе не так. Она отличалась ужасной робостью и даже боялась мужчин. Прошлой зимой ее освободили от работы из-за малокровия и общего упадка сил, и ей часто приходилось ходить на контрольные обследования. Тогда она и познакомилась с Бертилом. И сразу влюбилась без памяти. Она обычно говорила, что ее вылечила его любовь, а не его лечение.
Мартин Бек разочарованно вздохнул.
— Вам в этом что-то не нравится? — подозрительно спросила она.
— Нет-нет. У нее было много знакомых мужчин?
Моника Гранхольм улыбнулась и покачала головой.
— Ни одного, кроме тех, с которыми она встречалась в больнице, по работе. Она была очень холодная. По-моему, до Бертила у нее никого не было.
Она водила пальцем по столешнице. Потом наморщила лоб и посмотрела на Мартина Бека.
— Неужели вас интересует ее интимная жизнь? Какое это имеет отношение к происшедшему?
Мартин Бек вынул из внутреннего кармана бумажник и положил его на стол.
— В автобусе рядом с Бритт Даниельсон сидел мужчина. Это был полицейский, которого звали Оке Стенстрём. У нас имеются основания полагать, что они были знакомы и ехали вместе. Нас интересует, называла ли фрёкен Даниельсон когда-либо его фамилию?
Он достал из бумажника фотографию Стенстрёма и подвинул ее к Монике Гранхольм.
— Вы видели когда-нибудь этого человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31