Я страдала, но в конце концов убедила себя, что это в порядке вещей и я обязана искупать свою вину, которая состояла лишь в том, что мое лицо красиво, — ведь я причиняла боль другим девочкам, заставляя их сильнее ощущать свою непривлекательность. Знаешь, монахини особенно убедительно умеют внушать чувство вины! Ночами я молилась, чтобы какой-нибудь несчастный случай обезобразил меня или мою нежную кожу изуродовали прыщи. Особую изобретательность проявляла сестра Антуанетта, рассказывая мне о чудовищных эпидемиях оспы в XVI веке, когда в одночасье прелестные личики самых знаменитых кокеток покрылись сначала фурункулами, а потом отвратительными шрамами. Изо всех сил старалась я быть незаметной: сутулилась, скрывая грудь, а если оказывалась на людях, придавала лицу идиотское выражение. В десять лет мне пришло в голову положить между лопатками скомканный кусок ткани, чтобы создалось впечатление, будто у меня растет горб. Я готова была на все, лишь бы меня признали за свою, лишь бы жить спокойно, как другие девочки. Проведав о «горбе», настоятельница заявила, что я, мол, повредилась рассудком и теперь стану тяжким грузом для приюта…
С появлением Шарля Леурлана все изменилось. Мне уже не нужно было скрывать свою красоту — я словно обрела на нее право. Он буквально пожирал меня глазами, я постоянно ощущала на себе его взгляд, и это оказалось очень приятно. Разумеется, для меня он оставался стариком, дедушкой. Добрый Дедушка Мороз, абсолютно лишенный пола, — вот кем он был для меня. Разве можно смотреть на Деда Мороза как на мужчину? Ведь нет, правда? А он любовался мной и все повторял: «Смейтесь почаще, милочка, у вас чудесный смех! Вот уже столько лет у меня в ушах одно воронье карканье». Изысканно-любезный, очаровательный — таким он был, Шарль Леурлан. Я оказалась настолько наивной, что всерьез надеялась, будто он удочерит меня, считая кем-то вроде своей внучки. Я говорила себе: «Это пожилой человек, он долго не проживет, разве не прекрасно внести немного света в его сумерки?» Сестры-монахини в приюте часто употребляли такие высокопарные выражения. Воистину простушка из простушек! Мне представлялось, что он сделает меня своей библиотекаршей, компаньонкой, лектрисой. Обычно мы усаживались в саду, и я читала ему стихи. Представляю, как ненавидел он всю эту поэзию, старый шельмец! Порой, отрываясь от книги и обращая на него взгляд, я видела перед собой багрово-красное лицо и думала: «Как глубоко волнуют его стихи, не лучше ли выбрать что-нибудь менее грустное?» В действительности же он смотрел на мои ноги и мысленно прокручивал совсем другое кино… Но я попала в ловушку. Мне не хотелось обратно в книжную лавку, не хотелось вновь очутиться под властью дамы-патронессы. В ее глазах моей репутации уже был нанесен серьезный ущерб. Поселившись в усадьбе старика, я сожгла за собой мосты. Только такая дурочка, как я, могла поверить, что мне уготована роль служащей в частной библиотеке, ибо все в Морфоне знали, что Шарль Леурлан отличается крайним невежеством, а книги покупает на вес у старьевщиков, чтобы пустить пыль в глаза соседям и произвести впечатление на клиентов.
Клер откинула голову, переводя дыхание и не спуская жадного взгляда с заходящего солнца, точно пленница, которую утром должны казнить.
— Мне понадобилось время, — продолжила она, — чтобы осознать: я — ставка в игре, которую затеяли эти двое. Шарль решил заполучить меня или разделить меня с сыном, точно не знаю. Матиас же внушал мне страх. Он был очень привлекателен, но обладал бешеным нравом. С ружьем не расставался, постоянно исчезал и возвращался в окровавленной одежде с полными карманами мертвых зверьков. В его кожу въедалось столько пороху, что на лице и руках выступали голубоватые пятна. Но он был красив — что правда, то правда. Вечерами Матиас срывал рубашку, чтобы помыться колодезной водой, и трудно было им не залюбоваться, когда, мужественный, сильный, он яростно тер тело, очищаясь от запекшейся заячьей крови и птичьих перьев. Шарль прекрасно это понимал и еще больше усердствовал в нежности и предупредительности. Впоследствии мне казалось, что после ужина отец и сын собирались вместе, обсуждая разыгрываемую партию и предлагая друг другу очередные ходы. Можно сказать, они играли в шашки, ну а «дамкой» была я. Словно с самого начала они заключили пари на того, кто победит, и каждый вел игру, используя собственное оружие.
Жюльен, собравшись с духом, спросил:
— Ну а ты… кого из них ты любила?
— Не знаю, — ответила Клер. — И сейчас не знаю. Ты слишком молод, чтобы понять: на женщин странно действует желание, которое они вызывают в мужчинах, чаще всего они убеждают себя, что его не достойны. И в то же время желание делает мужчин настолько жалкими, что они не могут не тронуть женского сердца. Выше сил человеческих обидеть их отказом! Да и так ли уж это важно? Мальчишеский каприз, которому просто уступаешь как чему-то само собой разумеющемуся, уступаешь со снисходительностью, нисколько не обманываясь на этот счет.
Клер замолчала, скрестив руки под грудью, ветер плотно облепил ее тело платьем, прочертив вертикальную бороздку между ногами.
— Не стоило бы тебя в это посвящать, — совсем тихо проговорила она. — Матери не должны обсуждать такие вещи с сыновьями. Но… ведь ты не оставишь меня в покое, пока я не расскажу тебе все, а значит, лучше поскорее с этим покончить. Не знаю, почему я вышла за Матиаса… Должно быть, потому, что атмосфера в доме постепенно накалялась: из дружеского матча игра грозила перерасти в потасовку. Они схлестнулись в этой игре не на жизнь, а на смерть. Я рассчитывала, что, уступив одному, добьюсь того, что второй сложит оружие и все наладится само собой. Для сироты брак с Матиасом Леурланом был не так уж плох: усадьба, земли, достаток, молодой и красивый муж. И потом, сестра Антуанетта столько раз повторяла нам, что любовь приходит со временем, вот я и поверила… Но ничего не наладилось, все пошло еще хуже. Из-за Адмирала. Старик решил отомстить за себя, не смирился с тем, что проиграл партию. Ему было известно, что Матиас одержим ревностью — страшной, неукротимой, — и он сделал ставку на нее.
На мгновение Клер закрыла лицо руками. Когда она снова посмотрела на Жюльена, черты ее искажала горестная гримаса.
— Война в Морфоне-на-Холме разразилась на следующий день после нашей свадьбы, — продолжила женщина. — Я не почувствовала ее начала и не смогла предотвратить. Да и возможно ли было это сделать? Все происходило втайне, и снова я оказалась единственной, кому ничего не было известно… Я осознала, что Матиас болен, только когда в нем уже серьезно укоренилась болезнь. А старик… старик сделал все возможное, чтобы заставить сына поверить в то, что я была его любовницей. Будто бы я проводила время с ним, Шарлем Леурланом, пока муж строил свои корабли. О нет, он не говорил об этом в открытую и не выставлял напоказ наши «отношения». Все делалось куда тоньше, куда продуманнее: он принимал вид удовлетворенного, расцветшего от счастья человека, изображал сытого кота, время от времени останавливая на мне двусмысленный взгляд — взгляд сообщника — или позволяя себе какой-нибудь слишком нежный жест, уместный по отношению к любовнице, но не к снохе. Иногда его рука слишком долго, дольше, чем того позволяли приличия, задерживалась на моем бедре или шее; а порой это проявлялось в его манере легонько брать меня за плечи — все, что он делал, давало повод подозревать нас… в близости.
Нелегко об этом рассказывать, но, надеюсь, ты сможешь понять. Он всячески демонстрировал «интимность» наших отношений, нередко нарочно показываясь при мне полураздетым… взял за обычай говорить мне «ты» как-то по-особому, чуть ли не подавляя вздох. Механизм был запущен: теперь старик постоянно отводил меня в сторону, нашептывая мне то, что не представляло никакой важности и чаще всего касалось хозяйства. Подходил вплотную и тыкался губами в ухо: «Ты подумала о варенье, милочка? Полным-полно фруктов, которые могут испортиться». И всегда подстраивал так, чтобы Матиас заметил его маневры, — тогда он резко выпрямлялся и уходил с притворно виноватым видом. Когда Матиас спрашивал, о чем это я говорила с его отцом, я отвечала правду: «о варенье», но звучало это неубедительно.
Жюльен едва осмеливался дышать. Ему нетрудно было представить отравленную атмосферу в бывшей крепости. Но он боялся услышать конец этой истории и был готов просить Клер замолчать.
— Старый мерзавец все точно рассчитал, — продолжила Клер. — Месяца на три он сделал перерыв и вел себя нормально, но потом начал сызнова. Матиасу пришлось отлучиться из дома по делам, и он был вынужден оставить нас вдвоем. Едва сын с чемоданом появился в дверях, как старик возобновил комедию, давая понять, что мы вновь вернулись к нашим «отношениям». И опять начались любезности, объятия по любому поводу, показная раздражительность. И Матиасу не потребовалось много времени, чтобы взорваться. Рассудок его помутился, и воспаленное воображение стало рисовать отвратительные картины. Он принялся задавать вопросы… изучал мое тело, устраивал настоящее медицинское обследование. Зачем я тебе это говорю… но это так унизительно, когда тебя раздевают и изучают с лупой в руке. Мой муж искал следы: укусы, царапины, синяки… разглядывал меня со всех сторон, как выставленное на продажу животное. Если, на мое несчастье, мне случалось пораниться о куст в саду, приходилось выдерживать целый допрос, называть свидетелей этого происшествия. Когда я забеременела, Шарль уже почти достиг своей цели — вселил в душу сына сомнение. На наши отношения с Матиасом легла тень, преграда, о которой никто не говорил вслух, но которая всегда стояла между нами, в любое время — днем и ночью. Я уже не была прежней простушкой и отлично понимала, чего добивается старик, но и представить себе не могла открытой конфронтации. Шарль был очень упорным, а ненависть к сыну превратила его в гения. Худшее, пожалуй, заключалось в том, что мне не удавалось вызвать в себе искренней злобы, напротив, я испытывала нечто вроде уважения к этой любви, выходившей за рамки здравого смысла. Применительно к моей скромной персоне мне это казалось чрезмерным, незаслуженным. Не стоила я такого рвения. Невольно я сравнивала себя с героинями греческих трагедий. И не важно, что Шарль был немощен и ему требовались парфюмерные средства, чтобы скрывать старческий запах, ревность его преображала — он был великолепен! В какие-то моменты я даже чувствовала себя сообщницей старика и не препятствовала его действиям. Страсть его достигала такой силы, что все обретало величие: интриги, уловки, притворство. Заурядная семейная история перерастала в трагедию, и все это ощущали, но остановить было невозможно — слишком многое перемешалось, и я уже не знала, люблю его или боюсь… Я надеялась, что окончательный приговор вынесет судьба — решать сама я была не в состоянии. Потом я много об этом размышляла, но ответа так и не нашла.
Клер вздрогнула и присела, чтобы подбросить в огонь хворост. Она ломала сухие ветки с отрешенностью автомата, не замечая, что делает. От попавших в костер сучков акации брызнули искры, больно ужалившие ее обнаженные руки. Но она только отшатнулась, не издав ни звука, словно была загипнотизирована и потеряла чувствительность. Мальчик укрылся в тени, стараясь не встречаться с ней глазами, ибо был убежден, что, перехвати он ее взгляд, мать замолчит. Знал он и другое: это был его единственный шанс узнать правду, ведь она предупредила: либо сейчас, либо никогда, и любой пустяк — косой взгляд, покашливание, неожиданно раздавшийся шум — способен обратить в ничто волшебную ночь исповеди.
— Однажды, — с трудом выговорила Клер, — я застала его на месте преступления… Шарля… Готовилась очередная сцена комедии: сняв с расчески в ванной комнате несколько моих волос, он раскладывал их на своей подушке! Старик заранее приобрел духи и тюбик губной помады, которыми я пользовалась, и как раз занимался тем, что оставлял «следы» на наволочке. Понимаешь, зачем? Ему хотелось с помощью этих мелких хитростей дать понять Матиасу, что я провела ночь в его постели! Я так и застыла на пороге, не в силах произнести ни слова. Он почувствовал мое присутствие и обернулся. По лицу его скользнула улыбка… Ни малейшего смущения! Наоборот, он казался довольным собой, словно говорил: «Видишь, на что я ради тебя иду? Вот до какого состояния ты меня довела!»
И у меня не хватило духа призвать его к порядку. Стыд и ощущение вины вытолкнули меня из комнаты. Скажи я об этом Матиасу, он ни за что бы мне не поверил. Шарль знал — в его руках все козыри. Во время моей беременности он немного успокоился, но преследований не прекратил: в саду он обычно усаживался возле моего шезлонга и поглядывал на мой живот с видом собственника. Теперь он молчал — необходимость в разговорах отпала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
С появлением Шарля Леурлана все изменилось. Мне уже не нужно было скрывать свою красоту — я словно обрела на нее право. Он буквально пожирал меня глазами, я постоянно ощущала на себе его взгляд, и это оказалось очень приятно. Разумеется, для меня он оставался стариком, дедушкой. Добрый Дедушка Мороз, абсолютно лишенный пола, — вот кем он был для меня. Разве можно смотреть на Деда Мороза как на мужчину? Ведь нет, правда? А он любовался мной и все повторял: «Смейтесь почаще, милочка, у вас чудесный смех! Вот уже столько лет у меня в ушах одно воронье карканье». Изысканно-любезный, очаровательный — таким он был, Шарль Леурлан. Я оказалась настолько наивной, что всерьез надеялась, будто он удочерит меня, считая кем-то вроде своей внучки. Я говорила себе: «Это пожилой человек, он долго не проживет, разве не прекрасно внести немного света в его сумерки?» Сестры-монахини в приюте часто употребляли такие высокопарные выражения. Воистину простушка из простушек! Мне представлялось, что он сделает меня своей библиотекаршей, компаньонкой, лектрисой. Обычно мы усаживались в саду, и я читала ему стихи. Представляю, как ненавидел он всю эту поэзию, старый шельмец! Порой, отрываясь от книги и обращая на него взгляд, я видела перед собой багрово-красное лицо и думала: «Как глубоко волнуют его стихи, не лучше ли выбрать что-нибудь менее грустное?» В действительности же он смотрел на мои ноги и мысленно прокручивал совсем другое кино… Но я попала в ловушку. Мне не хотелось обратно в книжную лавку, не хотелось вновь очутиться под властью дамы-патронессы. В ее глазах моей репутации уже был нанесен серьезный ущерб. Поселившись в усадьбе старика, я сожгла за собой мосты. Только такая дурочка, как я, могла поверить, что мне уготована роль служащей в частной библиотеке, ибо все в Морфоне знали, что Шарль Леурлан отличается крайним невежеством, а книги покупает на вес у старьевщиков, чтобы пустить пыль в глаза соседям и произвести впечатление на клиентов.
Клер откинула голову, переводя дыхание и не спуская жадного взгляда с заходящего солнца, точно пленница, которую утром должны казнить.
— Мне понадобилось время, — продолжила она, — чтобы осознать: я — ставка в игре, которую затеяли эти двое. Шарль решил заполучить меня или разделить меня с сыном, точно не знаю. Матиас же внушал мне страх. Он был очень привлекателен, но обладал бешеным нравом. С ружьем не расставался, постоянно исчезал и возвращался в окровавленной одежде с полными карманами мертвых зверьков. В его кожу въедалось столько пороху, что на лице и руках выступали голубоватые пятна. Но он был красив — что правда, то правда. Вечерами Матиас срывал рубашку, чтобы помыться колодезной водой, и трудно было им не залюбоваться, когда, мужественный, сильный, он яростно тер тело, очищаясь от запекшейся заячьей крови и птичьих перьев. Шарль прекрасно это понимал и еще больше усердствовал в нежности и предупредительности. Впоследствии мне казалось, что после ужина отец и сын собирались вместе, обсуждая разыгрываемую партию и предлагая друг другу очередные ходы. Можно сказать, они играли в шашки, ну а «дамкой» была я. Словно с самого начала они заключили пари на того, кто победит, и каждый вел игру, используя собственное оружие.
Жюльен, собравшись с духом, спросил:
— Ну а ты… кого из них ты любила?
— Не знаю, — ответила Клер. — И сейчас не знаю. Ты слишком молод, чтобы понять: на женщин странно действует желание, которое они вызывают в мужчинах, чаще всего они убеждают себя, что его не достойны. И в то же время желание делает мужчин настолько жалкими, что они не могут не тронуть женского сердца. Выше сил человеческих обидеть их отказом! Да и так ли уж это важно? Мальчишеский каприз, которому просто уступаешь как чему-то само собой разумеющемуся, уступаешь со снисходительностью, нисколько не обманываясь на этот счет.
Клер замолчала, скрестив руки под грудью, ветер плотно облепил ее тело платьем, прочертив вертикальную бороздку между ногами.
— Не стоило бы тебя в это посвящать, — совсем тихо проговорила она. — Матери не должны обсуждать такие вещи с сыновьями. Но… ведь ты не оставишь меня в покое, пока я не расскажу тебе все, а значит, лучше поскорее с этим покончить. Не знаю, почему я вышла за Матиаса… Должно быть, потому, что атмосфера в доме постепенно накалялась: из дружеского матча игра грозила перерасти в потасовку. Они схлестнулись в этой игре не на жизнь, а на смерть. Я рассчитывала, что, уступив одному, добьюсь того, что второй сложит оружие и все наладится само собой. Для сироты брак с Матиасом Леурланом был не так уж плох: усадьба, земли, достаток, молодой и красивый муж. И потом, сестра Антуанетта столько раз повторяла нам, что любовь приходит со временем, вот я и поверила… Но ничего не наладилось, все пошло еще хуже. Из-за Адмирала. Старик решил отомстить за себя, не смирился с тем, что проиграл партию. Ему было известно, что Матиас одержим ревностью — страшной, неукротимой, — и он сделал ставку на нее.
На мгновение Клер закрыла лицо руками. Когда она снова посмотрела на Жюльена, черты ее искажала горестная гримаса.
— Война в Морфоне-на-Холме разразилась на следующий день после нашей свадьбы, — продолжила женщина. — Я не почувствовала ее начала и не смогла предотвратить. Да и возможно ли было это сделать? Все происходило втайне, и снова я оказалась единственной, кому ничего не было известно… Я осознала, что Матиас болен, только когда в нем уже серьезно укоренилась болезнь. А старик… старик сделал все возможное, чтобы заставить сына поверить в то, что я была его любовницей. Будто бы я проводила время с ним, Шарлем Леурланом, пока муж строил свои корабли. О нет, он не говорил об этом в открытую и не выставлял напоказ наши «отношения». Все делалось куда тоньше, куда продуманнее: он принимал вид удовлетворенного, расцветшего от счастья человека, изображал сытого кота, время от времени останавливая на мне двусмысленный взгляд — взгляд сообщника — или позволяя себе какой-нибудь слишком нежный жест, уместный по отношению к любовнице, но не к снохе. Иногда его рука слишком долго, дольше, чем того позволяли приличия, задерживалась на моем бедре или шее; а порой это проявлялось в его манере легонько брать меня за плечи — все, что он делал, давало повод подозревать нас… в близости.
Нелегко об этом рассказывать, но, надеюсь, ты сможешь понять. Он всячески демонстрировал «интимность» наших отношений, нередко нарочно показываясь при мне полураздетым… взял за обычай говорить мне «ты» как-то по-особому, чуть ли не подавляя вздох. Механизм был запущен: теперь старик постоянно отводил меня в сторону, нашептывая мне то, что не представляло никакой важности и чаще всего касалось хозяйства. Подходил вплотную и тыкался губами в ухо: «Ты подумала о варенье, милочка? Полным-полно фруктов, которые могут испортиться». И всегда подстраивал так, чтобы Матиас заметил его маневры, — тогда он резко выпрямлялся и уходил с притворно виноватым видом. Когда Матиас спрашивал, о чем это я говорила с его отцом, я отвечала правду: «о варенье», но звучало это неубедительно.
Жюльен едва осмеливался дышать. Ему нетрудно было представить отравленную атмосферу в бывшей крепости. Но он боялся услышать конец этой истории и был готов просить Клер замолчать.
— Старый мерзавец все точно рассчитал, — продолжила Клер. — Месяца на три он сделал перерыв и вел себя нормально, но потом начал сызнова. Матиасу пришлось отлучиться из дома по делам, и он был вынужден оставить нас вдвоем. Едва сын с чемоданом появился в дверях, как старик возобновил комедию, давая понять, что мы вновь вернулись к нашим «отношениям». И опять начались любезности, объятия по любому поводу, показная раздражительность. И Матиасу не потребовалось много времени, чтобы взорваться. Рассудок его помутился, и воспаленное воображение стало рисовать отвратительные картины. Он принялся задавать вопросы… изучал мое тело, устраивал настоящее медицинское обследование. Зачем я тебе это говорю… но это так унизительно, когда тебя раздевают и изучают с лупой в руке. Мой муж искал следы: укусы, царапины, синяки… разглядывал меня со всех сторон, как выставленное на продажу животное. Если, на мое несчастье, мне случалось пораниться о куст в саду, приходилось выдерживать целый допрос, называть свидетелей этого происшествия. Когда я забеременела, Шарль уже почти достиг своей цели — вселил в душу сына сомнение. На наши отношения с Матиасом легла тень, преграда, о которой никто не говорил вслух, но которая всегда стояла между нами, в любое время — днем и ночью. Я уже не была прежней простушкой и отлично понимала, чего добивается старик, но и представить себе не могла открытой конфронтации. Шарль был очень упорным, а ненависть к сыну превратила его в гения. Худшее, пожалуй, заключалось в том, что мне не удавалось вызвать в себе искренней злобы, напротив, я испытывала нечто вроде уважения к этой любви, выходившей за рамки здравого смысла. Применительно к моей скромной персоне мне это казалось чрезмерным, незаслуженным. Не стоила я такого рвения. Невольно я сравнивала себя с героинями греческих трагедий. И не важно, что Шарль был немощен и ему требовались парфюмерные средства, чтобы скрывать старческий запах, ревность его преображала — он был великолепен! В какие-то моменты я даже чувствовала себя сообщницей старика и не препятствовала его действиям. Страсть его достигала такой силы, что все обретало величие: интриги, уловки, притворство. Заурядная семейная история перерастала в трагедию, и все это ощущали, но остановить было невозможно — слишком многое перемешалось, и я уже не знала, люблю его или боюсь… Я надеялась, что окончательный приговор вынесет судьба — решать сама я была не в состоянии. Потом я много об этом размышляла, но ответа так и не нашла.
Клер вздрогнула и присела, чтобы подбросить в огонь хворост. Она ломала сухие ветки с отрешенностью автомата, не замечая, что делает. От попавших в костер сучков акации брызнули искры, больно ужалившие ее обнаженные руки. Но она только отшатнулась, не издав ни звука, словно была загипнотизирована и потеряла чувствительность. Мальчик укрылся в тени, стараясь не встречаться с ней глазами, ибо был убежден, что, перехвати он ее взгляд, мать замолчит. Знал он и другое: это был его единственный шанс узнать правду, ведь она предупредила: либо сейчас, либо никогда, и любой пустяк — косой взгляд, покашливание, неожиданно раздавшийся шум — способен обратить в ничто волшебную ночь исповеди.
— Однажды, — с трудом выговорила Клер, — я застала его на месте преступления… Шарля… Готовилась очередная сцена комедии: сняв с расчески в ванной комнате несколько моих волос, он раскладывал их на своей подушке! Старик заранее приобрел духи и тюбик губной помады, которыми я пользовалась, и как раз занимался тем, что оставлял «следы» на наволочке. Понимаешь, зачем? Ему хотелось с помощью этих мелких хитростей дать понять Матиасу, что я провела ночь в его постели! Я так и застыла на пороге, не в силах произнести ни слова. Он почувствовал мое присутствие и обернулся. По лицу его скользнула улыбка… Ни малейшего смущения! Наоборот, он казался довольным собой, словно говорил: «Видишь, на что я ради тебя иду? Вот до какого состояния ты меня довела!»
И у меня не хватило духа призвать его к порядку. Стыд и ощущение вины вытолкнули меня из комнаты. Скажи я об этом Матиасу, он ни за что бы мне не поверил. Шарль знал — в его руках все козыри. Во время моей беременности он немного успокоился, но преследований не прекратил: в саду он обычно усаживался возле моего шезлонга и поглядывал на мой живот с видом собственника. Теперь он молчал — необходимость в разговорах отпала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46