С другими служащими он бывал даже более откровенно груб. Ему невозможно было угодить. Он постоянно вмешивался в продажу и в обсуждение сделки по кредиту, показывая «проклятым недоучкам», то есть нам, как нужно вести дело. И если продажа или переговоры срывались, что случалось довольно часто, он приходил в бешенство... Черт нас всех побери, неужели мы не можем хоть что-нибудь сделать правильно? Как он может делать свою работу да еще работать за нас?!
На долю Даркина, начальника отдела за продажу в рассрочку, выпадало столько же проклятий, сколько и на всех нас. Но хотя иногда он казался задетым, он ни разу не выразил своего возмущения. Как новый работник, говорил Даркин, управляющий должен доказать, что работает хорошо. Приказывать — его дело. А наше — выполнять его приказы, настолько старательно, насколько можем. Только так и можно вести дело.
— Я уверен, что он ничего дурного не замышляет, — совершенно серьезно уверял меня Даркин. — В конце концов, мы все здесь служим одной цели. Мы все кровно заинтересованы в процветании магазина.
Я же был уверен, что управляющий не думал ни о чем подобном и что его кровным интересом было не процветание нашего магазина, а его собственная выгода. Но я уже знал, что с Даркином спорить бесполезно. Вне работы он не проявлял особенного ума, но был бесконечно предан магазину. И в его представлении никогда не появляющиеся в поле нашего зрения владельцы магазина уподоблялись небожителям. Они знают, что делают, и, если они поставили здесь этого управляющего, значит, он знает свое дело... Так что Даркин мирился с фактом существования этого откровенного хама, и это продолжалось до начала лета, когда до окончания моего очередного курса колледжа оставалось всего недели две. А затем...
Для того чтобы привлечь в магазин новых клиентов, управляющий сочинил рекламное письмо о распродаже. Даркин, которого назначили ответственным за его размножение и отправку по почте, показал мне копию этого письма.
— Ты же писатель, Джим, — сказал он. — Ты в этом разбираешься. Что ты о нем думаешь?
Я прочел его, покачивая головой. Оно было полно истертых штампов с целью заманивания клиента, которые не несли абсолютно никакой полезной информации, и все письмо было написано в напористом и даже оскорбительном тоне. Исходя из его содержания, никто не поверил бы, что мы прекращаем торговлю и остаемся в деле только ради «оказания услуги добропорядочным жителям Линкольна» и что мы беспокоимся только о том, чтобы оставаться их друзьями.
— Письмо написано в самом дурном стиле, — сказал я Даркину. — И если уж оно не вытолкнет нас из бизнеса, то ничто другое нам не страшно.
— В самом деле? — встревоженно спросил Даркин. — Ты действительно так думаешь, Джим? Ты говоришь это не только потому, что это он его написал?
— Более откровенной халтуры мне не приходилось читать, — подтвердил я, — и можешь передать этому кретину мой отзыв.
— М-да, — расстроенно протянул Даркин. — Тебе лучше знать, ты у нас авторитет в этом деле. Может, мне стоит...
Покинув меня, он прямохонько направился к управляющему и почти слово в слово сообщил этому милому джентльмену мое мнение о его письме. И когда потрясенный управляющий открыл рот и чуть не рухнул наземь от удара, Даркин предложил поручить мне написать «настоящее хорошее письмо».
Наконец управляющий обрел голос и начал осыпать всех нас проклятиями. Он орал как ненормальный на Даркина. Потом призвал меня и всыпал нам обоим по первое число. Он нам покажет! Он научит нас, как насмехаться над его письмами! Он оформит заказ в типографию на десять тысяч писем — десять вместо пяти, как он прежде собирался! И мы — Даркин и я — должны будем все десять тысяч вложить в конверты, потом их надписать, запечатать и проштемпелевать! И делать это мы будем в свободное от работы время, и пусть только кто-нибудь посмеет помогать нам! И пусть мы не надеемся, что нам за это заплатят!
Выпалив в нас заключительным залпом ругани, он нас выгнал. Отослал в типографию срочный заказ и в тот же вечер получил тысячу экземпляров своего письма. И остаток недели и половину следующей мы с Даркином работали день и ночь. Разумеется, я весь кипел от ярости. Но Даркин, как это ни странно, казался совершенно спокойным. Он оставался по-прежнему вежливым и почтительным с управляющим. Собственно, чем больше тот оскорблял и унижал его, тем более почтительно держался Даркин.
Идея управляющего заключалась в том, чтобы «сбить город с ног», нанести ему такой удар, что «все будут потрясены до самых печенок». Поэтому нам было приказано накапливать готовые письма, а не рассылать по тысяче за один раз. Он внимательно следил за тем, как продвигаются у нас дела. Заметив, что работа приближается к концу, в тот вечер он остался с нами, хотя, естественно, не для того, чтобы помочь. Злорадно усмехаясь, он наблюдал, как мы упаковывали письма в коробки и грузили их в машину Даркина.
— Думаю, я вас проучил, — издевательски ухмыльнулся он, когда работа была закончена. — А теперь забирайтесь в машину и постарайтесь отправить их еще до полуночи!
Покатываясь от смеха, он, довольный собой, уехал. Даркин сказал мне, чтобы я шел домой, что он сам отправит письма. Я возражал, желая ему помочь, и в первый раз он проявил по отношению ко мне резкость. Обойдется и без меня, заявил он. Он сам обо всем позаботится.
Я пошел домой. Он уселся в свой автомобиль и уехал. Только на следующий день я узнал причину его необычного поведения.
Как всегда, я сидел за кассой, когда к окошку подошел тихий, неприметный человечек и попросил, чтобы его провели к управляющему. Как это у нас принято, я предложил ему свою помощь.
— Я не уверен, сэр, что управляющий сейчас на месте. Если что-то не в порядке с вашим счетом, какое-нибудь недоразумение или...
— Я из отдела почты, — сказал он, предъявляя свое удостоверение. — Вы занимаетесь рассылкой почты?
— Отчасти, да, — сказал я. — Не то чтобы я за нее отвечал, но...
— Я ответственный. — Даркин встал и подошел ко мне. — Этот молодой человек не имеет к почте никакого отношения.
— Понятно, — кивнул человечек. — Дело в том, что некоторое время назад нам позвонили из санитарно-гигиенического отдела. — Он настороженно замолчал и сказал: — Все-таки будет лучше, если я поговорю с управляющим.
— Вы не сможете этого сделать. Вам нет необходимости его видеть, — сказал Даркин.
Посетитель посмотрел на него и, протянув руку в окошко, похлопал Даркина по плечу.
— Мистер, — резко заявил он, — позовите-ка мне управляющего, и как можно скорее.
Даркин упрямо покачал головой. Услышав из своего угла, что говорят о нем, управляющий приблизился к нам. Он грубо осведомился, в чем дело.
Почтовый инспектор представился и все объяснил. То, что за этим последовало, невозможно описать. Управляющий открыл рот и начал судорожно хватать воздух, его лицо побагровело, а глаза грозили выскочить из орбит. Он заорал, затопал ногами и принялся сыпать страшными проклятиями.
Даркина уволили через час, как только было получено одобрение главной конторы. Я же, простой клерк, был вышвырнут немедленно — как подозреваемый в подстрекательстве на преступление управляющего кредитным отделом, если не как прямой его пособник.
— Мне очень жаль, Джим, — извинялся Даркин, — я не хотел вмешивать тебя в это дело. Поэтому и отослал тебя домой...
— Но почему ты это сделал? — недоумевал я. — Господи, Даркин, должно быть, ты дошел до ручки, если уж пошел на такое. Мы с тобой оказались бы в одинаковом положении, если бы компания захотела нас выкинуть. И все-таки почему ты это сделал?
— Но, Джим, — с укором сказал он, — ты же отлично понимаешь.
— Черт побери, ничего я не понимаю!
— Нет, понимаешь. Ты же сам сказал, что это письмо было идиотским, что оно разорило бы наш магазин. И естественно, я...
Он забрал все десять тысяч писем — все старательно надписанные, заклеенные и проштемпелеванные — и выбросил их в городскую канализацию!
Глава 8
Закончив очередной курс, я получил работу на полный день в другом универсальном магазине — в полуразвалившемся старом торговом центре на окраине города, который обслуживал в основном сельских жителей. Это было странное заведение, управляемое запутанной цепочкой отсутствующих владельцев и концессионеров. Хотя в нем работало приблизительно восемьдесят человек, аудитор и я, его помощник, и еще несколько сотрудников охраны были единственными служащими собственно магазина. Все остальные получали жалованье от владельцев концессий, снабжающих магазин различными товарами.
Аудитором был Карл Фрэммих. На нас с Карлом лежала обязанность вести счета поставщиков — отделов бакалеи и одежды, стойки с косметическими товарами, автомата по продаже сливок, парикмахерской, ресторана и с дюжины разных других отделов нашего универсального магазина. Мы собирали у них данные о поступлении денег и помогали заведующим отделами во всех затруднениях.
Отдел жалоб? Это были мы. Отдел продажи в рассрочку и поступления взносов? Тоже мы. Вопросы персонала, покупки товаров, выплаты зарплаты? Вы сами догадываетесь. Все, чем никто не хотел заниматься, — а клерки занимались только продажей, — передавалось на исполнение аудитору и его помощнику. Короче говоря, вскоре работы у меня было по горло, и по большей части я даже не соображал, что делаю и почему.
Карл Фрэммих... Это был один из самых странных и непонятных мне людей. По сравнению с Карлом мой старый приятель Элли Иверс был заурядным до тошноты человеком. Выглядел Карл как настоящий дьявол, в самом буквальном смысле этого слова. Он был воплощенным Сатаной и обладал присущим дьяволу цинизмом, через каждые три слова извергая богохульства и непристойные ругательства. И при этом у него был ангельский голос — нежный, тонкий голосок пятилетнего мальчугана, который так шепелявит, что зачастую его просто невозможно понять.
«Томфшон, — говорил он мне, — принеши щюда шертов грофбух, и мы ф тобой подведем баланш этого проклятого щю-киного фына». Или: «Томфшон, ди вниш и шкажи этому ошлу помощнику иж отдела „От швадьбы до младенфа“, подвешти итоги, или я шам шпушюфь и выколочу иж него фше можги!»
Несмотря на мои собственные промахи в смысле выпивки, я всегда считал, что в состоянии опьянения человек не может работать. Но, утверждая это, я в уме допускаю лишь одно исключение — шепелявого, страшного на вид Карла Фрэммиха. На протяжении трех месяцев нашего сотрудничества Карл постоянно был мертвецки пьян. Он являлся на работу, уже порядочно выпив, и продолжал пить весь день. Он пил все — от чистого спирта, если удавалось его достать, до лошадиной мази и «тоника для дам», если терпел неудачу со спиртом.
Спотыкаясь, он поднимался утром по лестнице с торчащими из всех карманов бутылками и делал отчаянный рывок к своему столу. Иногда ему удавалось достичь его с первой попытки, но чаще он промахивался и врезался в стену или растягивался на полу. А однажды он чуть не вылетел в окно. Но как бы трудно ему ни приходилось в этот момент вожделенного стремления к рабочему месту, он никогда не разрешал мне помочь ему.
— Нужно как шледует упражняшша, — важно заявлял он. — А не привыкать к пошторонней помофи. Вшегда шледи, чтобы тебе не помогали, Томфшон, и будешь в порядке.
Усевшись, Карл редко вставал из-за стола в течение дня... а наш рабочий день тянулся обычно часов по двенадцать. Он абсолютно ничего не ел. Не ходил в туалет. Когда ему это требовалось, он просто разворачивал стул, подтягивался на локтях и выпускал струю прямо в окно, которое выходило в тупичок, где располагалась стоянка для машин. Естественно, люди частенько жаловались на столь оригинальную его привычку. Клиенты постоянно ворчали, что освобождение мочевого пузыря Карла наносит серьезный вред краске их автомобилей, а один парень заявил, что моча проела в капоте его машины несколько дырок. Карл мастерски расправлялся со всеми претензиями.
Они могут доказать его вину? У них есть свидетели, которые готовы присягнуть в суде? Нет? «В таком шлучае пошли вы к черту, миштер!» И даже если у них были доказательства, они все равно не получали удовлетворения.
— Шлушайте, миштер! — объяснял он. — Это не какой-нибудь шклад — это вам финаншовый отдел. И так уж вы в этом уверены, а? Только шкажите кому-нибудь, и я пошлю ваш куда-нибудь подальфе, только вы и видели наш магажин.
За исключением меня, с кем он всегда был добр и любезен, Карл никому не сказал доброго слова. Но больше всего он ругался, когда разговаривал с кем-нибудь из главной конторы или с ее представителями.
— Так, давайте прояшним один вопроф, — говорил он, обращаясь к какому-нибудь заезжему фининспектору или контролеру. — Я руковожу этим проклятым мештом и не хочу, чтобы вщякий ошел диктовал мне, как нужно работать. Я делаю так, как мне нравится, понятно? А ешли вам это не нравится, можете жанять мое мешто, а я ухожу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
На долю Даркина, начальника отдела за продажу в рассрочку, выпадало столько же проклятий, сколько и на всех нас. Но хотя иногда он казался задетым, он ни разу не выразил своего возмущения. Как новый работник, говорил Даркин, управляющий должен доказать, что работает хорошо. Приказывать — его дело. А наше — выполнять его приказы, настолько старательно, насколько можем. Только так и можно вести дело.
— Я уверен, что он ничего дурного не замышляет, — совершенно серьезно уверял меня Даркин. — В конце концов, мы все здесь служим одной цели. Мы все кровно заинтересованы в процветании магазина.
Я же был уверен, что управляющий не думал ни о чем подобном и что его кровным интересом было не процветание нашего магазина, а его собственная выгода. Но я уже знал, что с Даркином спорить бесполезно. Вне работы он не проявлял особенного ума, но был бесконечно предан магазину. И в его представлении никогда не появляющиеся в поле нашего зрения владельцы магазина уподоблялись небожителям. Они знают, что делают, и, если они поставили здесь этого управляющего, значит, он знает свое дело... Так что Даркин мирился с фактом существования этого откровенного хама, и это продолжалось до начала лета, когда до окончания моего очередного курса колледжа оставалось всего недели две. А затем...
Для того чтобы привлечь в магазин новых клиентов, управляющий сочинил рекламное письмо о распродаже. Даркин, которого назначили ответственным за его размножение и отправку по почте, показал мне копию этого письма.
— Ты же писатель, Джим, — сказал он. — Ты в этом разбираешься. Что ты о нем думаешь?
Я прочел его, покачивая головой. Оно было полно истертых штампов с целью заманивания клиента, которые не несли абсолютно никакой полезной информации, и все письмо было написано в напористом и даже оскорбительном тоне. Исходя из его содержания, никто не поверил бы, что мы прекращаем торговлю и остаемся в деле только ради «оказания услуги добропорядочным жителям Линкольна» и что мы беспокоимся только о том, чтобы оставаться их друзьями.
— Письмо написано в самом дурном стиле, — сказал я Даркину. — И если уж оно не вытолкнет нас из бизнеса, то ничто другое нам не страшно.
— В самом деле? — встревоженно спросил Даркин. — Ты действительно так думаешь, Джим? Ты говоришь это не только потому, что это он его написал?
— Более откровенной халтуры мне не приходилось читать, — подтвердил я, — и можешь передать этому кретину мой отзыв.
— М-да, — расстроенно протянул Даркин. — Тебе лучше знать, ты у нас авторитет в этом деле. Может, мне стоит...
Покинув меня, он прямохонько направился к управляющему и почти слово в слово сообщил этому милому джентльмену мое мнение о его письме. И когда потрясенный управляющий открыл рот и чуть не рухнул наземь от удара, Даркин предложил поручить мне написать «настоящее хорошее письмо».
Наконец управляющий обрел голос и начал осыпать всех нас проклятиями. Он орал как ненормальный на Даркина. Потом призвал меня и всыпал нам обоим по первое число. Он нам покажет! Он научит нас, как насмехаться над его письмами! Он оформит заказ в типографию на десять тысяч писем — десять вместо пяти, как он прежде собирался! И мы — Даркин и я — должны будем все десять тысяч вложить в конверты, потом их надписать, запечатать и проштемпелевать! И делать это мы будем в свободное от работы время, и пусть только кто-нибудь посмеет помогать нам! И пусть мы не надеемся, что нам за это заплатят!
Выпалив в нас заключительным залпом ругани, он нас выгнал. Отослал в типографию срочный заказ и в тот же вечер получил тысячу экземпляров своего письма. И остаток недели и половину следующей мы с Даркином работали день и ночь. Разумеется, я весь кипел от ярости. Но Даркин, как это ни странно, казался совершенно спокойным. Он оставался по-прежнему вежливым и почтительным с управляющим. Собственно, чем больше тот оскорблял и унижал его, тем более почтительно держался Даркин.
Идея управляющего заключалась в том, чтобы «сбить город с ног», нанести ему такой удар, что «все будут потрясены до самых печенок». Поэтому нам было приказано накапливать готовые письма, а не рассылать по тысяче за один раз. Он внимательно следил за тем, как продвигаются у нас дела. Заметив, что работа приближается к концу, в тот вечер он остался с нами, хотя, естественно, не для того, чтобы помочь. Злорадно усмехаясь, он наблюдал, как мы упаковывали письма в коробки и грузили их в машину Даркина.
— Думаю, я вас проучил, — издевательски ухмыльнулся он, когда работа была закончена. — А теперь забирайтесь в машину и постарайтесь отправить их еще до полуночи!
Покатываясь от смеха, он, довольный собой, уехал. Даркин сказал мне, чтобы я шел домой, что он сам отправит письма. Я возражал, желая ему помочь, и в первый раз он проявил по отношению ко мне резкость. Обойдется и без меня, заявил он. Он сам обо всем позаботится.
Я пошел домой. Он уселся в свой автомобиль и уехал. Только на следующий день я узнал причину его необычного поведения.
Как всегда, я сидел за кассой, когда к окошку подошел тихий, неприметный человечек и попросил, чтобы его провели к управляющему. Как это у нас принято, я предложил ему свою помощь.
— Я не уверен, сэр, что управляющий сейчас на месте. Если что-то не в порядке с вашим счетом, какое-нибудь недоразумение или...
— Я из отдела почты, — сказал он, предъявляя свое удостоверение. — Вы занимаетесь рассылкой почты?
— Отчасти, да, — сказал я. — Не то чтобы я за нее отвечал, но...
— Я ответственный. — Даркин встал и подошел ко мне. — Этот молодой человек не имеет к почте никакого отношения.
— Понятно, — кивнул человечек. — Дело в том, что некоторое время назад нам позвонили из санитарно-гигиенического отдела. — Он настороженно замолчал и сказал: — Все-таки будет лучше, если я поговорю с управляющим.
— Вы не сможете этого сделать. Вам нет необходимости его видеть, — сказал Даркин.
Посетитель посмотрел на него и, протянув руку в окошко, похлопал Даркина по плечу.
— Мистер, — резко заявил он, — позовите-ка мне управляющего, и как можно скорее.
Даркин упрямо покачал головой. Услышав из своего угла, что говорят о нем, управляющий приблизился к нам. Он грубо осведомился, в чем дело.
Почтовый инспектор представился и все объяснил. То, что за этим последовало, невозможно описать. Управляющий открыл рот и начал судорожно хватать воздух, его лицо побагровело, а глаза грозили выскочить из орбит. Он заорал, затопал ногами и принялся сыпать страшными проклятиями.
Даркина уволили через час, как только было получено одобрение главной конторы. Я же, простой клерк, был вышвырнут немедленно — как подозреваемый в подстрекательстве на преступление управляющего кредитным отделом, если не как прямой его пособник.
— Мне очень жаль, Джим, — извинялся Даркин, — я не хотел вмешивать тебя в это дело. Поэтому и отослал тебя домой...
— Но почему ты это сделал? — недоумевал я. — Господи, Даркин, должно быть, ты дошел до ручки, если уж пошел на такое. Мы с тобой оказались бы в одинаковом положении, если бы компания захотела нас выкинуть. И все-таки почему ты это сделал?
— Но, Джим, — с укором сказал он, — ты же отлично понимаешь.
— Черт побери, ничего я не понимаю!
— Нет, понимаешь. Ты же сам сказал, что это письмо было идиотским, что оно разорило бы наш магазин. И естественно, я...
Он забрал все десять тысяч писем — все старательно надписанные, заклеенные и проштемпелеванные — и выбросил их в городскую канализацию!
Глава 8
Закончив очередной курс, я получил работу на полный день в другом универсальном магазине — в полуразвалившемся старом торговом центре на окраине города, который обслуживал в основном сельских жителей. Это было странное заведение, управляемое запутанной цепочкой отсутствующих владельцев и концессионеров. Хотя в нем работало приблизительно восемьдесят человек, аудитор и я, его помощник, и еще несколько сотрудников охраны были единственными служащими собственно магазина. Все остальные получали жалованье от владельцев концессий, снабжающих магазин различными товарами.
Аудитором был Карл Фрэммих. На нас с Карлом лежала обязанность вести счета поставщиков — отделов бакалеи и одежды, стойки с косметическими товарами, автомата по продаже сливок, парикмахерской, ресторана и с дюжины разных других отделов нашего универсального магазина. Мы собирали у них данные о поступлении денег и помогали заведующим отделами во всех затруднениях.
Отдел жалоб? Это были мы. Отдел продажи в рассрочку и поступления взносов? Тоже мы. Вопросы персонала, покупки товаров, выплаты зарплаты? Вы сами догадываетесь. Все, чем никто не хотел заниматься, — а клерки занимались только продажей, — передавалось на исполнение аудитору и его помощнику. Короче говоря, вскоре работы у меня было по горло, и по большей части я даже не соображал, что делаю и почему.
Карл Фрэммих... Это был один из самых странных и непонятных мне людей. По сравнению с Карлом мой старый приятель Элли Иверс был заурядным до тошноты человеком. Выглядел Карл как настоящий дьявол, в самом буквальном смысле этого слова. Он был воплощенным Сатаной и обладал присущим дьяволу цинизмом, через каждые три слова извергая богохульства и непристойные ругательства. И при этом у него был ангельский голос — нежный, тонкий голосок пятилетнего мальчугана, который так шепелявит, что зачастую его просто невозможно понять.
«Томфшон, — говорил он мне, — принеши щюда шертов грофбух, и мы ф тобой подведем баланш этого проклятого щю-киного фына». Или: «Томфшон, ди вниш и шкажи этому ошлу помощнику иж отдела „От швадьбы до младенфа“, подвешти итоги, или я шам шпушюфь и выколочу иж него фше можги!»
Несмотря на мои собственные промахи в смысле выпивки, я всегда считал, что в состоянии опьянения человек не может работать. Но, утверждая это, я в уме допускаю лишь одно исключение — шепелявого, страшного на вид Карла Фрэммиха. На протяжении трех месяцев нашего сотрудничества Карл постоянно был мертвецки пьян. Он являлся на работу, уже порядочно выпив, и продолжал пить весь день. Он пил все — от чистого спирта, если удавалось его достать, до лошадиной мази и «тоника для дам», если терпел неудачу со спиртом.
Спотыкаясь, он поднимался утром по лестнице с торчащими из всех карманов бутылками и делал отчаянный рывок к своему столу. Иногда ему удавалось достичь его с первой попытки, но чаще он промахивался и врезался в стену или растягивался на полу. А однажды он чуть не вылетел в окно. Но как бы трудно ему ни приходилось в этот момент вожделенного стремления к рабочему месту, он никогда не разрешал мне помочь ему.
— Нужно как шледует упражняшша, — важно заявлял он. — А не привыкать к пошторонней помофи. Вшегда шледи, чтобы тебе не помогали, Томфшон, и будешь в порядке.
Усевшись, Карл редко вставал из-за стола в течение дня... а наш рабочий день тянулся обычно часов по двенадцать. Он абсолютно ничего не ел. Не ходил в туалет. Когда ему это требовалось, он просто разворачивал стул, подтягивался на локтях и выпускал струю прямо в окно, которое выходило в тупичок, где располагалась стоянка для машин. Естественно, люди частенько жаловались на столь оригинальную его привычку. Клиенты постоянно ворчали, что освобождение мочевого пузыря Карла наносит серьезный вред краске их автомобилей, а один парень заявил, что моча проела в капоте его машины несколько дырок. Карл мастерски расправлялся со всеми претензиями.
Они могут доказать его вину? У них есть свидетели, которые готовы присягнуть в суде? Нет? «В таком шлучае пошли вы к черту, миштер!» И даже если у них были доказательства, они все равно не получали удовлетворения.
— Шлушайте, миштер! — объяснял он. — Это не какой-нибудь шклад — это вам финаншовый отдел. И так уж вы в этом уверены, а? Только шкажите кому-нибудь, и я пошлю ваш куда-нибудь подальфе, только вы и видели наш магажин.
За исключением меня, с кем он всегда был добр и любезен, Карл никому не сказал доброго слова. Но больше всего он ругался, когда разговаривал с кем-нибудь из главной конторы или с ее представителями.
— Так, давайте прояшним один вопроф, — говорил он, обращаясь к какому-нибудь заезжему фининспектору или контролеру. — Я руковожу этим проклятым мештом и не хочу, чтобы вщякий ошел диктовал мне, как нужно работать. Я делаю так, как мне нравится, понятно? А ешли вам это не нравится, можете жанять мое мешто, а я ухожу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24