Открытое выражение недоверия на его лице меня глубоко задело. Кроме того, он надел меховое пальто и еще более меховую шапку.
– Если вы готовы... - холодно начал я.
– Не готов, - перебил он.
Я открыл дверь, и он ступил наружу. На крытой веранде снега не было, но как только он вышел ни ступени, ноги из-под него поехали, и он отчаянно вцепился в балюстраду.
Как-то добравшись до конца короткой лестницы, он попытался подняться, но это не получалось - по крайней мере не получалось так, как он хотел. Еще несколько футов он проехал, молотя руками по снегу и размахивая ногами в воздухе. Он перевернулся на спину и продолжал скользить, пока не наткнулся на молодое дерево и не зацепился согнутой рукой за его ствол. Сделав три или четыре оборота вокруг ствола, он остановился.
– Что за скользкий сегодня снег? - заорал он дрожащим от возмущения голосом.
Должен признать, что, несмотря на мою веру в Азазела, я не мог не удивиться, глядя на эту картину.
От его ног не оставалось следов, а скользящее по снегу тело не оставило борозды. Я сказал:
– На снегу вы ничего не весите.
– Псих, - ответил он.
– Посмотрите на снег, - настаивал я. - Вы не оставляете следов.
Он посмотрел, после чего сделал несколько замечаний, которые в прежние годы можно было бы назвать непечатными.
– Вспомним, - продолжал я, - что сила трения зависит от давления скользящего тела на поверхность скольжения. Чем меньше давление, тем меньше сила трения. Вы ничего не весите, ваше давление на снег равно нулю, следовательно, сила трения также нулевая, и вы скользите по снегу, как по абсолютно гладкому льду.
– Так что же мне делать? Я же так не могу, когда у меня ноги разъезжаются!
– Это ведь не больно, правда? Когда ничего не весишь, то падать на спину не больно.
– Все равно это не годится. "Не больно" - это еще не основание провести жизнь, лежа на спине в снегу.
– Ну, Септимус, вообразите, что вы снова потяжелели, и встаньте.
Он состроил озадаченную физиономию и сказал:
– Просто вообразить - и все?
Тем не менее он попробовал и неуклюже поднялся на ноги.
Теперь он ушел в снег на пару дюймов и, когда осторожно попробовал шагать, ему это было не труднее, чем обычно бывает идти по снегу.
– Джордж, как вы это делаете? - спросил он с Возросшим почтением в голосе. - Я бы никогда не сказал, что вы такой ученый.
– ЦРУ требует маскировки, - объяснил я. - Теперь воображайте себя все легче и легче и пройдитесь снова. Ваши следы будут все мельче и мельче, а снег будет все более и более скользким. Остановитесь, когда он станет слишком скользким.
Он поступил так, как было сказано, ибо ученые имеют сильное влияние на низших смертных.
– Теперь, - сказал я, - попробуйте скользить вокруг дома. Когда захотите остановиться, просто станьте тяжелее - но постепенно, а то шлепнетесь носом.
Септимус был парень спортивный и освоился очень быстро. Он когда-то мне говорил, что владеет всеми видами спорта, кроме плавания. Когда ему было три года, отец зашвырнул его в пруд в искренней попытке научить плавать без всех этих утомительных инструкций, и потом ему в течение десяти минут пришлось делать искусственное дыхание "рот в рот". Как он говорил, это оставило у него на всю жизнь стойкий страх перед водой и отвращение к снегу. "Снег - это твердая вода", - говорил он точь-в-точь как Азазел.
Однако в новых обстоятельствах отвращение к снегу не спешило проявиться. Он начал с радостным ушераздирающим визгом носиться вокруг веранды, утяжеляя себя на поворотах и разбрызгивая из-под ног фонтаны снега при остановке.
– Постойте-ка! - крикнул он, ринулся в дом и вынырнул - хотите верьте, хотите нет - с привязанными к сапогам коньками, - Я научился кататься у себя на озере, - объяснил он, - но удовольствия от этого не получал. Всегда боялся, что лед провалится. А теперь могу кататься и не бояться.
– Не забудьте, - встревожено напомнил я, - что это работает только над молекулами Н2О. Стоит вам попасть на клочок оголенной земли или мостовой, и ваша легкость исчезнет. Вы можете ушибиться.
– Не беспокойтесь, - сказал он, вставая на ноги и беря старт.
Я смотрел ему вслед, а он летел уже где-то за полмили над заснеженным пустым полем, а до моих ушей донесся отдаленный рев: "По снежку по мягкому на саночках лихих..."
Септимус, необходимо заметить, каждую ноту берет наугад и никогда не угадывает. Я зажал уши.
Эта зима была, смею сказать, счастливейшей в моей жизни. Всю долгую зиму я жил в теплом, уютном доме, ел и пил по-царски, читал повышающие мой интеллектуальный уровень книжки, в которых старался оказаться умнее автора и найти, кто убийца; а еще я наслаждался мыслью о том, как злятся мои кредиторы там, в городе.
У меня была отличная возможность наблюдать через окно за нескончаемым катанием Септимуса на коньках по снегу. Он говорил, что чувствует себя птицей и наслаждается неведомым ему ранее полетом в трех измерениях. Что ж, каждому свое.
Я его много раз предупреждал, чтобы его никто не видел.
– Это подставит под удар меня, - говорил я ему, - поскольку этот частный эксперимент не был утвержден ЦРУ, но о своей безопасности я не волнуюсь, потому что там, где дело идет о таких, как я, - секретность превыше всего. Но если кто-нибудь когда-нибудь увидит, как вы скользите над снегом, вы станете объектом любопытства, и вокруг вас заклубятся десятки репортеров. Про вас узнает ЦРУ, и вас подвергнут сотням непрерывных экспериментов и исследований, вас будут изучать тысячи ученых и военных. Вы станете национальной знаменитостью и всегда будете окружены толпами рвущихся к вам людей.
Септимус затрясся от страха, как и должен был любитель одиночества по моим расчетам. Потом он сказал:
– А как мне нас снабжать, если я не могу показаться? Мы же из-за этого и затеяли весь эксперимент. Я ответил:
– Я думаю, что грузовики почти всегда могут пройти по дорогам, а вы можете сделать достаточные запасы, чтобы переждать те времена, когда это не так. Если же вам на самом деле что-то срочно понадобится, можете подлететь к городу как можно ближе, но так, чтобы никто не видел - а в такое время мало кто выходит на улицу, - потом восстановить полный вес, проковылять несколько последних шагов пути с усталым видом. Берете, что вам надо, хромаете метров сто назад, и снова на взлет. Годится?
Той зимой это, к счастью, не понадобилось - я так и думал, что он преувеличивает угрозу снега. И никто не видел, как он скользит. Септимусу все было мало. Вы бы видели его лицо, когда снега не было больше недели да еще началась небольшая оттепель. Вы себе представить не можете, как он волновался за снежный покров.
Ах, какая чудесная была зима! И какая трагедия, что она была единственной!
Что случилось? Я вам расскажу, что случилось. Помните, что сказал Ромео перед тем, как всадить кинжал в Джульетту? Вы наверняка не знаете, так что я вам расскажу. Он сказал: "Ее в судьбу свою впусти - скажи покою враз "прости"". Это о женщинах.
Следующей осенью Септимус встретил женщину - Мерседес Гамм. Он и раньше встречал женщин; анахоретом он не был, но они никогда для него много не значили. Короткое знакомство, романтическая любовь, пожар страстей - и он их забывал, а они его. Просто и безвредно. Меня самого, в конце-то концов, преследовали разные молодые дамы, и я никогда не считал это чем-то предосудительным - даже если они припирали меня к стенке и вынуждали... но мы отклонились от темы.
Септимус пришел ко мне в довольно подавленном настроении.
– Джордж, я ее люблю, - заявил он. - Я при ней просто теряюсь, как мальчишка. Она - путеводная звезда моей жизни.
– Прекрасно, - сказал я. - Я вам разрешаю продолжать в том же духе еще некоторое время.
– Спасибо, Джордж, - грустно отозвался он. - Теперь нужно только ее согласие. Не знаю, почему это так, но она, похоже, не очень меня жалует.
– Странно, - сказал я. - Обычно вы имеете успех у женщин. Вы, в конце концов, богатый, мускулистый и не уродливей других.
– Думаю, дело тут не в мускулах, - сказал Септимус. - Она думает, что я дубина.
Я не мог не восхититься точностью восприятия мисс Гамм. Септимус, если назвать это как можно мягче, и был дубиной. Однако, учитывая его бицепсы, ходившие буграми под пиджаком, я счел за лучшее не делиться с ним своей оценкой ситуации. Он продолжал:
– Она говорит, что в мужчинах ей нравится не физическая развитость. Ей нужен кто-то думающий, интеллектуальный, глубоко рациональный, философичный - и целый еще букет подобных прилагательных. И она говорит, что у меня ни одного из этих качеств нет.
– А вы ей говорили, что вы писатель?
– Конечно, говорил. И она читала парочку моих романов. Но вы же знаете, Джордж, это романы о футболистах, и она сказала, что ее от них тошнит.
– Я вижу, она не принадлежит к атлетическому типу.
– Конечно, нет. Она плавает, - он состроил гримасу, вспомнив, наверное, дыхание "рот в рот" в нежном возрасте трех лет, - но это не помогает.
– В таком случае, - сказал я, голосом смягчая резкость фразы, забудьте ее, Джордж. Женщины легко приходят и уходят. Уходит одна - придет другая. Много рыб в море и птиц в небе. В темноте они все друг на друга похожи. Нет разницы, одна или другая.
Я мог бы продолжать бесконечно, но мне показалось, что он начал напрягаться, а вызывать напряжение у здоровенной дубины - неблагоразумно.
– Джордж, такими словами вы глубоко оскорбляете мои чувства, - сказал Септимус. - Мерседес для меня единственная в мире. Жить без нее я не смогу. Она неотделима от смысла моей жизни. Она в каждом ударе моего сердца, в каждом вдохе моей груди, в каждом взгляде моих глаз. Она...
А он мог продолжать и продолжал бесконечно, и мне показалось неуместным останавливать его замечанием, что такими чувствами он глубоко оскорбляет меня.
Он сказал:
– Итак, я не вижу другого выхода, кроме как настаивать на браке.
Это прозвучало как удар судьбы. Я знал, что будет дальше. Как только они поженятся, моя райская жизнь кончена. Не знаю почему, но первое, на чем настаивают молодые жены, - на уходе холостых приятелей мужа. Не бывать мне больше у Септимуса в загородном доме.
– Это невозможно, - встревоженно сказал я.
– Понимаю, что это кажется трудным, но я думаю, это получится. У меня есть план. Пусть Мерседес считает меня дубиной, но я не совсем уж несообразительный. Я приглашу ее в свой загородный дом в начале зимы. Там, в тишине и покое моего Эдема, обострится ее восприятие, и она сможет оценить истинную красоту моей души.
По моему мнению, от Эдема не стоило бы ожидать столь многого, но сказал я только:
– Вы собираетесь ей показать, как умеете скользить по снегу?
– Нет, нет, - сказал он. - Только после свадьбы.
– Даже тогда...
– Джордж, это чушь, - раздраженно сказал Септимус. - Жена - второе "я" мужа. Ей можно доверять потаеннейшие секреты души. Жена - это...
Он снова пустился в бесконечный монолог, и я только мог слабо возразить:
– ЦРУ это не понравится.
Его короткое замечание насчет ЦРУ вызвало бы полное одобрение со стороны Советов. А также Кубы и Никарагуа.
– Я попробую как-нибудь убедить ее приехать в начале декабря, - сказал он. - Я верю, что вы меня правильно поймете, Джордж, если я вам скажу, что мы хотели бы побыть здесь вдвоем. Я знаю, что вы и думать не стали бы мешать тем романтическим возможностям, которые наверняка возникнут у нас с Мерседес на лоне мирной природы. "Нас свяжет вместе магнетизм молчанья и медленного времени поток".
Конечно, я узнал цитату. Это сказал Макбет перед тем, как всадить кинжал в Дункана, но я всего лишь посмотрел на Септимуса холодно и с достоинством. Через месяц мисс Гамм поехала в загородный дом Септимуса, а я не поехал.
Что там случилось - тому я свидетелем не был. Я знаю это только со слов Септимуса, а потому не могу ручаться за каждую деталь. Мисс Гамм была настоящей пловчихой, но Септимус, имевший непреодолимое отвращение к такому хобби, ничего на эту тему не спрашивал. Мисс Гамм тоже не считала необходимым донимать подробностями ни о чем не спрашивающую дубину. Поэтому Септимус ничего не знал о том, что мисс Гамм - одна из тех сумасшедших, которые любят в середине зимы напялить купальник, пробить лед на озере и броситься в прорубь купаться в освежающей и животворящей воде.
Так и вышло, что однажды ярким морозным утром, когда Септимус храпел в глубоком забытьи, как дубине и положено, мисс Гамм тихо поднялась, надела купальник, плащ из махровой ткани и тапочки и отправилась по заснеженной тропе к озеру. По краям оно ярко сверкало льдом, но середина еще не замерзла, и вот, скинув халат и тапки, она бросилась в воду с визгом, который, очевидно, должен был свидетельствовать о радости. Где-то вскоре проснулся Септимус и тонким инстинктом влюбленного ощутил отсутствие в доме своей драгоценной Мерседес. Он стал ее искать и звать. Найдя в комнате ее одежду, он понял, что она не уехала тайком в город, как он сначала в испуге решил. Она была где-то снаружи.
Надев наспех сапоги на босые ноги и накинув самое теплое пальто прямо на пижаму, он рванулся наружу, зовя ее по имени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Если вы готовы... - холодно начал я.
– Не готов, - перебил он.
Я открыл дверь, и он ступил наружу. На крытой веранде снега не было, но как только он вышел ни ступени, ноги из-под него поехали, и он отчаянно вцепился в балюстраду.
Как-то добравшись до конца короткой лестницы, он попытался подняться, но это не получалось - по крайней мере не получалось так, как он хотел. Еще несколько футов он проехал, молотя руками по снегу и размахивая ногами в воздухе. Он перевернулся на спину и продолжал скользить, пока не наткнулся на молодое дерево и не зацепился согнутой рукой за его ствол. Сделав три или четыре оборота вокруг ствола, он остановился.
– Что за скользкий сегодня снег? - заорал он дрожащим от возмущения голосом.
Должен признать, что, несмотря на мою веру в Азазела, я не мог не удивиться, глядя на эту картину.
От его ног не оставалось следов, а скользящее по снегу тело не оставило борозды. Я сказал:
– На снегу вы ничего не весите.
– Псих, - ответил он.
– Посмотрите на снег, - настаивал я. - Вы не оставляете следов.
Он посмотрел, после чего сделал несколько замечаний, которые в прежние годы можно было бы назвать непечатными.
– Вспомним, - продолжал я, - что сила трения зависит от давления скользящего тела на поверхность скольжения. Чем меньше давление, тем меньше сила трения. Вы ничего не весите, ваше давление на снег равно нулю, следовательно, сила трения также нулевая, и вы скользите по снегу, как по абсолютно гладкому льду.
– Так что же мне делать? Я же так не могу, когда у меня ноги разъезжаются!
– Это ведь не больно, правда? Когда ничего не весишь, то падать на спину не больно.
– Все равно это не годится. "Не больно" - это еще не основание провести жизнь, лежа на спине в снегу.
– Ну, Септимус, вообразите, что вы снова потяжелели, и встаньте.
Он состроил озадаченную физиономию и сказал:
– Просто вообразить - и все?
Тем не менее он попробовал и неуклюже поднялся на ноги.
Теперь он ушел в снег на пару дюймов и, когда осторожно попробовал шагать, ему это было не труднее, чем обычно бывает идти по снегу.
– Джордж, как вы это делаете? - спросил он с Возросшим почтением в голосе. - Я бы никогда не сказал, что вы такой ученый.
– ЦРУ требует маскировки, - объяснил я. - Теперь воображайте себя все легче и легче и пройдитесь снова. Ваши следы будут все мельче и мельче, а снег будет все более и более скользким. Остановитесь, когда он станет слишком скользким.
Он поступил так, как было сказано, ибо ученые имеют сильное влияние на низших смертных.
– Теперь, - сказал я, - попробуйте скользить вокруг дома. Когда захотите остановиться, просто станьте тяжелее - но постепенно, а то шлепнетесь носом.
Септимус был парень спортивный и освоился очень быстро. Он когда-то мне говорил, что владеет всеми видами спорта, кроме плавания. Когда ему было три года, отец зашвырнул его в пруд в искренней попытке научить плавать без всех этих утомительных инструкций, и потом ему в течение десяти минут пришлось делать искусственное дыхание "рот в рот". Как он говорил, это оставило у него на всю жизнь стойкий страх перед водой и отвращение к снегу. "Снег - это твердая вода", - говорил он точь-в-точь как Азазел.
Однако в новых обстоятельствах отвращение к снегу не спешило проявиться. Он начал с радостным ушераздирающим визгом носиться вокруг веранды, утяжеляя себя на поворотах и разбрызгивая из-под ног фонтаны снега при остановке.
– Постойте-ка! - крикнул он, ринулся в дом и вынырнул - хотите верьте, хотите нет - с привязанными к сапогам коньками, - Я научился кататься у себя на озере, - объяснил он, - но удовольствия от этого не получал. Всегда боялся, что лед провалится. А теперь могу кататься и не бояться.
– Не забудьте, - встревожено напомнил я, - что это работает только над молекулами Н2О. Стоит вам попасть на клочок оголенной земли или мостовой, и ваша легкость исчезнет. Вы можете ушибиться.
– Не беспокойтесь, - сказал он, вставая на ноги и беря старт.
Я смотрел ему вслед, а он летел уже где-то за полмили над заснеженным пустым полем, а до моих ушей донесся отдаленный рев: "По снежку по мягкому на саночках лихих..."
Септимус, необходимо заметить, каждую ноту берет наугад и никогда не угадывает. Я зажал уши.
Эта зима была, смею сказать, счастливейшей в моей жизни. Всю долгую зиму я жил в теплом, уютном доме, ел и пил по-царски, читал повышающие мой интеллектуальный уровень книжки, в которых старался оказаться умнее автора и найти, кто убийца; а еще я наслаждался мыслью о том, как злятся мои кредиторы там, в городе.
У меня была отличная возможность наблюдать через окно за нескончаемым катанием Септимуса на коньках по снегу. Он говорил, что чувствует себя птицей и наслаждается неведомым ему ранее полетом в трех измерениях. Что ж, каждому свое.
Я его много раз предупреждал, чтобы его никто не видел.
– Это подставит под удар меня, - говорил я ему, - поскольку этот частный эксперимент не был утвержден ЦРУ, но о своей безопасности я не волнуюсь, потому что там, где дело идет о таких, как я, - секретность превыше всего. Но если кто-нибудь когда-нибудь увидит, как вы скользите над снегом, вы станете объектом любопытства, и вокруг вас заклубятся десятки репортеров. Про вас узнает ЦРУ, и вас подвергнут сотням непрерывных экспериментов и исследований, вас будут изучать тысячи ученых и военных. Вы станете национальной знаменитостью и всегда будете окружены толпами рвущихся к вам людей.
Септимус затрясся от страха, как и должен был любитель одиночества по моим расчетам. Потом он сказал:
– А как мне нас снабжать, если я не могу показаться? Мы же из-за этого и затеяли весь эксперимент. Я ответил:
– Я думаю, что грузовики почти всегда могут пройти по дорогам, а вы можете сделать достаточные запасы, чтобы переждать те времена, когда это не так. Если же вам на самом деле что-то срочно понадобится, можете подлететь к городу как можно ближе, но так, чтобы никто не видел - а в такое время мало кто выходит на улицу, - потом восстановить полный вес, проковылять несколько последних шагов пути с усталым видом. Берете, что вам надо, хромаете метров сто назад, и снова на взлет. Годится?
Той зимой это, к счастью, не понадобилось - я так и думал, что он преувеличивает угрозу снега. И никто не видел, как он скользит. Септимусу все было мало. Вы бы видели его лицо, когда снега не было больше недели да еще началась небольшая оттепель. Вы себе представить не можете, как он волновался за снежный покров.
Ах, какая чудесная была зима! И какая трагедия, что она была единственной!
Что случилось? Я вам расскажу, что случилось. Помните, что сказал Ромео перед тем, как всадить кинжал в Джульетту? Вы наверняка не знаете, так что я вам расскажу. Он сказал: "Ее в судьбу свою впусти - скажи покою враз "прости"". Это о женщинах.
Следующей осенью Септимус встретил женщину - Мерседес Гамм. Он и раньше встречал женщин; анахоретом он не был, но они никогда для него много не значили. Короткое знакомство, романтическая любовь, пожар страстей - и он их забывал, а они его. Просто и безвредно. Меня самого, в конце-то концов, преследовали разные молодые дамы, и я никогда не считал это чем-то предосудительным - даже если они припирали меня к стенке и вынуждали... но мы отклонились от темы.
Септимус пришел ко мне в довольно подавленном настроении.
– Джордж, я ее люблю, - заявил он. - Я при ней просто теряюсь, как мальчишка. Она - путеводная звезда моей жизни.
– Прекрасно, - сказал я. - Я вам разрешаю продолжать в том же духе еще некоторое время.
– Спасибо, Джордж, - грустно отозвался он. - Теперь нужно только ее согласие. Не знаю, почему это так, но она, похоже, не очень меня жалует.
– Странно, - сказал я. - Обычно вы имеете успех у женщин. Вы, в конце концов, богатый, мускулистый и не уродливей других.
– Думаю, дело тут не в мускулах, - сказал Септимус. - Она думает, что я дубина.
Я не мог не восхититься точностью восприятия мисс Гамм. Септимус, если назвать это как можно мягче, и был дубиной. Однако, учитывая его бицепсы, ходившие буграми под пиджаком, я счел за лучшее не делиться с ним своей оценкой ситуации. Он продолжал:
– Она говорит, что в мужчинах ей нравится не физическая развитость. Ей нужен кто-то думающий, интеллектуальный, глубоко рациональный, философичный - и целый еще букет подобных прилагательных. И она говорит, что у меня ни одного из этих качеств нет.
– А вы ей говорили, что вы писатель?
– Конечно, говорил. И она читала парочку моих романов. Но вы же знаете, Джордж, это романы о футболистах, и она сказала, что ее от них тошнит.
– Я вижу, она не принадлежит к атлетическому типу.
– Конечно, нет. Она плавает, - он состроил гримасу, вспомнив, наверное, дыхание "рот в рот" в нежном возрасте трех лет, - но это не помогает.
– В таком случае, - сказал я, голосом смягчая резкость фразы, забудьте ее, Джордж. Женщины легко приходят и уходят. Уходит одна - придет другая. Много рыб в море и птиц в небе. В темноте они все друг на друга похожи. Нет разницы, одна или другая.
Я мог бы продолжать бесконечно, но мне показалось, что он начал напрягаться, а вызывать напряжение у здоровенной дубины - неблагоразумно.
– Джордж, такими словами вы глубоко оскорбляете мои чувства, - сказал Септимус. - Мерседес для меня единственная в мире. Жить без нее я не смогу. Она неотделима от смысла моей жизни. Она в каждом ударе моего сердца, в каждом вдохе моей груди, в каждом взгляде моих глаз. Она...
А он мог продолжать и продолжал бесконечно, и мне показалось неуместным останавливать его замечанием, что такими чувствами он глубоко оскорбляет меня.
Он сказал:
– Итак, я не вижу другого выхода, кроме как настаивать на браке.
Это прозвучало как удар судьбы. Я знал, что будет дальше. Как только они поженятся, моя райская жизнь кончена. Не знаю почему, но первое, на чем настаивают молодые жены, - на уходе холостых приятелей мужа. Не бывать мне больше у Септимуса в загородном доме.
– Это невозможно, - встревоженно сказал я.
– Понимаю, что это кажется трудным, но я думаю, это получится. У меня есть план. Пусть Мерседес считает меня дубиной, но я не совсем уж несообразительный. Я приглашу ее в свой загородный дом в начале зимы. Там, в тишине и покое моего Эдема, обострится ее восприятие, и она сможет оценить истинную красоту моей души.
По моему мнению, от Эдема не стоило бы ожидать столь многого, но сказал я только:
– Вы собираетесь ей показать, как умеете скользить по снегу?
– Нет, нет, - сказал он. - Только после свадьбы.
– Даже тогда...
– Джордж, это чушь, - раздраженно сказал Септимус. - Жена - второе "я" мужа. Ей можно доверять потаеннейшие секреты души. Жена - это...
Он снова пустился в бесконечный монолог, и я только мог слабо возразить:
– ЦРУ это не понравится.
Его короткое замечание насчет ЦРУ вызвало бы полное одобрение со стороны Советов. А также Кубы и Никарагуа.
– Я попробую как-нибудь убедить ее приехать в начале декабря, - сказал он. - Я верю, что вы меня правильно поймете, Джордж, если я вам скажу, что мы хотели бы побыть здесь вдвоем. Я знаю, что вы и думать не стали бы мешать тем романтическим возможностям, которые наверняка возникнут у нас с Мерседес на лоне мирной природы. "Нас свяжет вместе магнетизм молчанья и медленного времени поток".
Конечно, я узнал цитату. Это сказал Макбет перед тем, как всадить кинжал в Дункана, но я всего лишь посмотрел на Септимуса холодно и с достоинством. Через месяц мисс Гамм поехала в загородный дом Септимуса, а я не поехал.
Что там случилось - тому я свидетелем не был. Я знаю это только со слов Септимуса, а потому не могу ручаться за каждую деталь. Мисс Гамм была настоящей пловчихой, но Септимус, имевший непреодолимое отвращение к такому хобби, ничего на эту тему не спрашивал. Мисс Гамм тоже не считала необходимым донимать подробностями ни о чем не спрашивающую дубину. Поэтому Септимус ничего не знал о том, что мисс Гамм - одна из тех сумасшедших, которые любят в середине зимы напялить купальник, пробить лед на озере и броситься в прорубь купаться в освежающей и животворящей воде.
Так и вышло, что однажды ярким морозным утром, когда Септимус храпел в глубоком забытьи, как дубине и положено, мисс Гамм тихо поднялась, надела купальник, плащ из махровой ткани и тапочки и отправилась по заснеженной тропе к озеру. По краям оно ярко сверкало льдом, но середина еще не замерзла, и вот, скинув халат и тапки, она бросилась в воду с визгом, который, очевидно, должен был свидетельствовать о радости. Где-то вскоре проснулся Септимус и тонким инстинктом влюбленного ощутил отсутствие в доме своей драгоценной Мерседес. Он стал ее искать и звать. Найдя в комнате ее одежду, он понял, что она не уехала тайком в город, как он сначала в испуге решил. Она была где-то снаружи.
Надев наспех сапоги на босые ноги и накинув самое теплое пальто прямо на пижаму, он рванулся наружу, зовя ее по имени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31