Почему-то в педагогический. Готовился я упорно и поступил легко, несмотря на плохой аттестат. Дефицит представителей сильного пола в институте тоже сыграл мне на руку. Не говоря о том, что преподавательницы с готовностью завышали мне оценки, еще и однокурсницы все как одна смотрели на меня с нескрываемой благосклонностью. Одной из однокурсниц и была Таня.
Ничего общего не было между ней и Леной — наверное, этим она мне сперва и понравилась. Маленькая, веселая, быстрая, карие смеющиеся глаза, короткая стрижка — такой маленький смешной воробушек. Она была такая озорная и… трогательная. Я сидел на последнем ряду и смотрел вниз, где она чирикала с подругами, поворачиваясь то к одной, то к другой. Слов я не слышал — только голоса и смех, стихавший при появлении преподавательницы. Начиналась лекция, стриженая голова прилежно склонялась над тетрадкой, а я, вместо того чтобы записывать новый материал вместе со всеми, грыз ручку, рисовал в тетради чертиков вместо схем амфибрахия, анапеста и дактиля и думал о всякой легкомысленной чепухе. А потом послал всю эту чепуху в записочке обладательнице стриженой головы. Она прочитала записку, повернулась назад, подняв голову, встретилась со мной глазами и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ После лекции мы тихонько улизнули из института и до поздней ночи бродили вместе по Москве. Так началось мое превращение из подростка в юношу. Все мои детские горести и проблемы остались в прошлом — так мне тогда казалось.
А потом я встретил Лену на улице, возле продуктового магазина — мы с Таней пошли купить сладкого к чаю. Застыв как вкопанный, я пробормотал слова приветствия, не слыша ни собственного голоса, ни недоуменных Таниных вопросов. Снежная королева совсем не изменилась — та же красота, та же вечная мерзлота. В ответ она скользнула равнодушным взглядом по мне, оценивающим — по Тане, кивнула, улыбнулась — настолько приветливо, насколько может быть приветливым снежный сугроб — и прошла мимо, не сказав ни слова, не задав мне ни единого вопроса. Я по-прежнему не интересовал ее, я был ей так же безразличен, как пустая пыльная витрина нашего продмага.
Равновесие, казавшееся таким устойчивым, покачнулось, как здание на гнилых сваях. Одного холодного взгляда Лены хватило для того, чтобы все со страшным грохотом рухнуло вниз, а меня придавило обломками. В молодости мы все такие глупые… Нужно было забыть Лену, можно было возненавидеть ее — но только ее одну. А я возненавидел всех женщин на свете, всех до единой.
И первой женщиной, на которую эта ненависть выплеснулась, была Таня. Мы начали ссориться уже в очереди в магазине. Вернее — я начал ссору. Я придирался к каждому ее слову, перетолковывал каждый ее взгляд. Ответом было сперва недоумение, потом обида… Потом злость, но это уже дома, когда ссора переросла в скандал со всеми его милыми атрибутами — криками, взаимными оскорблениями и угрозами, руганью, перекошенными яростью и болью лицами, слезами, разбитыми и поломанными вещами. Скандал закончился разрывом, сшить по швам который было не по силам никакому хирургу…
С этого дня я перестал появляться в институте. И дело не только в том, что я не хотел больше видеть Таню, — там было много других девушек. Слишком много для меня.
Две недели я лежал на кровати и смотрел в потолок, изучая нехитрую географию пятнышек и трещин на побелке. Я не мог даже читать, потому что ни одна книга не обходилась без женщин, при одном упоминании о которых у меня буквально начинались судороги.
«Надо было читать Сэтон-Томпсона, — сонно подумал Вадим. — Там женщин, по-моему, вообще нет. Одни животные. И мужики — изредка».
— Постепенно я дошел до такого состояния, что даже на маму стал смотреть исподлобья, на маму, любимей и дороже которой у меня в жизни никого не было… И все-таки я заставил себя встать с кровати. Но за время моего лежания что-то сместилось у меня в голове. Впрочем, может быть, это случилось во время крушения. Дело в ином. В том, что я встал с кровати совершенно другим человеком, и этот человек был ужасен.
Тот, кем я стал, уходил из дома рано утром, пока родные спали, а возвращался ночью, когда на весь дом горело одно-два окна.
Он возвращался не из института, не с работы, не с вечеринок. Он возвращался с войны. С тихой, но страшной войны, врагами на которой были женщины. Никто не умирал на этой войне, но жертв становилось все больше.
Он блуждал по городу, заглядывая в лица прохожих — те отшатывались. Сидел на скамейках бульваров и скверов, провожая глазами женские ножки. Медленно проходил по залам больших магазинов, не глядя на витрины. Но большую часть времени он проводил под землей. В метро.
Он вел войну, поэтому он был вооружен. Боковые швы его джинсов украшали маленькие симпатичные металлические звездочки с острыми лучами. Лучи звездочек как паутину рвали эластичные колготки, оставляли на практичном трикотаже огромные безобразные зацепки, распарывали плотно набитые полиэтиленовые пакеты, из которых выпадали на пол продукты, купленные после работы. Час пик был его стихией — он протискивался в толпе через весь вагон, оставляя на каждом, с кем был рядом, следы своих звездочек… Мужчинам, конечно, тоже порой доставалось, но они не носят эластичных колготок и почти никогда не едут после работы с сумками, доверху набитыми покупками, так что женщины, конечно, страдали неизмеримо больше. Он был счастлив, заставляя их страдать.
Тот, кто придумал название «час пик», не имел, конечно, в виду карточную масть, но невольное совпадение — омонимия, если быть точным, — казалось человеку, которым я был тогда, очень удачным. Зловещие пики, сулящие беду в руках гадалки, были его талисманом в час, когда женщины ехали домой в переполненном общественном транспорте. Он был пиковым королем, и не было на него туза.
Но звездочек вскоре ему показалось мало. Одного страдания ему было недостаточно. Так появились ножницы. Вы не представляете себе, до чего просто отрезать в давке прядь длинных волос или косу, кусочек шарфика или тонкий ремешок дамской сумочки. Он начинал задыхаться от счастья, когда представлял себе недоумение, гнев и… страх, да-да? страх его жертв. Жертвы звездочек считали себя жертвой случая, но жертвы ножниц понимали, что источник их неприятностей — чья-то злая воля, а злая воля, мотивы которой неизвестны и нерациональны, всегда внушает страх.
«Э, да он философ. Смотри-ка, как излагает. Кто бы мог подумать, что парень с такой физиономией может так складно говорить. — Вадим даже почти проснулся. — И история его не такая уж скучная, как сперва казалось».
— Но и ножниц стало недостаточно. Как-то раз тот, в кого я превратился, увидел на дороге раздавленного машиной голубя — окровавленный грязный комок перьев. Он поднял его с асфальта и унес с собой. И в тот же день подложил свою находку в один из полиэтиленовых пакетов с продуктами.
— Н-да, — не удержавшись, негромко хмыкнул Вадим.
Молодой человек опустил глаза и невесело усмехнулся:
— Да, что и говорить, милый юноша. Видите, я даже не могу сказать «я», потому что…
Потому что это был не я, какой-то другой человек, и этот другой становился все меньше похож на человека. Трупов голубей и крыс на улицах города было слишком мало для того, по кому психушка рыдала горючими слезами.
Поэтому он стал покупать в зоомагазинах мышат и цыплят. Открутив бедолагам головы, подбрасывал еще теплые трупики в сумки.
Но ему это мало помогало. Ненависть к женщинам дошла до такой степени, что от одного стука высоких каблуков его начинало трясти, а от запаха женских духов у него темнело в глазах и начинались рвотные спазмы. Вид уверенных в себе, счастливых, хорошо одетых женщин заставлял его непроизвольно сжимать кулаки. Да, он ненавидел женщин, но сильнее женщин он, вернее, то, что осталось в нем от меня, ненавидел себя самого. Я еще не настолько сдвинулся, чтобы не понимать в те редкие минуты просветления, когда ненависть отступала, что зло — не в женщинах, а во мне самом, в том, кем я стал. И я начал бояться его. Он уже был убийцей. Пока что это были только животные, но кто знает, что могло случиться дальше…
А случилось то, что до сих пор остается для меня загадкой — причин я не могу ни вспомнить, ни понять. Однажды я, против обыкновения, пришел домой днем, не снимая ботинок, прошел в кухню, зажег огонь на плите, вынул из кармана куртки ножницы и, обмотав лезвия полой куртки, поднес ручки к огню. Когда они раскалились, я приложил их к тыльной стороне руки и держал, пока от боли не свалился без сознания.
Молодой человек стряхнул пепел с сигареты, потянулся к стакану кока-колы, и Вадим увидел на его левой кисти, между запястьем и большим пальцем, два глубоких полукруглых рубца.
— В тот день я в сознание так и не пришел — подскочила до сорока градусов температура, начался бред. В бреду мне мерещился тот, другой, который продолжал свою охоту на женщин. Но я был всего лишь сторонним наблюдателем, он больше не был мной. Когда я окончательно пришел в себя, мне решились сообщить два известия. За время моего беспамятства выяснилось, что я отчислен из института и призван в армию. Несчастья оказались спасением. Спасибо армии.
— Где служили?
— В ВДВ. В Афганистане. Вадим невольно вздрогнул.
— Было очень страшно. Тяжело, невыносимо. Словами не скажешь. Но я выжил. И вернулся. Другим человеком. На гражданке тоже было несладко. Мотался по стране, работал кем придется. В Москву вернулся не так уж давно — месяцев семь назад. Нельзя сказать, чтобы она встретила меня ласково. Но я стал сильным. Очень сильным. Я перестал бояться и перестал жить ожиданием счастья. Сильные люди никогда не ждут счастья, потому что у них хватает мужества понять, что счастье — не заветное место на карте, а линия горизонта, к которой нельзя даже приблизиться. Так я считал до вчерашнего дня. Пока снова не увидел ее.
— Лену?
— Лену? — изумленно переспросил молодой человек. И вдруг засмеялся:
— Нет! Конечно, нет! Я встретил Таню!
— Но… Вы же сказали «первая любовь»…
— Таня — моя первая любовь. Первая и единственная настоящая. Жаль только, что я не сразу это понял. Пока меня носило по свету, она успела побывать замужем за каким-то идиотом. Таким же нелепым никчемным дураком был бы и я, не попади в Афган. Долго с ним мучилась, пока не решила, что проще жить без него, чем с ним, и прогнала слюнтяя к чертовой матери. Осталась одна с двумя ребятами. Старшему сейчас одиннадцать, младшему восемь… — Заурядное лицо засияло счастливой улыбкой — Старший — мой… Теперь мы снова вместе, и мне ничего больше не нужно от жизни, какой бы нелегкой она ни была… Сейчас закончил работу, поеду за ней. Будем заявление подавать. Никогда я не был так счастлив…
— Поздравляю, — вложив в свои слова максимум сердечности, сказал Вадим и торопливо встал из-за стола. Молодой человек, с его заурядным лицом и незаурядной историей, измучил его до такой степени, что перед глазами у него медленно плавали разноцветные прозрачные червячки. — Успеха вам.
— И вам. Спасибо, что выслушали, — молодой человек привстал, протянул руку. Они обменялись рукопожатиями, и Вадим, не оглядываясь, быстрым шагом пошел к Тверской.
В такси Вадим попросил шофера включить радио — надеялся услышать в новостях что-нибудь об опальном чиновнике Шофер — грузный мужчина в несвежих седых кудрях — щелкнул ручкой приемника
— Премьер-министр выразил свою крайнюю обеспокоенность сложившейся ситуацией, — приятным мужским голосом сказало радио. — А теперь криминальная хроника. В подъезде жилого дома номер восемь по 3-й Красно-проездной улице обнаружен труп женщины С большой долей уверенности можно предположить, что это новая жертва Пикового Короля — серийного убийцы, на счету которого не менее семи женщин, найденных убитыми в Москве и ее окрестностях за последние полгода. Как и в предыдущих случаях, жертва — молодая белокурая женщина, задушенная белым шарфом. На теле убитой имеются следы побоев и сексуального насилия. Убийца оставил на месте преступления своеобразную визитную карточку. Это игральная карта — король пик. Благодаря помощи граждан и оперативной работе сотрудников милиции следствие располагает приметами человека, подозреваемого в совершении этого и других преступлений. Это мужчина, примерно тридцати лет, высокий, спортивного телосложения, волосы темно-русые, стрижка короткая, носит усы Внимание, особая примета: на левой руке два изогнутых шрама Всех, кто видел этого мужчину или располагает информацией о нем, просим позвонить по телефону…
— Да я бы и звонить никуда не стал — своими руками придушил бы гада! — водитель выругался. — Вот скажи ты мне…
Он посмотрел вправо и замолчал. Его пассажир крепко спал, уронив голову на плечо.
1 2
Ничего общего не было между ней и Леной — наверное, этим она мне сперва и понравилась. Маленькая, веселая, быстрая, карие смеющиеся глаза, короткая стрижка — такой маленький смешной воробушек. Она была такая озорная и… трогательная. Я сидел на последнем ряду и смотрел вниз, где она чирикала с подругами, поворачиваясь то к одной, то к другой. Слов я не слышал — только голоса и смех, стихавший при появлении преподавательницы. Начиналась лекция, стриженая голова прилежно склонялась над тетрадкой, а я, вместо того чтобы записывать новый материал вместе со всеми, грыз ручку, рисовал в тетради чертиков вместо схем амфибрахия, анапеста и дактиля и думал о всякой легкомысленной чепухе. А потом послал всю эту чепуху в записочке обладательнице стриженой головы. Она прочитала записку, повернулась назад, подняв голову, встретилась со мной глазами и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ После лекции мы тихонько улизнули из института и до поздней ночи бродили вместе по Москве. Так началось мое превращение из подростка в юношу. Все мои детские горести и проблемы остались в прошлом — так мне тогда казалось.
А потом я встретил Лену на улице, возле продуктового магазина — мы с Таней пошли купить сладкого к чаю. Застыв как вкопанный, я пробормотал слова приветствия, не слыша ни собственного голоса, ни недоуменных Таниных вопросов. Снежная королева совсем не изменилась — та же красота, та же вечная мерзлота. В ответ она скользнула равнодушным взглядом по мне, оценивающим — по Тане, кивнула, улыбнулась — настолько приветливо, насколько может быть приветливым снежный сугроб — и прошла мимо, не сказав ни слова, не задав мне ни единого вопроса. Я по-прежнему не интересовал ее, я был ей так же безразличен, как пустая пыльная витрина нашего продмага.
Равновесие, казавшееся таким устойчивым, покачнулось, как здание на гнилых сваях. Одного холодного взгляда Лены хватило для того, чтобы все со страшным грохотом рухнуло вниз, а меня придавило обломками. В молодости мы все такие глупые… Нужно было забыть Лену, можно было возненавидеть ее — но только ее одну. А я возненавидел всех женщин на свете, всех до единой.
И первой женщиной, на которую эта ненависть выплеснулась, была Таня. Мы начали ссориться уже в очереди в магазине. Вернее — я начал ссору. Я придирался к каждому ее слову, перетолковывал каждый ее взгляд. Ответом было сперва недоумение, потом обида… Потом злость, но это уже дома, когда ссора переросла в скандал со всеми его милыми атрибутами — криками, взаимными оскорблениями и угрозами, руганью, перекошенными яростью и болью лицами, слезами, разбитыми и поломанными вещами. Скандал закончился разрывом, сшить по швам который было не по силам никакому хирургу…
С этого дня я перестал появляться в институте. И дело не только в том, что я не хотел больше видеть Таню, — там было много других девушек. Слишком много для меня.
Две недели я лежал на кровати и смотрел в потолок, изучая нехитрую географию пятнышек и трещин на побелке. Я не мог даже читать, потому что ни одна книга не обходилась без женщин, при одном упоминании о которых у меня буквально начинались судороги.
«Надо было читать Сэтон-Томпсона, — сонно подумал Вадим. — Там женщин, по-моему, вообще нет. Одни животные. И мужики — изредка».
— Постепенно я дошел до такого состояния, что даже на маму стал смотреть исподлобья, на маму, любимей и дороже которой у меня в жизни никого не было… И все-таки я заставил себя встать с кровати. Но за время моего лежания что-то сместилось у меня в голове. Впрочем, может быть, это случилось во время крушения. Дело в ином. В том, что я встал с кровати совершенно другим человеком, и этот человек был ужасен.
Тот, кем я стал, уходил из дома рано утром, пока родные спали, а возвращался ночью, когда на весь дом горело одно-два окна.
Он возвращался не из института, не с работы, не с вечеринок. Он возвращался с войны. С тихой, но страшной войны, врагами на которой были женщины. Никто не умирал на этой войне, но жертв становилось все больше.
Он блуждал по городу, заглядывая в лица прохожих — те отшатывались. Сидел на скамейках бульваров и скверов, провожая глазами женские ножки. Медленно проходил по залам больших магазинов, не глядя на витрины. Но большую часть времени он проводил под землей. В метро.
Он вел войну, поэтому он был вооружен. Боковые швы его джинсов украшали маленькие симпатичные металлические звездочки с острыми лучами. Лучи звездочек как паутину рвали эластичные колготки, оставляли на практичном трикотаже огромные безобразные зацепки, распарывали плотно набитые полиэтиленовые пакеты, из которых выпадали на пол продукты, купленные после работы. Час пик был его стихией — он протискивался в толпе через весь вагон, оставляя на каждом, с кем был рядом, следы своих звездочек… Мужчинам, конечно, тоже порой доставалось, но они не носят эластичных колготок и почти никогда не едут после работы с сумками, доверху набитыми покупками, так что женщины, конечно, страдали неизмеримо больше. Он был счастлив, заставляя их страдать.
Тот, кто придумал название «час пик», не имел, конечно, в виду карточную масть, но невольное совпадение — омонимия, если быть точным, — казалось человеку, которым я был тогда, очень удачным. Зловещие пики, сулящие беду в руках гадалки, были его талисманом в час, когда женщины ехали домой в переполненном общественном транспорте. Он был пиковым королем, и не было на него туза.
Но звездочек вскоре ему показалось мало. Одного страдания ему было недостаточно. Так появились ножницы. Вы не представляете себе, до чего просто отрезать в давке прядь длинных волос или косу, кусочек шарфика или тонкий ремешок дамской сумочки. Он начинал задыхаться от счастья, когда представлял себе недоумение, гнев и… страх, да-да? страх его жертв. Жертвы звездочек считали себя жертвой случая, но жертвы ножниц понимали, что источник их неприятностей — чья-то злая воля, а злая воля, мотивы которой неизвестны и нерациональны, всегда внушает страх.
«Э, да он философ. Смотри-ка, как излагает. Кто бы мог подумать, что парень с такой физиономией может так складно говорить. — Вадим даже почти проснулся. — И история его не такая уж скучная, как сперва казалось».
— Но и ножниц стало недостаточно. Как-то раз тот, в кого я превратился, увидел на дороге раздавленного машиной голубя — окровавленный грязный комок перьев. Он поднял его с асфальта и унес с собой. И в тот же день подложил свою находку в один из полиэтиленовых пакетов с продуктами.
— Н-да, — не удержавшись, негромко хмыкнул Вадим.
Молодой человек опустил глаза и невесело усмехнулся:
— Да, что и говорить, милый юноша. Видите, я даже не могу сказать «я», потому что…
Потому что это был не я, какой-то другой человек, и этот другой становился все меньше похож на человека. Трупов голубей и крыс на улицах города было слишком мало для того, по кому психушка рыдала горючими слезами.
Поэтому он стал покупать в зоомагазинах мышат и цыплят. Открутив бедолагам головы, подбрасывал еще теплые трупики в сумки.
Но ему это мало помогало. Ненависть к женщинам дошла до такой степени, что от одного стука высоких каблуков его начинало трясти, а от запаха женских духов у него темнело в глазах и начинались рвотные спазмы. Вид уверенных в себе, счастливых, хорошо одетых женщин заставлял его непроизвольно сжимать кулаки. Да, он ненавидел женщин, но сильнее женщин он, вернее, то, что осталось в нем от меня, ненавидел себя самого. Я еще не настолько сдвинулся, чтобы не понимать в те редкие минуты просветления, когда ненависть отступала, что зло — не в женщинах, а во мне самом, в том, кем я стал. И я начал бояться его. Он уже был убийцей. Пока что это были только животные, но кто знает, что могло случиться дальше…
А случилось то, что до сих пор остается для меня загадкой — причин я не могу ни вспомнить, ни понять. Однажды я, против обыкновения, пришел домой днем, не снимая ботинок, прошел в кухню, зажег огонь на плите, вынул из кармана куртки ножницы и, обмотав лезвия полой куртки, поднес ручки к огню. Когда они раскалились, я приложил их к тыльной стороне руки и держал, пока от боли не свалился без сознания.
Молодой человек стряхнул пепел с сигареты, потянулся к стакану кока-колы, и Вадим увидел на его левой кисти, между запястьем и большим пальцем, два глубоких полукруглых рубца.
— В тот день я в сознание так и не пришел — подскочила до сорока градусов температура, начался бред. В бреду мне мерещился тот, другой, который продолжал свою охоту на женщин. Но я был всего лишь сторонним наблюдателем, он больше не был мной. Когда я окончательно пришел в себя, мне решились сообщить два известия. За время моего беспамятства выяснилось, что я отчислен из института и призван в армию. Несчастья оказались спасением. Спасибо армии.
— Где служили?
— В ВДВ. В Афганистане. Вадим невольно вздрогнул.
— Было очень страшно. Тяжело, невыносимо. Словами не скажешь. Но я выжил. И вернулся. Другим человеком. На гражданке тоже было несладко. Мотался по стране, работал кем придется. В Москву вернулся не так уж давно — месяцев семь назад. Нельзя сказать, чтобы она встретила меня ласково. Но я стал сильным. Очень сильным. Я перестал бояться и перестал жить ожиданием счастья. Сильные люди никогда не ждут счастья, потому что у них хватает мужества понять, что счастье — не заветное место на карте, а линия горизонта, к которой нельзя даже приблизиться. Так я считал до вчерашнего дня. Пока снова не увидел ее.
— Лену?
— Лену? — изумленно переспросил молодой человек. И вдруг засмеялся:
— Нет! Конечно, нет! Я встретил Таню!
— Но… Вы же сказали «первая любовь»…
— Таня — моя первая любовь. Первая и единственная настоящая. Жаль только, что я не сразу это понял. Пока меня носило по свету, она успела побывать замужем за каким-то идиотом. Таким же нелепым никчемным дураком был бы и я, не попади в Афган. Долго с ним мучилась, пока не решила, что проще жить без него, чем с ним, и прогнала слюнтяя к чертовой матери. Осталась одна с двумя ребятами. Старшему сейчас одиннадцать, младшему восемь… — Заурядное лицо засияло счастливой улыбкой — Старший — мой… Теперь мы снова вместе, и мне ничего больше не нужно от жизни, какой бы нелегкой она ни была… Сейчас закончил работу, поеду за ней. Будем заявление подавать. Никогда я не был так счастлив…
— Поздравляю, — вложив в свои слова максимум сердечности, сказал Вадим и торопливо встал из-за стола. Молодой человек, с его заурядным лицом и незаурядной историей, измучил его до такой степени, что перед глазами у него медленно плавали разноцветные прозрачные червячки. — Успеха вам.
— И вам. Спасибо, что выслушали, — молодой человек привстал, протянул руку. Они обменялись рукопожатиями, и Вадим, не оглядываясь, быстрым шагом пошел к Тверской.
В такси Вадим попросил шофера включить радио — надеялся услышать в новостях что-нибудь об опальном чиновнике Шофер — грузный мужчина в несвежих седых кудрях — щелкнул ручкой приемника
— Премьер-министр выразил свою крайнюю обеспокоенность сложившейся ситуацией, — приятным мужским голосом сказало радио. — А теперь криминальная хроника. В подъезде жилого дома номер восемь по 3-й Красно-проездной улице обнаружен труп женщины С большой долей уверенности можно предположить, что это новая жертва Пикового Короля — серийного убийцы, на счету которого не менее семи женщин, найденных убитыми в Москве и ее окрестностях за последние полгода. Как и в предыдущих случаях, жертва — молодая белокурая женщина, задушенная белым шарфом. На теле убитой имеются следы побоев и сексуального насилия. Убийца оставил на месте преступления своеобразную визитную карточку. Это игральная карта — король пик. Благодаря помощи граждан и оперативной работе сотрудников милиции следствие располагает приметами человека, подозреваемого в совершении этого и других преступлений. Это мужчина, примерно тридцати лет, высокий, спортивного телосложения, волосы темно-русые, стрижка короткая, носит усы Внимание, особая примета: на левой руке два изогнутых шрама Всех, кто видел этого мужчину или располагает информацией о нем, просим позвонить по телефону…
— Да я бы и звонить никуда не стал — своими руками придушил бы гада! — водитель выругался. — Вот скажи ты мне…
Он посмотрел вправо и замолчал. Его пассажир крепко спал, уронив голову на плечо.
1 2