Мы спустились на землю, и я увидела несколько небольших строений, окружавших двор, наподобие караван-сарая. Затем я неожиданно заметила еще кое-что и сразу поняла, почему с нами обращались с таким вниманием во время поездки, — я поняла, что мы попали в дом работорговца.
— Боже мой! — пробормотал Стюарт, — это почти невероятно.
— Я знала, что вы не поверите моему повествованию, — заявила горестно Мёска, — но клянусь всем святым, я вам говорю чистую правду. Да, я находилась в доме работорговца, и в самое ближайшее время Эбд эль-Бали собирался выставить меня на продажу, потому что я знала иностранные языки, умела петь и танцевать, а также еще и потому, что по восточным меркам я была красива.
Она сделала паузу, опустила глаза и, сильно покраснев, после некоторого колебания продолжила:
— В небольшой комнате, которую я никогда не забуду, мне в первый раз со времени моего похищения пришлось испытать унижение. Я была выставлена на обозрение достойным покупателям.
При этих словах глаза у Мёски горячо вспыхнули, а рука, лежавшая на столе, задрожала. Стюарт молча положил на нее свою руку.
— Там были разные девушки, — продолжала Мёска, — и с черной, и с коричневой, и с белой кожей, они располагались в прилегающих комнатах. Некоторые из них пели и танцевали, в то время как другие плакали. Меня внимательно осмотрели четверо покупателей, двое из них были представителями царских гаремов, а двое других, вероятно, состоятельными ценителями такого рода торгов. Но цена, запрошенная Мухаммедом Эбд эль-Бали превышала их возможности, исключая только одного претендента на покупку. Он уже заключил эту сделку, когда пение, танцы, крики и вообще все звуки стихли и в эту маленькую комнатку, где я рыдала на надушенных подушках у ног продавца и покупателя, вошел Фо Хи.
ГЛАВА XXIV
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА МЁСКИ
— Конечно, в то время я не знала его имени, я только поняла, что вошедший в комнату высокий мужчина — китаец, хотя его лицо было скрыто зеленым покрывалом.
Стюарт вздрогнул, но не прервал рассказ Мёски.
— Это покрывало придавало ему пугающий, злобный и отталкивающий вид. Когда он, стоя в дверях, посмотрел на меня, то я почувствовала, как меня обжег его пристальный взгляд, хотя, конечно, я не могла видеть его глаз. Тогда еще больше, чем его внешность, меня поразило поведение работорговца и покупателя. Они, казалось, оцепенели. Внезапно китаец заговорил на прекрасном арабском языке.
«Ее цена», — сказал он.
Мухаммед Эбд эль-Бали, трепеща, ответил: «Мёска уже продана, повелитель, но…»
«Ее цена?» — повторил китаец твердым голосом, в котором звучал металл, ничуть не смягчая интонации.
Представитель гарема, который меня купил, сказал дрожащим голосом, который с трудом можно было понять: «Я уступаю, Мухаммед, я уступаю. Кто я такой, чтобы спорить с мандарином Фо Хи!» И, демонстрируя полное повиновение, он попятился прочь из комнаты.
И хотя у Мухаммеда тряслись коленки, так что он едва держался на ногах, он сказал китайцу: «Прими эту девушку как бесценный дар».
«Ее цена?» — в третий раз повторил Фо Хи.
Мухаммед, зубы которого начали стучать, запросил с него в два раза больше, чем с предыдущего покупателя; Фо Хи хлопнул в ладоши, и в комнату вошел индус с неистовыми глазами.
Фо Хи обратился к нему на языке, которого я не понимала, хотя с тех пор я узнала, что он говорил на индустани. Индус отсчитал торговцу запрошенную сумму из кошелька, который он носил с собой, и положил деньги на ничем не покрытый столик, стоявший в этой комнате. Фо Хи отдал ему короткое приказание, повернулся и вышел из комнаты. Я увидела его снова только через четыре года — в тот день, когда мне исполнилось девятнадцать лет.
Я понимаю, что вас многое удивляет в моем рассказе, но я попытаюсь вам все объяснить. Несомненно, вы удивлены, вы не можете себе представить, как в наше время, почти на глазах у европейских правительств, на Востоке продолжается работорговля. Но я удивлю вас еще больше. Когда меня передали из дома работорговца на попечение Чанда Лала, так звали индуса, знаете, куда меня повезли? В Каир!
— В Каир! — воскликнул Стюарт, однако, поняв, что он привлекает к себе внимание, говоря так громко, он понизил голос — Вы хотите сказать, что вы были рабыней в Каире?
Мёска улыбнулась довольно язвительно, но одновременно ласково и привлекательно.
— Несомненно, вы полагаете, что в Каире нет рабов? — сказала она. — Так считает большинство европейцев, но мне лучше знать. Уверяю вас, в Каире есть дворцы, в которых много рабов. Я сама жила в одном из таких дворцов в течение четырех лет и была там не единственной рабыней. Что знают англичане и французы о жизни во дворцах своих восточных соседей? Их разве пускают в гаремы? А рабов разве выпускают за стены дворцов? Иногда, впрочем, выпускают, но никогда в одиночку.
Неторопливыми переходами, следуя по старым караванным дорогам, в сопровождении многочисленной свиты слуг, руководимых Чанда Налом, мы прибыли в Каир. Мы подъехали к городу с северо-востока ночью и вошли в него через ворота Баб эн-Наср. Меня доставили в старинный дворец, где я жила бессмысленной роскошной жизнью, как какая-нибудь арабская принцесса; мое малейшее желание стремились предугадать и удовлетворить, мне ни в чем ни отказывали, кроме свободы.
Затем, в тот день, когда мне исполнилось девятнадцать лет, явился Чанда Лал и сообщил мне, что со мной желает поговорить Фо Хи. Услышав это, я едва не упала в обморок; в продолжении всех лет моего странного роскошного плена я сотни раз, вздрагивая, просыпалась по ночам, когда мне чудилось, что в комнату входит ужасный китаец с лицом, закрытым покрывалом.
Вы должны понять, что, проведя свое детство в гареме, я не так уж и тяготилась образом жизни, который должна была вести в Каире, что было бы естественно для европейской женщины. Я часто выезжала в город, но всегда в сопровождении Чанда Лала и всегда с закрытым лицом. Я регулярно посещала лавки на базаре, но никогда не была одна. Смерть моей матери, а позднее отца, о чем мне сообщил Чанда Лал, причинили мне огорчение, но время притупило боль. Но ни днем, ни ночью меня не оставляло ужасное сознание того, что я живу в одном доме с Фо Хи. Чанда Лал проводил меня в то крыло дворца, которое было всегда заперто: я никогда не видела, чтобы там были открыты двери. Там, в комнате, которая одновременно напоминала и библиотеку, и музей, и в то же время лабораторию, сидел на троне этот человек, с лицом, скрытым покрывалом. Стоя перед ним, я дрожала всем телом. Он махнул своей длинной желтой рукой, и Чанда Лал удалился. Когда дверь закрылась, я с трудом сдержала крик ужаса.
Мне показалось, что он рассматривал меня бесконечно долго. Я не смела на него взглянуть, но чувствовала, как меня обжигает его пристальный взгляд. Затем он начал говорить по-французски, совершенно без акцента.
Он сказал мне в нескольких словах, что моя праздная жизнь закончилась и что скоро начнется новая жизнь, полная деятельности в различных частях света. Он говорил совершенно бесстрастно, в его металлическом голосе не было ни суровости, ни любезности, по его манере речи нельзя было судить о том, как он относится к тому, что говорит. Когда он в конце концов замолчал, он ударил в гонг, который был подвешен на углу огромного стола, и вошел Чанда Лал.
Фо Хи отдал ему короткое приказание на индустани, и несколько мгновений спустя в комнату не торопясь вошел еще один китаец.
Мёска сделала паузу, словно собираясь с мыслями, но почти сразу же продолжила:
— На нем была одежда желтого цвета, а на голове маленькая черная шапочка. Я никогда не забуду его лицо с удивительно злым выражением; боюсь, что вы подумаете, что я преувеличиваю, но его глаза были такими же зелеными, как изумруды! Он пристально на меня посмотрел.
— Это, — сказал Фо Хи, — Мёска.
Вошедший китаец, не отводя от меня своих ужасных глаз, сказал: «Вы сделали хороший выбор», повернулся и медленно вышел.
Я благодарю Бога, что я никогда с тех пор с ним не встречалась; мне часто потом снилось его страшное лицо. Но позднее я узнала, что он — самый опасный человек в мире после Фо Хи. Он изобрел страшные вещи: яды и приборы, которые я не могу описать, так как никогда их не видела, но я видела… результат их действия.
Она сделала паузу, проникнувшись ужасом от своих воспоминаний.
— Как звали этого второго китайца? — спросил Стюарт горячо.
— Я скажу все, что могу, все, что осмелюсь; а чего не говорю вам, то я не смею, и это как раз одна из таких вещей. Он — китайский ученый, и я слышала, что он — величайший гений во всем мире, но большего я сказать не могу.
— Этот человек все еще жив?
— Я не знаю. Если он жив, то он в Китае, в каком-нибудь секретном дворце в провинции Хэнань, откуда осуществляется руководство так называемого «Великого ордена». Я там никогда не была, но я знаю, что там есть и европейцы.
— Что! Они работают на этих дьяволов!
— Бесполезно меня спрашивать! О, конечно, я сказала бы вам, если бы могла, но я не могу! Позвольте мне продолжать начиная с того момента, когда я увидела Фо Хи в Каире.
Он сказал мне, что я — член организации, возникшей в древности, которая поставила своей целью управлять человечеством. Наш великий век они называют веком своего триумфа. То, чего им недоставало для полного успеха, было получено тем страшным человеком, который вошел в комнату и выразил свое одобрение мною.
В течение нескольких лет они тайно работали как в Европе, так и в Азии. Я узнала, что они приобрели много ценной информации определенного рода через целую сеть притонов курильщиков опиума, имеющихся во всех основных столицах мира и управляемых Фо Хи и его многочисленными китайскими помощниками. Фо Хи в основном живет в Китае, но в случае необходимости посещает Европу. Другой китаец, этот дьявол в черной шапочке, отвечает за руководство этими заведениями в Европе.
— Во время того разговора, — прервал ее Стюарт, забыв о том, что Мёска предупредила его о бесполезности задавать вопросы, — и при других встречах, которые должны были у вас быть с Фо Хи, вам никогда не удавалось, хотя бы мельком, увидеть его лицо?
— Никогда! Никто никогда не видел его лица! Я знаю, что у него блестящие глаза, неестественного желтого цвета, но я не узнала бы его, если бы увидела вдруг без маски. Если, правда, не учитывать того ощущения, которое охватывает меня в его присутствии. Но я должна торопиться. Если вы меня еще раз прервете, то мне не хватит времени.
С того памятного дня в Каире все изменилось; началась жизнь, полная приключений! Не стану отрицать, что я пришла сюда, чтобы исповедаться. Я ездила в Нью-Йорк, Лондон, Париж, Белград — я объездила весь мир. У меня были прекрасные платья, драгоценности, восхищение окружающих, что так необходимо женщине! И несмотря на все это, я вела жизнь затворницы, ни одна монахиня не жила так одиноко.
Я вижу в ваших глазах вопрос, почему я так поступаю, почему я заманиваю мужчин в когти Фо Хи. Я не могла вести себя иначе: когда я терпела неудачу, меня наказывали.
Стюарт отпрянул от нее.
— Вы признаетесь. — сказал он хрипло, — что завлекали мужчин на их погибель?
— О нет! — прошептала она, испуганно оглядываясь по сторонам. — Никогда! Никогда! Клянусь в этом — никогда!
— Итак, — он пристально и решительно на нее посмотрел, — я вас не понимаю.
— Я не осмеливаюсь объяснить яснее, я не осмеливаюсь! Но поверьте мне! Если бы вы знали, чем я рискую, если скажу вам больше, вы были бы милосерднее. Невозможно описать тот ужас, который выпадет на мою долю, — она задрожала, — если у него возникнут подозрения! Вы думаете, что я молода и полна жизни и передо мной открыт весь мир. Вы не знаете, что я уже почти мертва! О! Мне пришлось так много пережить. Я танцевала в парижском театре и продавала цветы в Риме, у меня была своя ложа в опере, и я набивала трубки курильщикам опиума в Сан-Франциско! Но никогда, никогда я не завлекала мужчин на их погибель. И ни один из них, от первого до последнего, не целовал даже кончиков моих пальцев!
По первому слову, по первому знаку я должна была ехать из Монте-Карло в Буэнос-Айрес, еще один знак — и я направлялась в Токио! Чанда Лал стерег меня так, как стерегут женщин только на Востоке. Однако в этом неблагодарном деле он всегда пытался быть мне другом, он всегда был мне предан. Но несколько раз он очень меня пугал, я знаю, что у него на уме! Но я не могу вам сказать. Поймите! Чанда Лал всегда был неподалеку, чтобы услышать звук вот этого свистка, — она достала из кармашка маленький серебряный свисток, — начиная с того дня, когда он вошел в дом работорговца в Мекке, исключая…
Внезапно волна восхитительного румянца залила ее лицо, она быстро опустила глаза и убрала маленький свисток. Непослушное сердце Стюарта бешено забилось, именно оно заставляло его поверить в эту почти невероятную историю; эта сладостная краска стыда не могла быть ни уловкой, ни игрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Боже мой! — пробормотал Стюарт, — это почти невероятно.
— Я знала, что вы не поверите моему повествованию, — заявила горестно Мёска, — но клянусь всем святым, я вам говорю чистую правду. Да, я находилась в доме работорговца, и в самое ближайшее время Эбд эль-Бали собирался выставить меня на продажу, потому что я знала иностранные языки, умела петь и танцевать, а также еще и потому, что по восточным меркам я была красива.
Она сделала паузу, опустила глаза и, сильно покраснев, после некоторого колебания продолжила:
— В небольшой комнате, которую я никогда не забуду, мне в первый раз со времени моего похищения пришлось испытать унижение. Я была выставлена на обозрение достойным покупателям.
При этих словах глаза у Мёски горячо вспыхнули, а рука, лежавшая на столе, задрожала. Стюарт молча положил на нее свою руку.
— Там были разные девушки, — продолжала Мёска, — и с черной, и с коричневой, и с белой кожей, они располагались в прилегающих комнатах. Некоторые из них пели и танцевали, в то время как другие плакали. Меня внимательно осмотрели четверо покупателей, двое из них были представителями царских гаремов, а двое других, вероятно, состоятельными ценителями такого рода торгов. Но цена, запрошенная Мухаммедом Эбд эль-Бали превышала их возможности, исключая только одного претендента на покупку. Он уже заключил эту сделку, когда пение, танцы, крики и вообще все звуки стихли и в эту маленькую комнатку, где я рыдала на надушенных подушках у ног продавца и покупателя, вошел Фо Хи.
ГЛАВА XXIV
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА МЁСКИ
— Конечно, в то время я не знала его имени, я только поняла, что вошедший в комнату высокий мужчина — китаец, хотя его лицо было скрыто зеленым покрывалом.
Стюарт вздрогнул, но не прервал рассказ Мёски.
— Это покрывало придавало ему пугающий, злобный и отталкивающий вид. Когда он, стоя в дверях, посмотрел на меня, то я почувствовала, как меня обжег его пристальный взгляд, хотя, конечно, я не могла видеть его глаз. Тогда еще больше, чем его внешность, меня поразило поведение работорговца и покупателя. Они, казалось, оцепенели. Внезапно китаец заговорил на прекрасном арабском языке.
«Ее цена», — сказал он.
Мухаммед Эбд эль-Бали, трепеща, ответил: «Мёска уже продана, повелитель, но…»
«Ее цена?» — повторил китаец твердым голосом, в котором звучал металл, ничуть не смягчая интонации.
Представитель гарема, который меня купил, сказал дрожащим голосом, который с трудом можно было понять: «Я уступаю, Мухаммед, я уступаю. Кто я такой, чтобы спорить с мандарином Фо Хи!» И, демонстрируя полное повиновение, он попятился прочь из комнаты.
И хотя у Мухаммеда тряслись коленки, так что он едва держался на ногах, он сказал китайцу: «Прими эту девушку как бесценный дар».
«Ее цена?» — в третий раз повторил Фо Хи.
Мухаммед, зубы которого начали стучать, запросил с него в два раза больше, чем с предыдущего покупателя; Фо Хи хлопнул в ладоши, и в комнату вошел индус с неистовыми глазами.
Фо Хи обратился к нему на языке, которого я не понимала, хотя с тех пор я узнала, что он говорил на индустани. Индус отсчитал торговцу запрошенную сумму из кошелька, который он носил с собой, и положил деньги на ничем не покрытый столик, стоявший в этой комнате. Фо Хи отдал ему короткое приказание, повернулся и вышел из комнаты. Я увидела его снова только через четыре года — в тот день, когда мне исполнилось девятнадцать лет.
Я понимаю, что вас многое удивляет в моем рассказе, но я попытаюсь вам все объяснить. Несомненно, вы удивлены, вы не можете себе представить, как в наше время, почти на глазах у европейских правительств, на Востоке продолжается работорговля. Но я удивлю вас еще больше. Когда меня передали из дома работорговца на попечение Чанда Лала, так звали индуса, знаете, куда меня повезли? В Каир!
— В Каир! — воскликнул Стюарт, однако, поняв, что он привлекает к себе внимание, говоря так громко, он понизил голос — Вы хотите сказать, что вы были рабыней в Каире?
Мёска улыбнулась довольно язвительно, но одновременно ласково и привлекательно.
— Несомненно, вы полагаете, что в Каире нет рабов? — сказала она. — Так считает большинство европейцев, но мне лучше знать. Уверяю вас, в Каире есть дворцы, в которых много рабов. Я сама жила в одном из таких дворцов в течение четырех лет и была там не единственной рабыней. Что знают англичане и французы о жизни во дворцах своих восточных соседей? Их разве пускают в гаремы? А рабов разве выпускают за стены дворцов? Иногда, впрочем, выпускают, но никогда в одиночку.
Неторопливыми переходами, следуя по старым караванным дорогам, в сопровождении многочисленной свиты слуг, руководимых Чанда Налом, мы прибыли в Каир. Мы подъехали к городу с северо-востока ночью и вошли в него через ворота Баб эн-Наср. Меня доставили в старинный дворец, где я жила бессмысленной роскошной жизнью, как какая-нибудь арабская принцесса; мое малейшее желание стремились предугадать и удовлетворить, мне ни в чем ни отказывали, кроме свободы.
Затем, в тот день, когда мне исполнилось девятнадцать лет, явился Чанда Лал и сообщил мне, что со мной желает поговорить Фо Хи. Услышав это, я едва не упала в обморок; в продолжении всех лет моего странного роскошного плена я сотни раз, вздрагивая, просыпалась по ночам, когда мне чудилось, что в комнату входит ужасный китаец с лицом, закрытым покрывалом.
Вы должны понять, что, проведя свое детство в гареме, я не так уж и тяготилась образом жизни, который должна была вести в Каире, что было бы естественно для европейской женщины. Я часто выезжала в город, но всегда в сопровождении Чанда Лала и всегда с закрытым лицом. Я регулярно посещала лавки на базаре, но никогда не была одна. Смерть моей матери, а позднее отца, о чем мне сообщил Чанда Лал, причинили мне огорчение, но время притупило боль. Но ни днем, ни ночью меня не оставляло ужасное сознание того, что я живу в одном доме с Фо Хи. Чанда Лал проводил меня в то крыло дворца, которое было всегда заперто: я никогда не видела, чтобы там были открыты двери. Там, в комнате, которая одновременно напоминала и библиотеку, и музей, и в то же время лабораторию, сидел на троне этот человек, с лицом, скрытым покрывалом. Стоя перед ним, я дрожала всем телом. Он махнул своей длинной желтой рукой, и Чанда Лал удалился. Когда дверь закрылась, я с трудом сдержала крик ужаса.
Мне показалось, что он рассматривал меня бесконечно долго. Я не смела на него взглянуть, но чувствовала, как меня обжигает его пристальный взгляд. Затем он начал говорить по-французски, совершенно без акцента.
Он сказал мне в нескольких словах, что моя праздная жизнь закончилась и что скоро начнется новая жизнь, полная деятельности в различных частях света. Он говорил совершенно бесстрастно, в его металлическом голосе не было ни суровости, ни любезности, по его манере речи нельзя было судить о том, как он относится к тому, что говорит. Когда он в конце концов замолчал, он ударил в гонг, который был подвешен на углу огромного стола, и вошел Чанда Лал.
Фо Хи отдал ему короткое приказание на индустани, и несколько мгновений спустя в комнату не торопясь вошел еще один китаец.
Мёска сделала паузу, словно собираясь с мыслями, но почти сразу же продолжила:
— На нем была одежда желтого цвета, а на голове маленькая черная шапочка. Я никогда не забуду его лицо с удивительно злым выражением; боюсь, что вы подумаете, что я преувеличиваю, но его глаза были такими же зелеными, как изумруды! Он пристально на меня посмотрел.
— Это, — сказал Фо Хи, — Мёска.
Вошедший китаец, не отводя от меня своих ужасных глаз, сказал: «Вы сделали хороший выбор», повернулся и медленно вышел.
Я благодарю Бога, что я никогда с тех пор с ним не встречалась; мне часто потом снилось его страшное лицо. Но позднее я узнала, что он — самый опасный человек в мире после Фо Хи. Он изобрел страшные вещи: яды и приборы, которые я не могу описать, так как никогда их не видела, но я видела… результат их действия.
Она сделала паузу, проникнувшись ужасом от своих воспоминаний.
— Как звали этого второго китайца? — спросил Стюарт горячо.
— Я скажу все, что могу, все, что осмелюсь; а чего не говорю вам, то я не смею, и это как раз одна из таких вещей. Он — китайский ученый, и я слышала, что он — величайший гений во всем мире, но большего я сказать не могу.
— Этот человек все еще жив?
— Я не знаю. Если он жив, то он в Китае, в каком-нибудь секретном дворце в провинции Хэнань, откуда осуществляется руководство так называемого «Великого ордена». Я там никогда не была, но я знаю, что там есть и европейцы.
— Что! Они работают на этих дьяволов!
— Бесполезно меня спрашивать! О, конечно, я сказала бы вам, если бы могла, но я не могу! Позвольте мне продолжать начиная с того момента, когда я увидела Фо Хи в Каире.
Он сказал мне, что я — член организации, возникшей в древности, которая поставила своей целью управлять человечеством. Наш великий век они называют веком своего триумфа. То, чего им недоставало для полного успеха, было получено тем страшным человеком, который вошел в комнату и выразил свое одобрение мною.
В течение нескольких лет они тайно работали как в Европе, так и в Азии. Я узнала, что они приобрели много ценной информации определенного рода через целую сеть притонов курильщиков опиума, имеющихся во всех основных столицах мира и управляемых Фо Хи и его многочисленными китайскими помощниками. Фо Хи в основном живет в Китае, но в случае необходимости посещает Европу. Другой китаец, этот дьявол в черной шапочке, отвечает за руководство этими заведениями в Европе.
— Во время того разговора, — прервал ее Стюарт, забыв о том, что Мёска предупредила его о бесполезности задавать вопросы, — и при других встречах, которые должны были у вас быть с Фо Хи, вам никогда не удавалось, хотя бы мельком, увидеть его лицо?
— Никогда! Никто никогда не видел его лица! Я знаю, что у него блестящие глаза, неестественного желтого цвета, но я не узнала бы его, если бы увидела вдруг без маски. Если, правда, не учитывать того ощущения, которое охватывает меня в его присутствии. Но я должна торопиться. Если вы меня еще раз прервете, то мне не хватит времени.
С того памятного дня в Каире все изменилось; началась жизнь, полная приключений! Не стану отрицать, что я пришла сюда, чтобы исповедаться. Я ездила в Нью-Йорк, Лондон, Париж, Белград — я объездила весь мир. У меня были прекрасные платья, драгоценности, восхищение окружающих, что так необходимо женщине! И несмотря на все это, я вела жизнь затворницы, ни одна монахиня не жила так одиноко.
Я вижу в ваших глазах вопрос, почему я так поступаю, почему я заманиваю мужчин в когти Фо Хи. Я не могла вести себя иначе: когда я терпела неудачу, меня наказывали.
Стюарт отпрянул от нее.
— Вы признаетесь. — сказал он хрипло, — что завлекали мужчин на их погибель?
— О нет! — прошептала она, испуганно оглядываясь по сторонам. — Никогда! Никогда! Клянусь в этом — никогда!
— Итак, — он пристально и решительно на нее посмотрел, — я вас не понимаю.
— Я не осмеливаюсь объяснить яснее, я не осмеливаюсь! Но поверьте мне! Если бы вы знали, чем я рискую, если скажу вам больше, вы были бы милосерднее. Невозможно описать тот ужас, который выпадет на мою долю, — она задрожала, — если у него возникнут подозрения! Вы думаете, что я молода и полна жизни и передо мной открыт весь мир. Вы не знаете, что я уже почти мертва! О! Мне пришлось так много пережить. Я танцевала в парижском театре и продавала цветы в Риме, у меня была своя ложа в опере, и я набивала трубки курильщикам опиума в Сан-Франциско! Но никогда, никогда я не завлекала мужчин на их погибель. И ни один из них, от первого до последнего, не целовал даже кончиков моих пальцев!
По первому слову, по первому знаку я должна была ехать из Монте-Карло в Буэнос-Айрес, еще один знак — и я направлялась в Токио! Чанда Лал стерег меня так, как стерегут женщин только на Востоке. Однако в этом неблагодарном деле он всегда пытался быть мне другом, он всегда был мне предан. Но несколько раз он очень меня пугал, я знаю, что у него на уме! Но я не могу вам сказать. Поймите! Чанда Лал всегда был неподалеку, чтобы услышать звук вот этого свистка, — она достала из кармашка маленький серебряный свисток, — начиная с того дня, когда он вошел в дом работорговца в Мекке, исключая…
Внезапно волна восхитительного румянца залила ее лицо, она быстро опустила глаза и убрала маленький свисток. Непослушное сердце Стюарта бешено забилось, именно оно заставляло его поверить в эту почти невероятную историю; эта сладостная краска стыда не могла быть ни уловкой, ни игрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29