Шум прекратился.
– Что там такое, папа?
– Ничего. Мне показалось, будто кто-то возится у входной двери. Ты что-нибудь слышал?
– Нет. Тебе нехорошо? – Ник внимательно смотрел на меня.
– Нет, все нормально. – Меня обеспокоило, что звук, который я услышал (или не услышал) и узнал, раздался сразу после того, как я произнес имя дочери. Даже не знаю, почему я связал эти два момента. Я пытался сосредоточиться. – Ходят… слухи о взломщике в нашей округе. Ты говорил?…
– Ты увидел что-нибудь?
– Нет. Вернемся к нашему разговору.
– Ладно. Я только хотел спросить, как Эми сейчас относится к смерти мамы?
– Мне кажется, в таком возрасте человек очень быстро все забывает.
– И она забыла? Что она говорит насчет этого?
– Мы ни разу не касались этой темы.
– Ты хочешь сказать, вы совсем не говорили с ней об этом? Но, конечно же…
– Разве спросишь у ребенка тринадцати лет: что ты чувствуешь после того, как твою мать сбило машиной и задавило у тебя на глазах?
– Но ты все же попробуй. – Ник смотрел на меня в упор. – Послушай, папа, не знаю почему, но смерть постоянно у тебя на языке. Я ничего не имею против, пока это остается вроде как твоим хобби. Но нельзя допустить, чтобы хобби переросло в смысл жизни и ты из-за этого перестал бы обращать внимание на действительно важные вещи. Ты должен поговорить с Эми на эту тему. Если хочешь, я помогу тебе начать разговор. Мы могли бы вместе…
– Нет, Ник. Не сейчас. Я хочу сказать, дай мне возможность сначала обдумать все как следует.
– Конечно. Но я намерен вернуться к этому разговору через некоторое время, если ты не против. Вернее, даже если ты будешь против.
– Я не возражаю. Ник встал:
– Ну, я потопал. Боюсь, что тебе было мало пользы от меня сегодня.
– Нет, почему же. Спасибо, что ты приехал и что побудешь со мной.
– Да брось ты. Сегодня весь день я только читал тебе поучения: делай одно, не делай другого.
– Возможно, это мне и нужно.
– Да, возможно. Спокойной ночи, папа.
Мы поцеловались, и он ушел. Я выпил еще виски. Моя персональная программа действий казалась невероятно огромной и разнообразной. Некоторое время я шагал по комнате, приглядываясь к каждой статуэтке. Они не наталкивали меня ни на какие мысли. Я заметил, что мне никак не удается ответить на вопрос: чем они, собственно, привлекают меня – и как произведения искусства, и как человеческие подобия? Послышалось царапанье в дверь, и я впустил Виктора. Он проскочил в комнату, подгоняемый, возможно, отголосками каких-то воспоминаний о тишине, потревоженной шагами, когда Ник прошел по коридору. Я наклонился и погладил кота, он начал тереться о мою Руку, своим мурлыканьем напоминая старомодный, где-то неподалеку стрекочущий мопед. Когда я уселся в свое кресло у книжных полок, Виктор составил мне компанию и нисколько не возражал против того, чтобы я пользовался его спиной как крышкой стола. Книга, которую я раскрыл, была оксфордским изданием стихотворений Мэтью Арнольда. Я попытался читать «На Дуврском пляже», о котором часто думал как о приемлемом, хотя и довольно приукрашенном изображении нашей жизни в целом. Сегодня его стоицизм показался мне уж очень упрощенным, а эти слова:
…И милосердья боле в мире нет.
Как поле мрачной битвы в час ночной,
Под грохот волн лежит он предо мной, –
скрывающие в себе такую суровую и реалистичную противоположность романтическим мечтам, звучали заманчивым приглашением лично посетить те мрачные поля. Я взялся перечитывать стихотворение заново, но на этот раз не смог проследить за ходом мысли дальше одной строки.
Выпив еще немного виски, я убрал с колен книгу и Виктора и опять зашагал по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудище, Эми, Диана – романист расположил бы их в каком-то порядке по отношению друг к другу, сделав как бы отдельными звеньями одной загадочной цепи, которую один-единственной ключик сможет как-нибудь разомкнуть. Одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи – пять – тысяч – шесть… Если ничего не случится, пока я досчитаю до ста, или лучше до двухсот, или лучше до двухсот пятидесяти, вот хорошее, круглое число, – тогда у меня с Джойс наладится в конце концов семейная жизнь и мы найдем общий язык с Эми. Каким образом первое сочеталось или не сочеталось с планируемым интимом… (девятнадцать – тысяч – двадцать – тысяч – двадцать одна – тысяча…), я не представлял себе, да и не хотел представлять, и по поводу исполнения второй половины загаданного у меня тоже не было четких планов, как это осуществить. Я налил еще виски… тысяч – двадцать девять – тысяч – тридцать…
…Тысяч – восемьдесят семь – тысяч – восемьдесят восемь – тысяч… Медленно, но успешно я взбирался по лестнице наверх к себе. В моей правой руке был пустой стакан, тот, из которого я пил последний раз; мизинец левой руки был прижат к ладони, остальные четыре пальца напряженно вытянуты. Это означало, что я досчитал почти до пятисот тысяч, по времени это более четырех минут; или, возможно, я перекрыл результат и считаю уже в обратном порядке – к большому пальцу? – тогда будет семьсот тысяч и в итоге один миллион пятьсот тысяч (более двадцати минут), или один миллион семьсот, или даже больше. Я бросил считать. Я шел к себе спать, но где же я был до того?
Мои часы показывали без десяти два. Я пробыл внизу долго, но сколько? – не мог определить и даже примерно не смог бы сказать: где-то полчаса или меньше или целых два часа. Вот неплохая идея – поискать ответ в обеденном зале. Я повернул обратно, открыл дверь и включил свет. Много раз я входил сюда вот так и видел этот загадочный зал точно таким, как сейчас (а на самом деле я, наверное, бывал здесь чаще, только иногда в бессознательном состоянии): тяжелые шелковые занавески задвинуты; высокие стулья аккуратно стоят группами по два, по четыре, по шесть; столы в основном пусты, только те, что у окна, накрыты для завтрака; и все помещение кажется таким же вечно пустующим, как и улица, на которую я выглядывал чуть раньше из окна столовой наверху. Однако я был уверен, что совсем недавно мои глаза видели здесь нечто непривычное.
Чувствовать уверенность в делах подобного рода совсем не означает быть уверенным. Я быстро обошел столики, отыскивая на них целеустремленным сыскным методом, разработанным мной на протяжении многих лет, следы своего собственного пребывания – как, например, беспорядок в ножах и вилках, салфетка, развернутая, чтобы послужить подкладкой моему стакану, – я не способен напиться (пока что ни разу не напивался) до такого состояния, чтобы ставить стакан на полированную мебель. Все находилось в безупречном порядке, что опровергало догадку о моем предыдущем посещении зала; или же доказывало мое усердие скрыть следы своего пребывания, и больше ничего. Так заходил я в зал до этого или не заходил? Вполне вероятно, что и заходил, но уверенности не было, как и за минуту до этого, когда я задумался об этом на лестнице. А что-нибудь случилось здесь со мной? Я чувствовал, я был почти уверен: что-то случилось. Но что именно? Что-то… необычное, что-то само по себе исключительное и еще открывающее новые горизонты. Узнаю ли я когда-нибудь, что же это было?
Глава 3
Маленькая птичка
Я узнал ответ на следующее утро. Первые полчаса нового дня заслуживают того, чтобы тотчас их забыть. Я проспал вполне спокойно пять с половиной часов без сновидений; мне никогда ничего не снится, последний раз снилось что-то еще в детстве, но боюсь, что мне и не вспомнить, о чем были те сны. Я проснулся с таким неровным сердцебиением, что казалось, будто этот орган забыл свои функции и каждый новый удар представляет для него новую проблему, которая должна быть решена по существу. Боль в спине, не теряя времени, поспешила со своим аккомпанементом. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала беззвучно, разве что дышала, я размышлял о том, что ни сердце, ни спина не напоминали о себе в течение нескольких часов до того, как я лег спать, и что Джек Мейбери неоднократно советовал мне: займи себя кипучей деятельностью, а затем проверь, были у тебя за это время какие-нибудь физические недомогания или нет. Пожалуй, он знал, о чем говорит.
Теперь же, проснувшись и лежа в полутьме, я остался наедине с самим собой, чувствуя себя так, словно меня засунули в неимоверно маленький ящик.
Я приступил к тягомотной процедуре вставания, ко всем этим десяткам движений, в которых, похоже, заключено не больше смысла, чем в религиозном ритуале, совершаемом человеком, который забыл его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил прыщик сбоку на подбородке. Я далеко не мальчик, но время от времени юность напоминает о себе: утрата всех плюсов (пусть даже спорных), присущих юношескому возрасту, совсем не означает, что вы избавились от минусов, этому возрасту тоже присущих. Этот конкретный пример – в такой зреющей стадии, как будто он украшал мой подбородок уже который день, – хитроумно облюбовал себе местечко в складках кожи, где нельзя срезать его верхушку бритвой, а если попытаешься его выдавить, то, конечно, распухнет едва ли не половина лица.
«Инструкция прыщику, – сказал я про себя, выбривая верхнюю губу. – Первое. Созревай как можно медленнее. Примечание: если есть возможность, заяви о себе после шести вечера. Выпуклая головка, замеченная только на следующее утро после вечеринки в приятной компании, сообщает владельцу, что все его искусные заигрывания, попытки представить себя профессиональным обольстителем, весь запас пикантных анекдотов и прочих уловок воспринимались вчера с иронией. Второе. Выбирай место, где выдавливание причиняет боль, а именно в области глаз, на щеке около носа или же там, где кожа чересчур чувствительна, как, например, между нижней губой и подбородком, сбоку на шее (в последнем случае предпочтительнее та область шеи, где трет воротничок рубашки). Третье. Появляйся кучно, рядом с существующим гнойничком (гнойничками). Если таковых нет, старайся выскочить посредине пигментного пятна, на лопнувших капиллярах, рядом с бородавкой или родинкой, – говорил я уже вслух, хотя и негромко, – это усилит впечатление, будто какая-то опасная кожная инфекция расползется скоро из этого плацдарма и оккупирует каждый видимый квадратный дюйм лица до самого волосяного покрова, и обязательно выбирай для этого день, когда сукин сын назначил свидание девушке».
Я завершил речь в некотором смущении, ибо тихий внутренний голос вдруг обескуражил меня вопросом: а не кажется ли мне, что пятно на моем подбородке имеет какой-то чертовски подозрительный вид?
Визит на кухню никак не посодействовал поднятию настроения: пока я пил кофе с кусочком поджаренного хлеба, шеф-повар рассказывал и показывал мне, в каком отвратительном состоянии Рамон оставил вчера кухню: разве можно назвать это уборкой? Все выслушав и все посмотрев, я подключил Дэвида, пусть он в течение следующих шести – восьми часов разбирается со всеми вопросами, включая этот, и отстранился отдел, по крайней мере кухонных. Я начал дозваниваться из своей конторки до Джона Дуэринкса-Уильямса в Кембридже. В моих нынешних замыслах (да и в любом другом случае, если мне понадобится помощь) он – единственный подходящий человек из десятка тех ученых мужей, с которыми меня свел университет, а не стойка бара в моем заведении; ко всем тем, кого я знал в бытность свою студентом еще в середине тридцатых, я не стану обращаться даже с вопросом «Который час?» – не говоря уже о теперешней просьбе, которая со стороны выглядит весьма странной.
Несмотря на все противодействия, предпринятые привратником колледжа Святого Матфея, я наконец услышал голос Дуэринкса-Уильямса на другом конце провода. Он сказал, что готов встретиться со мной в одиннадцать часов. Я собрался было сходить наверх, найти Джойс и поделиться с ней некоторыми из своих планов на сегодня, когда в поле моего зрения попал блокнот большого формата из дешевенькой бумаги, куда я, Джойс, а также Дэвид обычно вносили всякие заметки для памяти и поручения друг другу. Блокнот был открыт. Левая половина загнута вниз под обложку, на верхней странице правой стороны было нацарапано рукой Дэвида что-то о мясе; дальше моим почерком шла запись – с массой подробностей, как в автобиографической справке, какую требуют при поступлении на работу, – моих переговоров с одним лондонским агентом по продаже предметов искусства, который в конечном итоге аннулировал свой заказ, когда я по телефону сообщил ему, что номера у нас без телевизоров. Но это случилось на прошлой неделе, десять дней назад. Потом я стал читать то, чего, как показалось мне сначала, я прежде в глаза не видел, но вскоре обнаружилось, что это не так, поскольку текст был написан моей собственной рукой, не знаю уж в котором часу, и какой именно ночью, и в каком состоянии опьянения. Запись была следующей:
Акцент как на западе Англии с примесью ирландского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Что там такое, папа?
– Ничего. Мне показалось, будто кто-то возится у входной двери. Ты что-нибудь слышал?
– Нет. Тебе нехорошо? – Ник внимательно смотрел на меня.
– Нет, все нормально. – Меня обеспокоило, что звук, который я услышал (или не услышал) и узнал, раздался сразу после того, как я произнес имя дочери. Даже не знаю, почему я связал эти два момента. Я пытался сосредоточиться. – Ходят… слухи о взломщике в нашей округе. Ты говорил?…
– Ты увидел что-нибудь?
– Нет. Вернемся к нашему разговору.
– Ладно. Я только хотел спросить, как Эми сейчас относится к смерти мамы?
– Мне кажется, в таком возрасте человек очень быстро все забывает.
– И она забыла? Что она говорит насчет этого?
– Мы ни разу не касались этой темы.
– Ты хочешь сказать, вы совсем не говорили с ней об этом? Но, конечно же…
– Разве спросишь у ребенка тринадцати лет: что ты чувствуешь после того, как твою мать сбило машиной и задавило у тебя на глазах?
– Но ты все же попробуй. – Ник смотрел на меня в упор. – Послушай, папа, не знаю почему, но смерть постоянно у тебя на языке. Я ничего не имею против, пока это остается вроде как твоим хобби. Но нельзя допустить, чтобы хобби переросло в смысл жизни и ты из-за этого перестал бы обращать внимание на действительно важные вещи. Ты должен поговорить с Эми на эту тему. Если хочешь, я помогу тебе начать разговор. Мы могли бы вместе…
– Нет, Ник. Не сейчас. Я хочу сказать, дай мне возможность сначала обдумать все как следует.
– Конечно. Но я намерен вернуться к этому разговору через некоторое время, если ты не против. Вернее, даже если ты будешь против.
– Я не возражаю. Ник встал:
– Ну, я потопал. Боюсь, что тебе было мало пользы от меня сегодня.
– Нет, почему же. Спасибо, что ты приехал и что побудешь со мной.
– Да брось ты. Сегодня весь день я только читал тебе поучения: делай одно, не делай другого.
– Возможно, это мне и нужно.
– Да, возможно. Спокойной ночи, папа.
Мы поцеловались, и он ушел. Я выпил еще виски. Моя персональная программа действий казалась невероятно огромной и разнообразной. Некоторое время я шагал по комнате, приглядываясь к каждой статуэтке. Они не наталкивали меня ни на какие мысли. Я заметил, что мне никак не удается ответить на вопрос: чем они, собственно, привлекают меня – и как произведения искусства, и как человеческие подобия? Послышалось царапанье в дверь, и я впустил Виктора. Он проскочил в комнату, подгоняемый, возможно, отголосками каких-то воспоминаний о тишине, потревоженной шагами, когда Ник прошел по коридору. Я наклонился и погладил кота, он начал тереться о мою Руку, своим мурлыканьем напоминая старомодный, где-то неподалеку стрекочущий мопед. Когда я уселся в свое кресло у книжных полок, Виктор составил мне компанию и нисколько не возражал против того, чтобы я пользовался его спиной как крышкой стола. Книга, которую я раскрыл, была оксфордским изданием стихотворений Мэтью Арнольда. Я попытался читать «На Дуврском пляже», о котором часто думал как о приемлемом, хотя и довольно приукрашенном изображении нашей жизни в целом. Сегодня его стоицизм показался мне уж очень упрощенным, а эти слова:
…И милосердья боле в мире нет.
Как поле мрачной битвы в час ночной,
Под грохот волн лежит он предо мной, –
скрывающие в себе такую суровую и реалистичную противоположность романтическим мечтам, звучали заманчивым приглашением лично посетить те мрачные поля. Я взялся перечитывать стихотворение заново, но на этот раз не смог проследить за ходом мысли дальше одной строки.
Выпив еще немного виски, я убрал с колен книгу и Виктора и опять зашагал по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудище, Эми, Диана – романист расположил бы их в каком-то порядке по отношению друг к другу, сделав как бы отдельными звеньями одной загадочной цепи, которую один-единственной ключик сможет как-нибудь разомкнуть. Одна – тысяча – две – тысячи – три – тысячи – четыре – тысячи – пять – тысяч – шесть… Если ничего не случится, пока я досчитаю до ста, или лучше до двухсот, или лучше до двухсот пятидесяти, вот хорошее, круглое число, – тогда у меня с Джойс наладится в конце концов семейная жизнь и мы найдем общий язык с Эми. Каким образом первое сочеталось или не сочеталось с планируемым интимом… (девятнадцать – тысяч – двадцать – тысяч – двадцать одна – тысяча…), я не представлял себе, да и не хотел представлять, и по поводу исполнения второй половины загаданного у меня тоже не было четких планов, как это осуществить. Я налил еще виски… тысяч – двадцать девять – тысяч – тридцать…
…Тысяч – восемьдесят семь – тысяч – восемьдесят восемь – тысяч… Медленно, но успешно я взбирался по лестнице наверх к себе. В моей правой руке был пустой стакан, тот, из которого я пил последний раз; мизинец левой руки был прижат к ладони, остальные четыре пальца напряженно вытянуты. Это означало, что я досчитал почти до пятисот тысяч, по времени это более четырех минут; или, возможно, я перекрыл результат и считаю уже в обратном порядке – к большому пальцу? – тогда будет семьсот тысяч и в итоге один миллион пятьсот тысяч (более двадцати минут), или один миллион семьсот, или даже больше. Я бросил считать. Я шел к себе спать, но где же я был до того?
Мои часы показывали без десяти два. Я пробыл внизу долго, но сколько? – не мог определить и даже примерно не смог бы сказать: где-то полчаса или меньше или целых два часа. Вот неплохая идея – поискать ответ в обеденном зале. Я повернул обратно, открыл дверь и включил свет. Много раз я входил сюда вот так и видел этот загадочный зал точно таким, как сейчас (а на самом деле я, наверное, бывал здесь чаще, только иногда в бессознательном состоянии): тяжелые шелковые занавески задвинуты; высокие стулья аккуратно стоят группами по два, по четыре, по шесть; столы в основном пусты, только те, что у окна, накрыты для завтрака; и все помещение кажется таким же вечно пустующим, как и улица, на которую я выглядывал чуть раньше из окна столовой наверху. Однако я был уверен, что совсем недавно мои глаза видели здесь нечто непривычное.
Чувствовать уверенность в делах подобного рода совсем не означает быть уверенным. Я быстро обошел столики, отыскивая на них целеустремленным сыскным методом, разработанным мной на протяжении многих лет, следы своего собственного пребывания – как, например, беспорядок в ножах и вилках, салфетка, развернутая, чтобы послужить подкладкой моему стакану, – я не способен напиться (пока что ни разу не напивался) до такого состояния, чтобы ставить стакан на полированную мебель. Все находилось в безупречном порядке, что опровергало догадку о моем предыдущем посещении зала; или же доказывало мое усердие скрыть следы своего пребывания, и больше ничего. Так заходил я в зал до этого или не заходил? Вполне вероятно, что и заходил, но уверенности не было, как и за минуту до этого, когда я задумался об этом на лестнице. А что-нибудь случилось здесь со мной? Я чувствовал, я был почти уверен: что-то случилось. Но что именно? Что-то… необычное, что-то само по себе исключительное и еще открывающее новые горизонты. Узнаю ли я когда-нибудь, что же это было?
Глава 3
Маленькая птичка
Я узнал ответ на следующее утро. Первые полчаса нового дня заслуживают того, чтобы тотчас их забыть. Я проспал вполне спокойно пять с половиной часов без сновидений; мне никогда ничего не снится, последний раз снилось что-то еще в детстве, но боюсь, что мне и не вспомнить, о чем были те сны. Я проснулся с таким неровным сердцебиением, что казалось, будто этот орган забыл свои функции и каждый новый удар представляет для него новую проблему, которая должна быть решена по существу. Боль в спине, не теряя времени, поспешила со своим аккомпанементом. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала беззвучно, разве что дышала, я размышлял о том, что ни сердце, ни спина не напоминали о себе в течение нескольких часов до того, как я лег спать, и что Джек Мейбери неоднократно советовал мне: займи себя кипучей деятельностью, а затем проверь, были у тебя за это время какие-нибудь физические недомогания или нет. Пожалуй, он знал, о чем говорит.
Теперь же, проснувшись и лежа в полутьме, я остался наедине с самим собой, чувствуя себя так, словно меня засунули в неимоверно маленький ящик.
Я приступил к тягомотной процедуре вставания, ко всем этим десяткам движений, в которых, похоже, заключено не больше смысла, чем в религиозном ритуале, совершаемом человеком, который забыл его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил прыщик сбоку на подбородке. Я далеко не мальчик, но время от времени юность напоминает о себе: утрата всех плюсов (пусть даже спорных), присущих юношескому возрасту, совсем не означает, что вы избавились от минусов, этому возрасту тоже присущих. Этот конкретный пример – в такой зреющей стадии, как будто он украшал мой подбородок уже который день, – хитроумно облюбовал себе местечко в складках кожи, где нельзя срезать его верхушку бритвой, а если попытаешься его выдавить, то, конечно, распухнет едва ли не половина лица.
«Инструкция прыщику, – сказал я про себя, выбривая верхнюю губу. – Первое. Созревай как можно медленнее. Примечание: если есть возможность, заяви о себе после шести вечера. Выпуклая головка, замеченная только на следующее утро после вечеринки в приятной компании, сообщает владельцу, что все его искусные заигрывания, попытки представить себя профессиональным обольстителем, весь запас пикантных анекдотов и прочих уловок воспринимались вчера с иронией. Второе. Выбирай место, где выдавливание причиняет боль, а именно в области глаз, на щеке около носа или же там, где кожа чересчур чувствительна, как, например, между нижней губой и подбородком, сбоку на шее (в последнем случае предпочтительнее та область шеи, где трет воротничок рубашки). Третье. Появляйся кучно, рядом с существующим гнойничком (гнойничками). Если таковых нет, старайся выскочить посредине пигментного пятна, на лопнувших капиллярах, рядом с бородавкой или родинкой, – говорил я уже вслух, хотя и негромко, – это усилит впечатление, будто какая-то опасная кожная инфекция расползется скоро из этого плацдарма и оккупирует каждый видимый квадратный дюйм лица до самого волосяного покрова, и обязательно выбирай для этого день, когда сукин сын назначил свидание девушке».
Я завершил речь в некотором смущении, ибо тихий внутренний голос вдруг обескуражил меня вопросом: а не кажется ли мне, что пятно на моем подбородке имеет какой-то чертовски подозрительный вид?
Визит на кухню никак не посодействовал поднятию настроения: пока я пил кофе с кусочком поджаренного хлеба, шеф-повар рассказывал и показывал мне, в каком отвратительном состоянии Рамон оставил вчера кухню: разве можно назвать это уборкой? Все выслушав и все посмотрев, я подключил Дэвида, пусть он в течение следующих шести – восьми часов разбирается со всеми вопросами, включая этот, и отстранился отдел, по крайней мере кухонных. Я начал дозваниваться из своей конторки до Джона Дуэринкса-Уильямса в Кембридже. В моих нынешних замыслах (да и в любом другом случае, если мне понадобится помощь) он – единственный подходящий человек из десятка тех ученых мужей, с которыми меня свел университет, а не стойка бара в моем заведении; ко всем тем, кого я знал в бытность свою студентом еще в середине тридцатых, я не стану обращаться даже с вопросом «Который час?» – не говоря уже о теперешней просьбе, которая со стороны выглядит весьма странной.
Несмотря на все противодействия, предпринятые привратником колледжа Святого Матфея, я наконец услышал голос Дуэринкса-Уильямса на другом конце провода. Он сказал, что готов встретиться со мной в одиннадцать часов. Я собрался было сходить наверх, найти Джойс и поделиться с ней некоторыми из своих планов на сегодня, когда в поле моего зрения попал блокнот большого формата из дешевенькой бумаги, куда я, Джойс, а также Дэвид обычно вносили всякие заметки для памяти и поручения друг другу. Блокнот был открыт. Левая половина загнута вниз под обложку, на верхней странице правой стороны было нацарапано рукой Дэвида что-то о мясе; дальше моим почерком шла запись – с массой подробностей, как в автобиографической справке, какую требуют при поступлении на работу, – моих переговоров с одним лондонским агентом по продаже предметов искусства, который в конечном итоге аннулировал свой заказ, когда я по телефону сообщил ему, что номера у нас без телевизоров. Но это случилось на прошлой неделе, десять дней назад. Потом я стал читать то, чего, как показалось мне сначала, я прежде в глаза не видел, но вскоре обнаружилось, что это не так, поскольку текст был написан моей собственной рукой, не знаю уж в котором часу, и какой именно ночью, и в каком состоянии опьянения. Запись была следующей:
Акцент как на западе Англии с примесью ирландского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38