Оба тут же отвели глаза.
Эсдану веоты нравились. Он понимал, что они, слодаты и рабовладельцы, были частью старого Вое Део, особями обреченного вида. Бизнесмены и бюрократы выживут и будут процветать и при Освобождении и, несомненно, найдут солдат, чтобы те за них сражались, а касте военных придет конец. Их кодекс верности, чести и аскетизма слишком уж похож на кодекс их собственных рабов, которые тоже поклонялись Камье — Меченосцу и Невольнику. И долго ли протянет этот мистицизм страдания после Освобождения? Веоты были бескомпромиссными рудиментами нестерпимого общественного порядка. Он доверял им, и редко разочаровывался в своем доверии.
Ога был очень черным, очень красивым, как Тейео — веот, который особенно нравился Эсдану. Он оставил Уэрел задолго до войны, отправился на Землю, а затем на Хайн вместе с женой, которая не сегодня-завтра вступит в число Мобилей Экумены. Через несколько веков. Много лет спустя после того, как окончится война, после того, как Эсдан будет мертв. Если только он не захочет последовать за ними, вернуться назад, вернуться домой.
Пустые размышления. Во время революции выбирать не приходится. Тебя несет, как пузырек в гуще пены, как искорку праздничного костра — безоружного человека в одной машине с семерыми вооруженными людьми, мчит по широкой и пустой Восточной магистрали… они покидали город. Направляются в восточные Провинции. Территория Легитимного правительства Вое Део ныне сократилась до половины столицы и двух провинций, где семеро из восьми человек были тем, чем называл их восьмой, их хозяин — имуществом.
Двое на переднем сиденье разговаривали, хотя их и не было слышно в салоне. Справа от Эсдана круглоголовый человек тихонько спросил огу о чем-то; тот кивнул.
— Ога, — произнес Эсдан.
Бесстрастный взгляд веота встретился с его взглядом.
— Мне нужно отлить.
Веот не ответил ничего и отвел глаза. Некоторое время никто не произносил ни слова. Перед ними тянулся плохой участок шоссе, развороченный во время боев еще в первое лето Восстания — или просто оставшийся с того времени без ухода. Мочевому пузырю Эсдана от толчков и тряски приходилось плохо.
— Пусть этот гребаный белоглазый нальет себе в штаны, — сказал один из молодых парней другому; тот натянуто улыбнулся.
Эсдан обдумал было возможные ответы, добродушные, шутливые. Безобидные, не вызывающие — но предпочел держать язык за зубами. Им, этим двоим, дай только повод. Он закрыл глаза и постарался расслабиться, отдавая себе отчет о боли в плече и в мочевом пузыре — всего лишь отдавая отчет, не более.
— Водитель, — сказал в переговорник человек слева, которого Эсдан не мог различить, — остановись здесь.
Водитель кивнул. Машина замедлила ход и с жуткими толчками съехала на обочину. Все вышли наружу. Эсдан увидел, что человек слева тоже был веотом в ранге задьйо, втором. Один из молодых парней схватил Эсдана за руку, когда тот выбирался наружу, другой приставил пистолет ему к печени. Остальные стояли на пыльной обочине и мочились на пыль, на гравий, на корни пожухлых деревьев. Эсдану удалось расстегнуть ширинку, но у него до того затекли и подгибались ноги, что он едва мог стоять, а парень с пистолетом обошел его и встал прямо перед ним, нацелив пистолет на его член. Где-то между пузырем и членом возник узел боли.
— Посторонитесь, — раздраженно сказал Эсдан своему надсмотрщику. — Я не собираюсь налить вам на башмаки.
Взамен парень шагнул вперед, уперев пистолет ему в пах.
Задьйо сделал чуть заметный жест. Парень отступил на шаг. Эсдан вздрогнул и внезапно пустил струю фонтаном. Он был рад, даже и в судороге облегчения, увидеть, что парень отступил еще на два шага.
— Почти как человеческий, — пробормотал парень.
Эсдан с деликатной быстротой убрал свой коричневый инопланетный член и застегнул штаны. На нем все еще были контактные линзы, скрывающие белки его глаз, и одет он был, как арендный, в грубую одежду тускло-желтого цвета — единственно разрешенного городским рабам. Знамя Освобождения было того же тускло-желтого цвета. В здешних местах цвет неподходящий. И тело под одеждой тоже неподходящего цвета.
Прожив на Уэреле тридцать три года, Эсдан привык к тому, что его боятся и ненавидят, но никогда прежде ему не приходилось сдаваться на милость тех, кто его ненавидит и боится. Эгида Экумены укрывала его надежно. Ну надо же быть таким дураком — оставить посольство, где он хотя бы пребывал в безопасности, позволить схватить себя отчаявшимся защитникам проигранного дела, способным причинить много зла не только ему, но и посредством его. На какое сопротивление, на какую выносливость он способен? К счастью, у него невозможно выпытать никаких сведений о планах Освобождения, поскольку он и сам ни черта не знает, что поделывают его друзья. И все-таки — надо же быть таким дураком.
Вновь оказавшись в машине, стиснутый на сиденье так, что кроме хмурых мин парней и бесстрастной бдительности оги, смотреть ему было не на что, он опять закрыл глаза. Здесь дорога была ровной. Убаюканный скоростью и тишиной, он впал в постадреналиновую дрему.
Когда он окончательно проснулся, небо было золотым, и две из малых лун уже поблескивали на фоне безоблачного заката. Машина тряслась на боковом шоссе, которое огибало поля, сады, посадки леса и строевого тростника, огромный поселок полевого имущества, опять поля и снова поселок. Они остановились у пропускного пункта, охраняемого одним человеком, который бегло глянул на них и махнул рукой, чтобы проезжали. Дороша шла через огромный, раскинувшийся на холмах парк. Местность казалась Эсдану знакомой, и это его встревожило. Кружево ветвей, оплетающих небо, изгиб дороги вдоль полей и рощ. Он знал, что вон за тем длинным холмлм должна быть река.
— Это же Ярамера, — сказал он вслух.
Никто не промолвил ни слова.
Годы, десятилетия тому назад, когда он пробыл на Уэреле не больше года, для сотрудников посольства был устроен прием в Ярамере, крупнейшем поместье Вое Део. Жемчужина востока. Образчик эффективного рабства. Тысячи единиц имущества: работающих на полях, фабриках, заводах поместья, обитали в огромных поселках, почти городах, огражденных стенами. Повсюду чистота, порядок, прилежание и умиротворение. И дом на холме над рекой, целый дворец с тремя сотнями комнат, уставленных бесценной мебелью, с картинами, статуями, музыкальными инструментами — ему припомнился частный концертный зал со стенами, выложенными стеклянной мозаикой по золотому фону, и святилище Туал — единый громадный цветок, вырезанный из благовонной древесины.
Теперь они держали путь к этому дому. Машина свернула. Он лишь мельком увидел на фоне неба обгорелые балки.
Двоим парням дозволили опять взяться за него, выволочь из машины, заломить руку, втолкать, подгоняя пинками, вверх по ступенькам. Стараясь не сопротивляться, не ощущать, что с ним делают, он продолжал осматриваться по сторонам. Центральное и южное крыло, лишенные крыши, лежали в руинах. Сквозь черный оконный проем светилась пустая чистая желтизна неба. Даже здесь, в самом сердце земель Закона, рабы восстали. Три года назад, в то первое страшное лето, когда сгорели тысячи домов, поселков, городков и городов. Он и не знал, что восстание добралось до самой Ярамеры. И какой ценой заплатили рабы Жемчужины за ночь пожарищ, были ли хозяева убиты или выжили, чтобы отомстить. Вверх по реке не подымалось никаких вестей.
Все это промелькнуло у него в уме с неестественной скоростью, покуда его волокли по невысоким ступенькам вверх, к северному крылу дома, с пистолетами наголо, будто думали, что старик шестидесяти двух лет может вырваться и сбежать, здесь, на три сотни километров вглубь их территории. Думал он быстро и замечал все.
Эта часть дома, соединенная с центральной частью длинной аркадой, не сгорела. Над стенами по-прежнему высилась крыша, но зайдя в главный холл, он увидел, что от стен остался только голый камень, а покрывавшие его резные панели сгорели дотла. Паркет и мозаичные плитки сменились грязными досками. Мебели не было вовсе. Грязный и разоренный, высокий холл был прекрасен — нагой, залитый ясным вечерним светом. Оба веота опередили остальных и теперь докладывали каким-то людям, стоявшим в дверном проеме того, что прежде было гостиной. Веотов он воспринимал как своих защитников и очень понадеялся, что они вернутся. Но они не вернулись. Один из парней продолжал заламывать ему руку. К нему подошел плотно сбитый человек и пристально посмотрел на него.
— Вы — инопланетянин, прозываемый Старая Музыка?
— Я хайнец, и здесь пользуюсь этим именем.
— Господин Старая Музыка, вы должны понять, что покинув посольство в нарушение защитного соглашение между вашим послом и правительством Вое Део, вы лишились дипломатической неприкосновенности. Вы можете быть арестованы, допрошены и должным образом наказаны за любые нарушения гражданского кодекса или преступные связи с инсургентами и врагами государства, в каковых вас изобличили.
— Я понимаю, что вы таким образом определяете мое положение, — сказал Эсдан. — Но вам бы следовало знать, сэр, что посол и Стабили Экумены считают меня под защитой как дипломатической неприкосновенности, так и законов Экумены.
Попытка не может повредить, вот только его вранье и слушать не стали. Зачитав свое заявление, человек отвернулся, а парни потащили Эсдана дальше. Его проволокли через дверные проемы и коридоры, которые ему теперь было слишком больно разглядывать, по каменным лестницам, через широкий мощеный двор, а затем в комнату, едва не вывихнув ему руку и ногу окончательно, швырнули на каменный пол и оставили его валяться на животе в полной тьме.
Он уронил голову на сгиб локтя и лежал, дрожа и прислушиваясь к своему дыханию, то и дело переходящему во всхлипывания.
Впоследствии он вспоминал эту ночь, и кое-что еще из последующих дней и ночей. Ни тогда, ни потом он не узнал, пытали его, чтобы сломить, или же он просто оказался объектом бесцельной злобы и жестокости, чем-то вроде игрушки для этих парней. Были и пинки, и побои, и бездна боли, но впоследствии ему ничто не помнилось так ясно, как клетка-сгибень.
Он слышал о таких вещах, он о них читал. Но он никогда их не видел. Он никогда не бывал внутри поселения. Иностранцев, посетителей, не пускали в невольничьи жилища Вое Део. Им прислуживали домашние невольники в хозяйских домах.
Это был маленький поселок, не больше двадцати хижин на его женской стороне и три длинных дома со стороны ворот. Здесь обитала пара сотен рабов, которые присматривали за домом и громадными садами Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами их положение было привилегированным. Но от наказаний оно не избавляло. Столб для порки все еще стоял возле высоких ворот с перекошенными створками нараспашку.
— Здесь? — спросил Немео, тот парень, что выкручивал ему руку.
— Нет, пойдем, она вон там, — ответил второй, Алатуал, и побежал, возбужденный, спустить наземь клетку-сгибень, висевшую над стеной со внутренней стороны. Это была труба из густой ржавой стальной сетки, запаянная с одной стороны и снабженная дверцей с другой. Она свисала на цепи с единственного крюка. Лежащая на земле, она походила на ловушку для животного — и не слишком притом крупного животного. Двое парней сорвали с него одежду и загнали ползком головой вперед в клетку, используя погоняла, электрические шокеры для вразумления нерадивых рабов, с которыми они играли последнюю пару дней. Они просто визжали от смеха, толкая его и прижимая погоняла к его заднему проходу и мошонке. Он корчился в клетке, пока не скрючился в ней вниз головой, плотно прижав к телу согнутые руки и ноги. Парни захлопнули дверцу, защемив ему голую ступню, вызвав ослепительную боль, пока они подымали клетку на прежнее место. Открыв глаза, он увидел землю, покачивающуюся в семи-восьми метрах под ним. Спустя некоторое время рывки и покачивание прекратились. Он совсем не мог пошевелить головой. Ему было видно, что там, под клеткой-сгибнем, а скосив глаза до предела, он мог разглядеть и большую часть поселения.
В старые времена сюда привели бы людей поглядеть на поучительное зрелище, на раба в клетке-сгибне. Привели бы и детей, чтобы те усвоили, что бывает с горничной, пренебрегающей работой, с садовником, испортившим черенок, с работником, огрызнувшимся на хозяина. Теперь же внизу никого не было. Нагая пыльная земля. Высохшие изгороди, маленькое кладбище в дальнем конце женской стороны, канава, разделяющая две стороны, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним — все было пустынно. Его мучители немного постояли в сторонке, смеясь и болтая, потом заскучали и ушли.
Он попытался изменить положение своего тела к лучшему, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться и вертеться, так что его начало тошнить, и он все сильнее боялся того, что упадет наземь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Эсдану веоты нравились. Он понимал, что они, слодаты и рабовладельцы, были частью старого Вое Део, особями обреченного вида. Бизнесмены и бюрократы выживут и будут процветать и при Освобождении и, несомненно, найдут солдат, чтобы те за них сражались, а касте военных придет конец. Их кодекс верности, чести и аскетизма слишком уж похож на кодекс их собственных рабов, которые тоже поклонялись Камье — Меченосцу и Невольнику. И долго ли протянет этот мистицизм страдания после Освобождения? Веоты были бескомпромиссными рудиментами нестерпимого общественного порядка. Он доверял им, и редко разочаровывался в своем доверии.
Ога был очень черным, очень красивым, как Тейео — веот, который особенно нравился Эсдану. Он оставил Уэрел задолго до войны, отправился на Землю, а затем на Хайн вместе с женой, которая не сегодня-завтра вступит в число Мобилей Экумены. Через несколько веков. Много лет спустя после того, как окончится война, после того, как Эсдан будет мертв. Если только он не захочет последовать за ними, вернуться назад, вернуться домой.
Пустые размышления. Во время революции выбирать не приходится. Тебя несет, как пузырек в гуще пены, как искорку праздничного костра — безоружного человека в одной машине с семерыми вооруженными людьми, мчит по широкой и пустой Восточной магистрали… они покидали город. Направляются в восточные Провинции. Территория Легитимного правительства Вое Део ныне сократилась до половины столицы и двух провинций, где семеро из восьми человек были тем, чем называл их восьмой, их хозяин — имуществом.
Двое на переднем сиденье разговаривали, хотя их и не было слышно в салоне. Справа от Эсдана круглоголовый человек тихонько спросил огу о чем-то; тот кивнул.
— Ога, — произнес Эсдан.
Бесстрастный взгляд веота встретился с его взглядом.
— Мне нужно отлить.
Веот не ответил ничего и отвел глаза. Некоторое время никто не произносил ни слова. Перед ними тянулся плохой участок шоссе, развороченный во время боев еще в первое лето Восстания — или просто оставшийся с того времени без ухода. Мочевому пузырю Эсдана от толчков и тряски приходилось плохо.
— Пусть этот гребаный белоглазый нальет себе в штаны, — сказал один из молодых парней другому; тот натянуто улыбнулся.
Эсдан обдумал было возможные ответы, добродушные, шутливые. Безобидные, не вызывающие — но предпочел держать язык за зубами. Им, этим двоим, дай только повод. Он закрыл глаза и постарался расслабиться, отдавая себе отчет о боли в плече и в мочевом пузыре — всего лишь отдавая отчет, не более.
— Водитель, — сказал в переговорник человек слева, которого Эсдан не мог различить, — остановись здесь.
Водитель кивнул. Машина замедлила ход и с жуткими толчками съехала на обочину. Все вышли наружу. Эсдан увидел, что человек слева тоже был веотом в ранге задьйо, втором. Один из молодых парней схватил Эсдана за руку, когда тот выбирался наружу, другой приставил пистолет ему к печени. Остальные стояли на пыльной обочине и мочились на пыль, на гравий, на корни пожухлых деревьев. Эсдану удалось расстегнуть ширинку, но у него до того затекли и подгибались ноги, что он едва мог стоять, а парень с пистолетом обошел его и встал прямо перед ним, нацелив пистолет на его член. Где-то между пузырем и членом возник узел боли.
— Посторонитесь, — раздраженно сказал Эсдан своему надсмотрщику. — Я не собираюсь налить вам на башмаки.
Взамен парень шагнул вперед, уперев пистолет ему в пах.
Задьйо сделал чуть заметный жест. Парень отступил на шаг. Эсдан вздрогнул и внезапно пустил струю фонтаном. Он был рад, даже и в судороге облегчения, увидеть, что парень отступил еще на два шага.
— Почти как человеческий, — пробормотал парень.
Эсдан с деликатной быстротой убрал свой коричневый инопланетный член и застегнул штаны. На нем все еще были контактные линзы, скрывающие белки его глаз, и одет он был, как арендный, в грубую одежду тускло-желтого цвета — единственно разрешенного городским рабам. Знамя Освобождения было того же тускло-желтого цвета. В здешних местах цвет неподходящий. И тело под одеждой тоже неподходящего цвета.
Прожив на Уэреле тридцать три года, Эсдан привык к тому, что его боятся и ненавидят, но никогда прежде ему не приходилось сдаваться на милость тех, кто его ненавидит и боится. Эгида Экумены укрывала его надежно. Ну надо же быть таким дураком — оставить посольство, где он хотя бы пребывал в безопасности, позволить схватить себя отчаявшимся защитникам проигранного дела, способным причинить много зла не только ему, но и посредством его. На какое сопротивление, на какую выносливость он способен? К счастью, у него невозможно выпытать никаких сведений о планах Освобождения, поскольку он и сам ни черта не знает, что поделывают его друзья. И все-таки — надо же быть таким дураком.
Вновь оказавшись в машине, стиснутый на сиденье так, что кроме хмурых мин парней и бесстрастной бдительности оги, смотреть ему было не на что, он опять закрыл глаза. Здесь дорога была ровной. Убаюканный скоростью и тишиной, он впал в постадреналиновую дрему.
Когда он окончательно проснулся, небо было золотым, и две из малых лун уже поблескивали на фоне безоблачного заката. Машина тряслась на боковом шоссе, которое огибало поля, сады, посадки леса и строевого тростника, огромный поселок полевого имущества, опять поля и снова поселок. Они остановились у пропускного пункта, охраняемого одним человеком, который бегло глянул на них и махнул рукой, чтобы проезжали. Дороша шла через огромный, раскинувшийся на холмах парк. Местность казалась Эсдану знакомой, и это его встревожило. Кружево ветвей, оплетающих небо, изгиб дороги вдоль полей и рощ. Он знал, что вон за тем длинным холмлм должна быть река.
— Это же Ярамера, — сказал он вслух.
Никто не промолвил ни слова.
Годы, десятилетия тому назад, когда он пробыл на Уэреле не больше года, для сотрудников посольства был устроен прием в Ярамере, крупнейшем поместье Вое Део. Жемчужина востока. Образчик эффективного рабства. Тысячи единиц имущества: работающих на полях, фабриках, заводах поместья, обитали в огромных поселках, почти городах, огражденных стенами. Повсюду чистота, порядок, прилежание и умиротворение. И дом на холме над рекой, целый дворец с тремя сотнями комнат, уставленных бесценной мебелью, с картинами, статуями, музыкальными инструментами — ему припомнился частный концертный зал со стенами, выложенными стеклянной мозаикой по золотому фону, и святилище Туал — единый громадный цветок, вырезанный из благовонной древесины.
Теперь они держали путь к этому дому. Машина свернула. Он лишь мельком увидел на фоне неба обгорелые балки.
Двоим парням дозволили опять взяться за него, выволочь из машины, заломить руку, втолкать, подгоняя пинками, вверх по ступенькам. Стараясь не сопротивляться, не ощущать, что с ним делают, он продолжал осматриваться по сторонам. Центральное и южное крыло, лишенные крыши, лежали в руинах. Сквозь черный оконный проем светилась пустая чистая желтизна неба. Даже здесь, в самом сердце земель Закона, рабы восстали. Три года назад, в то первое страшное лето, когда сгорели тысячи домов, поселков, городков и городов. Он и не знал, что восстание добралось до самой Ярамеры. И какой ценой заплатили рабы Жемчужины за ночь пожарищ, были ли хозяева убиты или выжили, чтобы отомстить. Вверх по реке не подымалось никаких вестей.
Все это промелькнуло у него в уме с неестественной скоростью, покуда его волокли по невысоким ступенькам вверх, к северному крылу дома, с пистолетами наголо, будто думали, что старик шестидесяти двух лет может вырваться и сбежать, здесь, на три сотни километров вглубь их территории. Думал он быстро и замечал все.
Эта часть дома, соединенная с центральной частью длинной аркадой, не сгорела. Над стенами по-прежнему высилась крыша, но зайдя в главный холл, он увидел, что от стен остался только голый камень, а покрывавшие его резные панели сгорели дотла. Паркет и мозаичные плитки сменились грязными досками. Мебели не было вовсе. Грязный и разоренный, высокий холл был прекрасен — нагой, залитый ясным вечерним светом. Оба веота опередили остальных и теперь докладывали каким-то людям, стоявшим в дверном проеме того, что прежде было гостиной. Веотов он воспринимал как своих защитников и очень понадеялся, что они вернутся. Но они не вернулись. Один из парней продолжал заламывать ему руку. К нему подошел плотно сбитый человек и пристально посмотрел на него.
— Вы — инопланетянин, прозываемый Старая Музыка?
— Я хайнец, и здесь пользуюсь этим именем.
— Господин Старая Музыка, вы должны понять, что покинув посольство в нарушение защитного соглашение между вашим послом и правительством Вое Део, вы лишились дипломатической неприкосновенности. Вы можете быть арестованы, допрошены и должным образом наказаны за любые нарушения гражданского кодекса или преступные связи с инсургентами и врагами государства, в каковых вас изобличили.
— Я понимаю, что вы таким образом определяете мое положение, — сказал Эсдан. — Но вам бы следовало знать, сэр, что посол и Стабили Экумены считают меня под защитой как дипломатической неприкосновенности, так и законов Экумены.
Попытка не может повредить, вот только его вранье и слушать не стали. Зачитав свое заявление, человек отвернулся, а парни потащили Эсдана дальше. Его проволокли через дверные проемы и коридоры, которые ему теперь было слишком больно разглядывать, по каменным лестницам, через широкий мощеный двор, а затем в комнату, едва не вывихнув ему руку и ногу окончательно, швырнули на каменный пол и оставили его валяться на животе в полной тьме.
Он уронил голову на сгиб локтя и лежал, дрожа и прислушиваясь к своему дыханию, то и дело переходящему во всхлипывания.
Впоследствии он вспоминал эту ночь, и кое-что еще из последующих дней и ночей. Ни тогда, ни потом он не узнал, пытали его, чтобы сломить, или же он просто оказался объектом бесцельной злобы и жестокости, чем-то вроде игрушки для этих парней. Были и пинки, и побои, и бездна боли, но впоследствии ему ничто не помнилось так ясно, как клетка-сгибень.
Он слышал о таких вещах, он о них читал. Но он никогда их не видел. Он никогда не бывал внутри поселения. Иностранцев, посетителей, не пускали в невольничьи жилища Вое Део. Им прислуживали домашние невольники в хозяйских домах.
Это был маленький поселок, не больше двадцати хижин на его женской стороне и три длинных дома со стороны ворот. Здесь обитала пара сотен рабов, которые присматривали за домом и громадными садами Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами их положение было привилегированным. Но от наказаний оно не избавляло. Столб для порки все еще стоял возле высоких ворот с перекошенными створками нараспашку.
— Здесь? — спросил Немео, тот парень, что выкручивал ему руку.
— Нет, пойдем, она вон там, — ответил второй, Алатуал, и побежал, возбужденный, спустить наземь клетку-сгибень, висевшую над стеной со внутренней стороны. Это была труба из густой ржавой стальной сетки, запаянная с одной стороны и снабженная дверцей с другой. Она свисала на цепи с единственного крюка. Лежащая на земле, она походила на ловушку для животного — и не слишком притом крупного животного. Двое парней сорвали с него одежду и загнали ползком головой вперед в клетку, используя погоняла, электрические шокеры для вразумления нерадивых рабов, с которыми они играли последнюю пару дней. Они просто визжали от смеха, толкая его и прижимая погоняла к его заднему проходу и мошонке. Он корчился в клетке, пока не скрючился в ней вниз головой, плотно прижав к телу согнутые руки и ноги. Парни захлопнули дверцу, защемив ему голую ступню, вызвав ослепительную боль, пока они подымали клетку на прежнее место. Открыв глаза, он увидел землю, покачивающуюся в семи-восьми метрах под ним. Спустя некоторое время рывки и покачивание прекратились. Он совсем не мог пошевелить головой. Ему было видно, что там, под клеткой-сгибнем, а скосив глаза до предела, он мог разглядеть и большую часть поселения.
В старые времена сюда привели бы людей поглядеть на поучительное зрелище, на раба в клетке-сгибне. Привели бы и детей, чтобы те усвоили, что бывает с горничной, пренебрегающей работой, с садовником, испортившим черенок, с работником, огрызнувшимся на хозяина. Теперь же внизу никого не было. Нагая пыльная земля. Высохшие изгороди, маленькое кладбище в дальнем конце женской стороны, канава, разделяющая две стороны, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним — все было пустынно. Его мучители немного постояли в сторонке, смеясь и болтая, потом заскучали и ушли.
Он попытался изменить положение своего тела к лучшему, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться и вертеться, так что его начало тошнить, и он все сильнее боялся того, что упадет наземь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57