За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймленный непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.
В нашем густонаселенном бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошел Валтасар.
- Так. Начинаем день с удовольствий?
- Доброе утро, - сказал я тоскливо и положил пирожок.
- Доброе, доброе... - произнес Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: "Ну вот, плюем на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое..."
Он был не один - за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперед, Марфа. Она всегда морщится, слыша свое имя, и хочет, чтобы ее, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества - ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвет, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали - на самые тяжелые операции отвозят к ней в клинику.
Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.
- Ну и?.. - спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.
- Мягко! - заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. - Больной всю ночь проспал на мягком!
В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас и именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсестры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.
Валтасар нагнул голову, потер рукой шею.
- А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!
- Вчера - это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я еще и...
- Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным... - он упер испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.
- Почему это я ответственна за постель? - спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.
- Потому что... потому что это твоя сфера...
- Да? А я считала, что моя сфера - операционная.
- И операционная, и постель, и... морг.
- Морг?.. - внезапно губы у нее искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.
Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развел руками, что надо было понимать: "Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем". Он подошел к жене, нежно ей зашептал - я разобрал: "Малыш..." Между тем она на каблуках заметно выше его.
- Хамство - намеки с моргом! - запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: "Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны".
* * *
Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясен: до чего вкусной оказалась горячая пшенная каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой! Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьезный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности. Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: - Не возражай! - накладывает в мою тарелку еще каши.
Я расцвел весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.
- Интересный вкус! - отметила она с вдумчивостью сомнения.
Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем - и неожиданно чмокнула меня в щеку.
- А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
- Ел. По праздникам.
Она переглянулась с Валтасаром.
- Будешь ежедневно есть!
От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.
Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
- Наш словоохотливый сосед в э-ээ... феерической куртке... Раньше он мне рассказывал - всю войну был разведчиком, а вчера объявляет - он летчиком на этом... на боевике...
- На штурмовике, - поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.
- Да. И якобы немцы кричали: "Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может - в небе Черный Пауль!" А завтра скажет - был танкистом.
- Ну и что - безобидно.
- Когда взрослый так лжет и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!
- Попробуй - в бараке, с общей кухней! И не собираюсь - пусть все как есть.
Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
- В чем тогда твоя роль?
- Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода...
4.
После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.
- Здравствуйте, Виталь Саныч! - вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.
- Привет, - сухо обронил Валтасар. - Вот... Я вам привел моего сына.
Мальчишки переглянулись: я понял - у них с ним уже был разговор обо мне.
- Гога, - степенно сказал Валтасар старшему. - Вот, я вам его доверяю.
Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:
- Не видите, он вообще!.. - и позвал: - Тучный! Посади на себя!
Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину - поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.
- Чегой-то? Чего его? - долетало до меня из-за толпы.
- Это Виталь Саныча... Виталь Саныч велел... Виталь Саныч сказал... имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.
- На фиг велосипед! - Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. - Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?
- О, точняк! Стукалочку, стукалочку! - закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.
Тучный с шага перешел на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.
- Эй, отвинтится нога! - мальчишки на бегу предостерегали Тучного.
- Н-н-не от...вин-н...тит...ся! - он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.
За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от нее протянуть нитку и, дергая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.
Что-то не ладилось - мальчишки от дома махали нам.
- Меня зовут, - сказал Тучный удовлетворенно: он был специалист по стукалочкам. - Сходить? - спросил Гогу.
- Дуй! - велел тот. - А его, - кивнул на меня, - пусть Бармаль возьмет.
Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.
- Атас! - вдруг резанул крик - мальчишки покатились от домика: из-за него вынырнул шустрый старик и понесся прямо на нашу канаву с воплем:
- Собак спущу-ууу!
После я узнал - никаких собак у старика Агапыча не было.
Ватагу метнуло из канавы. Гога - какие страшные сейчас у него глаза! готовый покинуть канаву последним, указывал на меня и орал Бармалю, срывая голос:
- Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!
Мальчишка взвалил меня на спину, Гога яростно подсадил, застонав, вытолкнул нас наверх. Я сразу ощутил: увы, силенки у Бармаля не те, что у Тучного, - Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:
- Йи-и-ии!
Я попытался обернуться, еле удерживаясь на костлявой его спине, краем глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в этот же миг Бармаль повалился - я боднул головой землю, от страха не заметил боли, встал.
Агапыч, подмяв Гогу, тузил его - в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своем аппарате.
- Скорей! Жми! Давай! - мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.
- Во-о несется! - кто-то недоуменно воскликнул - от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.
Подошел, вытирая слезы, истрепанный Гога.
- Фуражку забрал. Орет - за фуражкой с матерью придешь... А ты чего? он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.
- Нога отвинтилась, - объяснили мальчишки.
- Да не нога... - пробормотал я стесненно, - аппарат... винтик вылетел.
Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:
- Покажь!
Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:
- А ну отошли! Не фиг вылупляться!
Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.
- Ищите винт! - велел Гога. - Тучный, Бармаль, дуйте по следам, все обшарьте, и чтоб был!
Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.
5.
Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..
Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.
Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.
Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей - дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжелыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку...
В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим поселком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Поселку дали имя - Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили "хиляками", "недоносками", "дохляцким отродьем", "чахоточными". Взвихривались драки.
Дети поселка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов "хромой", "однорукий" - такими у многих были отец или мать.
Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаемных впадал в скептическое оживление - уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша...
Однажды отцу попалась в зарослях гадюка - он дал укусить себя и умер.
А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулеза уже в амнистию.
Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо - оно все перекошено из-за жуткого шрама. Отец - паралитик: мучается постоянной дрожью, подергиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чертиков или дурачится.
Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, пораженной детским параличом.
* * *
Мы отправляемся "на городьбу" подсматривать, как целуются. Когда-то невдалеке от места, где завелся поселок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.
Мы были в сарае - пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю - как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал:
- Зених с невестой... зених и невеста...
Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули сараи, вышли на пустырь - за ним тянулась городьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12