Меня облил стыд и рвануло ожесточение.
— Они катались на твоей лодке, а я знал, что она переворачивается... — мне хотелось, чтобы вышло злее, но прозвучало так, как прозвучало. — Я поплыл к ним, и они перевернулись. Потом он меня ударил... — закончил я, с вызовом показывая, что мне наплевать.
Ад добавил, что ответно врезать мне не дали.
Генка глядел на меня брызжущими весельем голубыми глазами.
— Ну, готов его на полздоровья наказать?
Как мог я отреагировать? Если Старков всерьёз стукнет мне в челюсть — не обойтись мне без скрепок и питания через трубочку.
Генка встал, длинноногий и гибкий, и, извивно выгибаясь, подался к их столику. Старков смотрел выжидательно. Генка хранил степенное и лукавое безмолвие... Лицо Старкова стало злым.
Филёный адресовался к Нинель:
— Присесть не разрешите?
— Нет! — отрубил Старков.
Она оторопело заморгала, как это бывает, когда некуда деться от неловкости, её сминало разбухающее любопытство толпы. Если бы было можно, не проходя через танцплощадку, моментально исчезнуть — с какой радостью она сделала бы это!
Филёный меж тем стал читать стихи, и я чувствовал — медовое выражение даётся ему не без усилия:
Ты помнишь нас в брызгах вина?
Блесной ты скользнула в волну,
А я был ловцом, и блесна
Вела меня к нежному дну...
За другими столиками всколыхнулись, несколько мужиков-курортников встали, но Генка не убавил голоса: в стихе было про любовную игру, про то, что партнёрша захотела быть сверху... Старков схватил его за запястье, но он прочёл:
Я трогал нескромный кунжут,
И бросила ты свысока,
Что может напруженный жгут
Не выдержать злого рывка...
С лица Нинель стёрся испуг — торопливо, с каким-то беспомощно-требовательным движением головы она вскричала:
— Олег, не троньте!
Он, не отпуская Генку, поднялся со стула:
— Пойдём поговорим!
Филёный вильнул глазами:
— Ась? — и ударом ноги опрокинул его стул.
Из буфета резко шумнул персонал — Генка, Старков, я с Адом и другие наши попрыгали через перила на пространство сбоку от кафе. Тут до уреза воды росла трава. Мы встали на ней, охватив полукольцом, открытым к танцплощадке, Генку и Старкова, которые сбычились друг против друга. Чья-то фигурка мелькнула над перилами — Нинель! Неотразимо женственная в обтягивающих брючках, она встряла между двумя лбами:
— Нет-нет-нет! Не надо! Не смейте!
— Р-р-разойдись! — заорал с площадки Альбертыч — очумело, «под психа»: — Стреля-а-ть буду!
Кто-то закатисто, дуриком, засмеялся. Филёный, привлекая к себе внимание Нинель, сказал: — Не сметь, да? — и, когда она взглянула ему в глаза, воскликнул с горчайшим надрывом: — А если кто-то уже посмел?!
Подойдя ко мне, он с видом милостивого принца взял меня за предплечье и кисть, подвёл к Старкову, ткнул пальцем в мою опухшую скулу:
— За что ударил его?
Я не мог мяться побито-несчастным и, со своей стороны, сделал выпад:
— Хо-хо! Он женщин менял, как перчатки!
Альбертыч, стоя на площадке в свете плафонов, предупредил повышенным тоном:
— Я — свидетель и иду звонить! Моя милиция меня бережёт!
Старков расставил ноги носками врозь — самоуверенный в высшей степени мужчина:
— Лично я иду с девушкой. А ну отбежали!
Я должен был возразить и возразил:
— Чего-оо?! Раньше ты — знаешь — куда пойдёшь?
Нинель, скакнув ко мне, не давала шагнуть, тогда как он пустил в меня словесный плевок:
— Щенок мокрогубый!
Филёный хотел подойти к нему сбоку, но один из курортных принял перед Генкой боксёрскую стойку. Некоторые наши тут же встали в ту же позицию против мужиков.
Нинель металась от Старкова к Генке, ко мне:
— Бросьте! Не надо!
Она вдруг схватила меня за плечо обеими руками, озираясь, как загнанная:
— Он проводит меня домой!
Старков аж заикнулся от злобы:
— Н-не понял?
Наши загорланили наперебой: с ушами плохо? прозвякать по перепонкам?
Нинель вся подтянулась перед ним, простодушно провела рукой по лицу, не скрывая, что извелась из-за происходящего:
— Олег, вы же взрослый! Что вы хотите доказать?
Он хотел бы измолотить меня кулаками, но губы его улыбнулись.
— Суматоха... — сказал ей снисходительно, давая понять, что, смиряясь, делает ей одолжение. Прибавил: — До завтра.
Она повернулась ко мне:
— Ты идёшь?
11
Ночь ещё не стряхнула дневного пыла, тихая и парная. Мы вдвоём шли к дому Надежды Гавриловны — я, бесподобно балдея, держал Нинель за руку. Небо было светловато-серое от взошедшей луны, её заслоняли деревья, что стояли в ряд перед заборами, в листве кое-где сквозили просветы.
— Как ты не видишь, — сказал я, всматриваясь в них и терзаясь тем, что претерпел от Старкова, — не видишь... он строит из себя, а сам — дешёвка! Знаешь, сколько у него баб каждое лето?
— Помолчи... Тебя зовут, кажется... — мне предлагали закончить фразу, что я и сделал:
— Валерий.
Если бы можно было выразить ей так, чтобы она остро-остро почувствовала: вся моя жизнь — её, и пусть она поступает с ней, как вздумается!
— Ты меня за плоскодонку извини, — сказал я. — Так вышло...
— Я всё поняла. Я не сержусь.
Я быстро обнял её и поцеловал в губы. Слегка.
— Не надо, а? — осторожно меня отстранила.
— Ты... — сказал я тихо, — ты выходи за меня... Мне в армию только на будущий год осенью. А после службы я по моей специальности запросто устроюсь — в любом городе!
— Тебе и восемнадцати нет?
— Есть. Но у меня отсрочка от призыва — должен окончить техникум.
— Знаешь, на сколько я тебя старше?
— Лет на пять? Ну и что?
Она произнесла, тяготясь необходимостью просить:
— Иди домой. Пожалуйста, а?
Не отпуская её руку, я взял и другую.
— Валерий... — проговорила тоном тоскливого попрёка.
— Ну? — бросил я упрямо и едко.
— Иди.
— Ладно... — я деланно послушно кивнул, — ладно, всё нормально! Пойду обратно, поговорим с твоим Олегом...
Вздохнула: — Шантажист. — Наш путь продолжился. Она открыла калитку, мы поднялись на веранду. Меня охватило чувство устойчивой близости к здешней обстановке, будто я с привычным постоянством прихожу сюда к Нинель... и буду приходить. И ещё мне стало страшно вспугнуть блаженное осознание того, что это меня она ведёт к местечку у торца дома.
Из дальней комнаты доносился звук телевизора — обыкновенно Надежда Гавриловна смотрела его допоздна. Она была глуховатая, но если и услышала наши шаги, любопытство не заставило её выглянуть. Нинель нажала выключатель — над нами зажглась лампа под металлическим абажуром, осветив стол и два стула по обе его стороны. Я мысленно обхватил ту, что стояла со мною рядом, и немо выругал себя: она заметила мой взгляд, прильнувший к обтянутым брючками бёдрам. Мне сказали терпеливо и скучно:
— Хочешь бутерброды с докторской колбасой?
Я представил, как сижу перед ней и поглощаю бутерброд. Это показалось мне такой нелепостью, что я не отвечал, поражённый. Она смотрела неодобрительно:
— Есть суп из концентратов. Разогрею?
Я хотел было с достоинством заявить: и ей и мне известно, что она, как принято, проявляет гостеприимство, но я не тупарь, которого это растрогает. Мой рот уже раскрылся, как вдруг меня дёрнуло напомнить ей с юморком о наисерьёзном:
— Выходи за меня и тогда разогревай суп, борщ... — я дурацки хихикнул.
Она в раздражении ушла, и я не знаю, как не взвыл от досады, что не сумел взять нужный тон, сыпля уместными словами. «Если она не возвратится, — страдая, сказал я себе, — если...» — и, ничего не придумав, сел на стул, чтобы не уходить, пока меня не прогонит хозяйка. Но Нинель вернулась — недовольная, замкнутая. Принесла бутылку вина и два стакана: один вставлен в другой. Вино было болгарское, сухое. К нам в городок его завозили раза два в лето, и бутылки сразу бросались в глаза на полке магазина, где из напитков обычно бывали только отечественные водка и плодово-ягодный крепляк.
Я уставился на Нинель с улыбкой ликования.
— И с чего ты взялся мне на радость? — сказала она уныло.
Бутылка была початая. Мне налили на глоток, второй стакан наполнился наполовину. Она стиснула его ладонями, задумчиво перекатывала в них, сидя напротив меня, и я миг за мигом жил тем, что сейчас она вскинет глаза и тотчас смущённо опустит. Я встану, бережно её обниму, и она поднимется, мы ступим на ту часть веранды за углом дома, куда не достаёт свет лампы, не заглядывает луна и где к стене прислонилась сложенная раскладушка. Я подумал, что для храбрости надо выпить, но тут же об этом забыл.
— Ты... — начал я и запнулся, — не замужем? А если да, то он гад — раз ты тут одна и невесёлая. Правда?
Она отпила из стакана и всматривалась в вино.
— Звезда моя невесёлая.
— А прямо и откровенно? — попросил я жалобно.
Она сделала два глотка.
— Моя звёздочка, наверно, самая тускленькая... она, должно быть, очень далеко.
Я помолчал, показывая, что внимательно слушаю, и проговорил вкрадчиво, как только мог:
— Меня тоже интересуют гороскопы... — потом спросил: — Ты кто по созвездию?
— Близнец.
Восторг ударил мне в голову, и она запрокинулась:
— И я-ааа!!!
Мой радостный смех не взбодрил Нинель.
— Ты — какого числа? — спросил я.
— Не к чему это. — Вид у неё был нелюбезный.
Я нашёл ход:
— Знаешь, для чего мне нужно? Хочу блеснуть эрудицией. Вспомни что-нибудь о природе в твой день рожденья или где-то около, примету какую-нибудь — и я назову другие.
Она с неудовольствием задумалась.
— Прилетают ласточки, — обронила вяло.
— Ага! — я перебрал в уме преподанное дедом, сориентировался и объявил: — Хорошо начинает ловиться карась! — добавил, что сам я родился немного позже: — Тогда уже и карп клюёт вовсю!
— Замечательно, — отозвалась она сухо, допила стакан.
— Можно? — спросил я, налил ей, чуть долил себе и выпил.
Мы молчали, я окаменело не сводил с неё взгляда — в исступлённом желании достать до сердца. Она смотрела в сторону, в темноту за верандой, и произнесла с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-нибудь очень неприятное:
— Не для тебя я, цыплёночек.
— А для кого? Для Старкова? — сказал я, заводясь.
Покачала головой.
— Это не то. Это... — пауза затянулась, и я дёрнул за нить:
— От одинокости?
Она, не отвечая, потягивала вино.
— А почему у тебя одинокость? — спросил я, беспокойно наступая.
Её лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к моей щеке и ущипнула её:
— Ямочки у тебя на щеках — прелесть!
Я смутился и, насупившись, выглядел, вне сомнений, очень глупо. Она поиграла бровями:
— Хочешь знать мою тайну? Сколько мужчин умерло из-за меня! Я их завлекаю и гублю.
— И куда же ты их завлекаешь? — сказал я хмуро, злясь, что не сумел ответить остротой.
Она заговорила кокетливо, возбуждённо:
— Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моём городе действуют в белых халатах. На краю оврага стоит весёленькая больничка за жёлтым заборчиком... А начинается всё с ресторана. Захожу в ресторан, выбираю жертву, подсаживаюсь, а он и не подозревает, бедняжка, что его ожидает овраг. Говорю: «Пошли потанцуем». Он краснеет, отнекивается. Я ему: «Потопчемся, подвигаем конечностями». А он сам не свой от смущения: «Ах, у меня не получится».
— Смачно свистишь, — отпустил я замечание.
Её глаза горячечно блестели.
— Представляешь — я его уговариваю, а он: «Ах, спасибо! Мне как-то неудобно». Я ему: «У вас такое мужественное лицо!» И он млеет. Вытащу его из-за столика, станцевали — зову ехать со мной. Он: «Куда?» — «К оврагу, к симпатичному такому овражку». — «Вы шутите?» — «Ну почему же...» Он: «Ах, спасибо, мне, право, неловко». Ну, сама скромность! — она сорвалась в неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. — «Ах-ах!» — он и я в один голос. Моя душа так им и трепещет, — играя, она жеманно заломила руки: — Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен вам шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно чёрен овраг...
Выходим с ним из ресторана, — продолжила деловым тоном, — таксист — свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской: «Лапушка...» — плавно провела рукой в воздухе, словно поглаживая кого-то, — веду в больницу, вглубь здания: «Милый, понежимся под душем? Иди, и я сейчас приду». Он в душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он падает под напором. Его то горячей водой, то холодной — от этой ласки с ним обморок. А у стенки стоит кровать голая — железо, никель. Бедняжку за белы ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького — и он чёрненький, как уголёк.
Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест.
— А нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. Звучат два удара часов — старый сыч убирает засов... Бандиты хватают мешок с жертвой, несут через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат — а тут и овраг. Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит... Раскачают, и — лети, крутись и радуйся!
— Свисти, свисти — приятно слушать, — сказал я, растерянный, что почему-то не могу рассмеяться.
— Нехорошая я? — она воскликнула со злой улыбкой самолюбования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12