» — «Понимаете, я не спрашивал, но считаю, что должно быть различие. И потом, те кто пишут эти статьи, — я не уверен, что они изучают этот вопрос тщательно. Просто отмахнутся, и все. Так было»” [267].
Да, удобно демонстрировать свою “открытость” на фоне “зоопсихологических пережитков” православного духовенства. Опыт тысяч людей, обращавшихся к сотням священников, отклоняется как проанализированный недостаточно “тщательно”. А книга иеромонаха Серафима (Роуза), предупреждающая о черной «духовности», просто шельмуется — «это психиатрия» [268].
Вот не менее показательный диалог. «— Ваше мнение о книге “Роза мира”? — Двойственное, потому что я глубоко верю в подлинность интуиции и мистического опыта Даниила Андреева, но я их отличаю от той литературной, поэтической формы, в которую они облачены” [269]. «Как Вы относитесь к „Розе мира“? — Вы знаете, поразительно просто, просто поразительно. Я помню, я ее читал лет 20 назад, а потом при одном случайном обыске я ее спрятал так, что не нашел до сих пор. Так вот, я думал, что никто этого не знает, ну, что там, какая-то «Роза мира», ну, интересная была книга, интересная. И вот сейчас, где бы я не встречался с людьми, все спрашивают про эту «Розу». Вот. Конечно, Даниил— Андреев замечательный поэт, интересный писатель. Здесь сказано — или это новый апокалипсис, или научная фантастика. Я думаю, что это отражение некоего опыта духовного, но выраженного в художественно-фантастической форме. Там есть рациональное зерно, есть. И вот, скажем, мне лично это зерно видится как его чувство одухотворенности природы. Я сам это всегда очень остро переживаю. Если я берусь за ветку дерева с должным ощущением, я чувствую, что я берусь как будто за руку человека, за руку живого существа. Это действительно так. Мир — это сумма наших братьев и сестер. Надо только это понять. Все — и дерево — наш брат, и солнце — наш брат — все это — живое. И он это в своей причудливой фантастической форме выразил. Вот. Но не обязательно же эту форму канонизировать, поэт есть поэт» [wwwww].
Если бы отец Александр сказал иначе, например: “У меня отношение к творчеству Андреева двойственное, потому что я отличаю интересную, высоко-художественную литературно-поэтическую форму книги Андреева от ее сомнительного мистического содержания…”. Если бы он сказал, что мистика Андреева есть дурная, прелестная мистика, облаченная в красивые художественные формы — это был бы ответ христианского миссионера. Но для о. Александра Меня благим в книге Андреева оказалась именно “подлинность интуиции и мистического опыта”.
Если не считать “мистический опыт” Д. Андреева плодом обычной психической болезни [xxxxx], то ведь придется считать его плодом бесовского одержания.
Ну, какую “подлинность мистического опыта” можно усмотреть в таких, например, текстах “Розы мира”: “Великий враг не дремал, и даже в книгах Нового Завета явственно различается местами его искажающее влияние… Враг, проникая в человеческое сознание авторов Евангелия, сумел извратить многие свидетельства, исказить и омрачить идеи, снизить и ограничить идеал, даже приписать Христу слова, которых Спаситель мира не мог произнести… Само учение оказалось искаженным, перепутанным с элементами Ветхого Завета — как раз теми элементами, которые преодолевались жизнью Христа, а если бы эта жизнь не оказалась оборвана, были бы преодолены окончательно. Основная черта этих элементов — привнесение в образ Бога черт грозного судьи и приписывание Ему законов нравственного возмездия… Вместо продолжения Христова дела апостол Павел развертывает широчайшую организационную деятельность… Павел не испытал нисхождения Святого Духа… лишенный благодати Павел оказывается центральной фигурой” [yyyyy].
О силе и “подлинности” мистических интуиций Андреева можно судить по его интерпретации растерянности Сталина в начале первых военных дней и по его описанию всей Второй мировой войны: “Вождь испытывал страх за то, что этой минутой он дискредитировал себя в глазах Урпарпа: ею он вызвал в демоническом разуме Шаданакара сомнение: не хлюпик ли он?… Ему всей своей мощью помогает Жругр и Великий Игва Друккарга пользуется его способностью к состоянию “хохха”, чтобы вразумлять его и откорректировать его действия… Демиург и Синклит России прекратили свою трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент, когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв их царства Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе… К концу войны Жругра распирала неслыханная сила. Множество игв и раруггов пали в борьбе, но уицраор окреп так, как никогда еще не видели… В состоянии хохха Сталин многократно входил в Гашшарву, в Друккарг, где был виден не только великим игвам, но и некоторым другим. Издалека ему показывали Дигм. Он осторожно был проведен, как бы инкогнито, через некоторые участки Мудгабра и Юнукамна, созерцал чистилище и слои магм. Издали, извне и очень смутно он видел даже затомис России и однажды явился свидетелем того, как туда спустился, приняв просветленное тело, Иисус Христос” [270].
Но все эти фантазмы Д. Андреева вызывают у о. Александра лишь симпатию: “Как бы существуют два мира — Даниил Андреев об этом очень интересно пишет — как бы облако, стоящее над страной, над культурой, где сосредоточиваются ушедшие по ту сторону силы духа, носители культуры, Он даже называет их такими словами, как небесный кремль ” [271]. Так и чувствуется здесь любимое отцом Александром оккультное словечко “ноосфера”. А ведь о Данииле Андрееве он вспомнил, поясняя почитание святых и христианское представление о путях умерших людей. Вроде речь идет о христианском миропонимании — и вдруг апелляция к книге, которая является не просто нехристианской, а книгой-паразитом: она паразитирует на христианской традиции, на библейских образах и сюжетах, под предлогом “углубления” христианства вливая в сознание людей абсолютно неевангельские представления.
Да и с литературной точки зрения «Роза мира» заслуживает не только комплиментов. Самое показательное в «Розе мира» Даниила Андреева — это ее язык. Назвать этот язык русским крайне затруднительно. Подобный язык — искусственный язык, перенасыщенный новоизобретенными терминами — обычен не для христианской (в т. ч. и русской) религиозной традиции,а для сектанской пропаганды. Искусственный «птичий» язык позволяет уйти от дискуссии и критики. Ведь будь у читателя хоть пять высших образований, но он все равно ни в одном университете не изучал слов, подобных «уицраору» и «затомису». И тут читатель оказывается перед выбором: или принять правила игры, предложенные проповедником и смотреть на мир его языком и его глазами, или отложить книгу в сторону. Но диалог и обсуждение уже невозможны. Как невозможна дискуссия на оруэлловском «новоязе».
Евангелие написано на подчеркнуто народном языке. В нем нет ни одного «богословского» или философского термина. Царство Божие в нем уподобляется дрожжам. Отношения Церкви и Христа («тайну глаголю») — отношениям жены и мужа. Язык Евангелия — это даже не литературный язык, а диалект койнэ. Евангелию нечего прятать. То, что оно открывает, само по себе слишком необычно: Бог пришел к людям.
И сравним эту евангельскую прозрачность с рядовой фразой из каббалистического трактата: «После рождения парцуфа Атик в катнут он сам делает зивуг на решимот 4,3 и рождает таким образом свой гадлут» [272]. Кто возьмется перевести это на язык людей?
Язык — это совсем не мелочь. Тот орган, которым человек смотрит на мир — это отнюдь не глаза. Человек смотрит на мир своим языком. По мудрому слову Л. Витгенштейна, «границы моего языка — это границы моего мира». То, для чего в моем языке нет слов, для меня не существует. Я не виду того, что не могу поименовать. Хоть пять пар очков будь у меня на носу, но в лаборатории физика я ничего не увижу — ибо нет у меня в запасе тех слов, через которые я могу заметить его приборы.
Слово очеловечивает мир, делает его из «мира в себе» в «мир для меня». Не случайно, что первая заповедь, данная Адаму — заповедь наречения имен. Не случайно, что переселенцы прежде всего дают имена местным рельефным реалиям. Горы, леса, ручьи должны перестать быть безымянными — только тогда среди них можно по человечески жить.
Поэтому так важно следить за своим языком: слово наделяет реальностью то, что именует. Если мы будем говорить на оккультном жаргоне, то мир оккультных духов и энергий станет для нас реальностью и заслонит собою Бога Евангелия. Тут поистине — «от слов своих оправдаетесь и от слов своих осудитесь».
Однажды после моей лекции в Иниституте переподготовки преподавателей при МГУ одна из слушательниц спросила меня: «Скажите, почему так бывает, что заходишь в один храм и понимаешь, что вот этому священнику не страшно исповедоваться. А в другом храме вот так же с первого взгляда становится ясно, что к этому священнику не то что на исповедь, а даже для беседы подходить не стоит?». Но не успел я открыть рот, как ее соседка уже дает свой ответ: «Ну, это понятно. У первого священника энергетика положительная, а у второго -отрицательная». И зал дружно ее поддержал… От изумления я среагировал резко: «Да вы понимаете, что означает такой ваш отклик? Это значит, что вы уже сектанты!». Аудитория, конечно, с этим не согласилась: «Ну, какие же мы сектанты! Мы ни на какие собрания не ходим, гуру не поклоняемся!».
И тут уже спокойнее пришлось пояснять: «При чем тут собрания! Обратить человека в мою веру означает прежде всего навязать ему мой язык. Если он будет говорить моим языком, значит он уже будет смотреть на мир моими глазами. И то, что вы так охотно перешли на оккультный лексикон означает, что именно он вам близок. А это, в свою очередь означает, что по сути ваше мировоззрение уже пропитано оккультизмом — может быть, даже не вполне сознательно для вас самих. Ведь сколько есть в русском языке слов для описания этой тайны доверительности! Отчего между душами мелькает искорка доверия и понимания? — Оттого, что встречный человек оказался человечным, открытым, душевным, духовным, глубоким, сердечным, располагающим … Сколько еще таких слов есть в нашем языке! Но зачем же все это многообразие сминать в одно, жаргонное и совершенно негуманитарное словечко — энергетика ?!».
Так вот, уже сам язык Д. Андреева замыкает его вне мира христианской традиции.
Отец же Александр, восхищаясь и мистикой и литературным дарованием Андреева, и сам одалживает у своей всеядной аудитории не только ее язык [zzzzz], но и некоторые ее верования.
Еще одна тема, вызывающая жгучий интерес у советской аудитории и при этом чреватая расхождением во взглядах между миссионером и его потенциальной паствой — вопрос об НЛО. Если “современная публика” увлекается НЛО — как же может восстать против этой моды самый “современный” пастырь? Никак. Иначе он отстанет от паствы и разминется с духом века сего.
И вот диалог: “«Не думаете ли вы, что отрицая сегодня существование внеземных цивилизаций, Церковь немного отстает от жизни?» — «Как раз наоборот: в Ватикане недавно была конференция, на которой теологи высказались в пользу существования внеземных цивилизаций, а вот многие наши советские ученые отрицают это. По-видимому, они отстают от жизни… Предположим, что где-то во Вселенной есть разумные существа. В общем, это — вполне вероятное предположение, хотя и недоказанное. Трудно согласиться с мыслью, что человек Земли — уникум мироздания, хотя, впрочем, и это вполне возможно. Итак, допустим на минуту, что разумные существа в космосе есть. Что это могло бы доказать? Что принесло бы принципиально нового? Ничего. Лишь увеличилась бы вселенская семья людей… Если окажется возможным контакт с людьми Земли, то произойдет, говоря словами П. Тейяра де Шардена, “встреча и взаимное обогащение двух ноосфер»” [273].
К этому времени было уже вполне понятно, что уфология становится новой религией. Пресса, все более становящаяся бульварной, полна признаниями “инопланетян”, что Иисус — их соотечественник. “Контактеры” претендуют на роль пророков и чудотворцев, инопланетяне — на роль спасителей человечества и творцов земных мифов и религий. И этот новый языческий культ находит поддержку у о. Александра. Его распространению надо содействовать под страхом быть объявленным “отсталым” [aaaaaa].
О. Александр поторопился дать прописку в христианской мысли модному словечку “ноосфера”. Мол, «Учение Вернадского о ноосфере как сфере духа вполне соответствует учению библейскому… Теория ноосферы абсолютно согласуется с христианством» [274].
Не может быть у теории Вернадского, «абсолютного согласия» с христианством хотя бы потому, что Вернадский за свою жизнь прошел вполне сознательный путь отречения от христианства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Да, удобно демонстрировать свою “открытость” на фоне “зоопсихологических пережитков” православного духовенства. Опыт тысяч людей, обращавшихся к сотням священников, отклоняется как проанализированный недостаточно “тщательно”. А книга иеромонаха Серафима (Роуза), предупреждающая о черной «духовности», просто шельмуется — «это психиатрия» [268].
Вот не менее показательный диалог. «— Ваше мнение о книге “Роза мира”? — Двойственное, потому что я глубоко верю в подлинность интуиции и мистического опыта Даниила Андреева, но я их отличаю от той литературной, поэтической формы, в которую они облачены” [269]. «Как Вы относитесь к „Розе мира“? — Вы знаете, поразительно просто, просто поразительно. Я помню, я ее читал лет 20 назад, а потом при одном случайном обыске я ее спрятал так, что не нашел до сих пор. Так вот, я думал, что никто этого не знает, ну, что там, какая-то «Роза мира», ну, интересная была книга, интересная. И вот сейчас, где бы я не встречался с людьми, все спрашивают про эту «Розу». Вот. Конечно, Даниил— Андреев замечательный поэт, интересный писатель. Здесь сказано — или это новый апокалипсис, или научная фантастика. Я думаю, что это отражение некоего опыта духовного, но выраженного в художественно-фантастической форме. Там есть рациональное зерно, есть. И вот, скажем, мне лично это зерно видится как его чувство одухотворенности природы. Я сам это всегда очень остро переживаю. Если я берусь за ветку дерева с должным ощущением, я чувствую, что я берусь как будто за руку человека, за руку живого существа. Это действительно так. Мир — это сумма наших братьев и сестер. Надо только это понять. Все — и дерево — наш брат, и солнце — наш брат — все это — живое. И он это в своей причудливой фантастической форме выразил. Вот. Но не обязательно же эту форму канонизировать, поэт есть поэт» [wwwww].
Если бы отец Александр сказал иначе, например: “У меня отношение к творчеству Андреева двойственное, потому что я отличаю интересную, высоко-художественную литературно-поэтическую форму книги Андреева от ее сомнительного мистического содержания…”. Если бы он сказал, что мистика Андреева есть дурная, прелестная мистика, облаченная в красивые художественные формы — это был бы ответ христианского миссионера. Но для о. Александра Меня благим в книге Андреева оказалась именно “подлинность интуиции и мистического опыта”.
Если не считать “мистический опыт” Д. Андреева плодом обычной психической болезни [xxxxx], то ведь придется считать его плодом бесовского одержания.
Ну, какую “подлинность мистического опыта” можно усмотреть в таких, например, текстах “Розы мира”: “Великий враг не дремал, и даже в книгах Нового Завета явственно различается местами его искажающее влияние… Враг, проникая в человеческое сознание авторов Евангелия, сумел извратить многие свидетельства, исказить и омрачить идеи, снизить и ограничить идеал, даже приписать Христу слова, которых Спаситель мира не мог произнести… Само учение оказалось искаженным, перепутанным с элементами Ветхого Завета — как раз теми элементами, которые преодолевались жизнью Христа, а если бы эта жизнь не оказалась оборвана, были бы преодолены окончательно. Основная черта этих элементов — привнесение в образ Бога черт грозного судьи и приписывание Ему законов нравственного возмездия… Вместо продолжения Христова дела апостол Павел развертывает широчайшую организационную деятельность… Павел не испытал нисхождения Святого Духа… лишенный благодати Павел оказывается центральной фигурой” [yyyyy].
О силе и “подлинности” мистических интуиций Андреева можно судить по его интерпретации растерянности Сталина в начале первых военных дней и по его описанию всей Второй мировой войны: “Вождь испытывал страх за то, что этой минутой он дискредитировал себя в глазах Урпарпа: ею он вызвал в демоническом разуме Шаданакара сомнение: не хлюпик ли он?… Ему всей своей мощью помогает Жругр и Великий Игва Друккарга пользуется его способностью к состоянию “хохха”, чтобы вразумлять его и откорректировать его действия… Демиург и Синклит России прекратили свою трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент, когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв их царства Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе… К концу войны Жругра распирала неслыханная сила. Множество игв и раруггов пали в борьбе, но уицраор окреп так, как никогда еще не видели… В состоянии хохха Сталин многократно входил в Гашшарву, в Друккарг, где был виден не только великим игвам, но и некоторым другим. Издалека ему показывали Дигм. Он осторожно был проведен, как бы инкогнито, через некоторые участки Мудгабра и Юнукамна, созерцал чистилище и слои магм. Издали, извне и очень смутно он видел даже затомис России и однажды явился свидетелем того, как туда спустился, приняв просветленное тело, Иисус Христос” [270].
Но все эти фантазмы Д. Андреева вызывают у о. Александра лишь симпатию: “Как бы существуют два мира — Даниил Андреев об этом очень интересно пишет — как бы облако, стоящее над страной, над культурой, где сосредоточиваются ушедшие по ту сторону силы духа, носители культуры, Он даже называет их такими словами, как небесный кремль ” [271]. Так и чувствуется здесь любимое отцом Александром оккультное словечко “ноосфера”. А ведь о Данииле Андрееве он вспомнил, поясняя почитание святых и христианское представление о путях умерших людей. Вроде речь идет о христианском миропонимании — и вдруг апелляция к книге, которая является не просто нехристианской, а книгой-паразитом: она паразитирует на христианской традиции, на библейских образах и сюжетах, под предлогом “углубления” христианства вливая в сознание людей абсолютно неевангельские представления.
Да и с литературной точки зрения «Роза мира» заслуживает не только комплиментов. Самое показательное в «Розе мира» Даниила Андреева — это ее язык. Назвать этот язык русским крайне затруднительно. Подобный язык — искусственный язык, перенасыщенный новоизобретенными терминами — обычен не для христианской (в т. ч. и русской) религиозной традиции,а для сектанской пропаганды. Искусственный «птичий» язык позволяет уйти от дискуссии и критики. Ведь будь у читателя хоть пять высших образований, но он все равно ни в одном университете не изучал слов, подобных «уицраору» и «затомису». И тут читатель оказывается перед выбором: или принять правила игры, предложенные проповедником и смотреть на мир его языком и его глазами, или отложить книгу в сторону. Но диалог и обсуждение уже невозможны. Как невозможна дискуссия на оруэлловском «новоязе».
Евангелие написано на подчеркнуто народном языке. В нем нет ни одного «богословского» или философского термина. Царство Божие в нем уподобляется дрожжам. Отношения Церкви и Христа («тайну глаголю») — отношениям жены и мужа. Язык Евангелия — это даже не литературный язык, а диалект койнэ. Евангелию нечего прятать. То, что оно открывает, само по себе слишком необычно: Бог пришел к людям.
И сравним эту евангельскую прозрачность с рядовой фразой из каббалистического трактата: «После рождения парцуфа Атик в катнут он сам делает зивуг на решимот 4,3 и рождает таким образом свой гадлут» [272]. Кто возьмется перевести это на язык людей?
Язык — это совсем не мелочь. Тот орган, которым человек смотрит на мир — это отнюдь не глаза. Человек смотрит на мир своим языком. По мудрому слову Л. Витгенштейна, «границы моего языка — это границы моего мира». То, для чего в моем языке нет слов, для меня не существует. Я не виду того, что не могу поименовать. Хоть пять пар очков будь у меня на носу, но в лаборатории физика я ничего не увижу — ибо нет у меня в запасе тех слов, через которые я могу заметить его приборы.
Слово очеловечивает мир, делает его из «мира в себе» в «мир для меня». Не случайно, что первая заповедь, данная Адаму — заповедь наречения имен. Не случайно, что переселенцы прежде всего дают имена местным рельефным реалиям. Горы, леса, ручьи должны перестать быть безымянными — только тогда среди них можно по человечески жить.
Поэтому так важно следить за своим языком: слово наделяет реальностью то, что именует. Если мы будем говорить на оккультном жаргоне, то мир оккультных духов и энергий станет для нас реальностью и заслонит собою Бога Евангелия. Тут поистине — «от слов своих оправдаетесь и от слов своих осудитесь».
Однажды после моей лекции в Иниституте переподготовки преподавателей при МГУ одна из слушательниц спросила меня: «Скажите, почему так бывает, что заходишь в один храм и понимаешь, что вот этому священнику не страшно исповедоваться. А в другом храме вот так же с первого взгляда становится ясно, что к этому священнику не то что на исповедь, а даже для беседы подходить не стоит?». Но не успел я открыть рот, как ее соседка уже дает свой ответ: «Ну, это понятно. У первого священника энергетика положительная, а у второго -отрицательная». И зал дружно ее поддержал… От изумления я среагировал резко: «Да вы понимаете, что означает такой ваш отклик? Это значит, что вы уже сектанты!». Аудитория, конечно, с этим не согласилась: «Ну, какие же мы сектанты! Мы ни на какие собрания не ходим, гуру не поклоняемся!».
И тут уже спокойнее пришлось пояснять: «При чем тут собрания! Обратить человека в мою веру означает прежде всего навязать ему мой язык. Если он будет говорить моим языком, значит он уже будет смотреть на мир моими глазами. И то, что вы так охотно перешли на оккультный лексикон означает, что именно он вам близок. А это, в свою очередь означает, что по сути ваше мировоззрение уже пропитано оккультизмом — может быть, даже не вполне сознательно для вас самих. Ведь сколько есть в русском языке слов для описания этой тайны доверительности! Отчего между душами мелькает искорка доверия и понимания? — Оттого, что встречный человек оказался человечным, открытым, душевным, духовным, глубоким, сердечным, располагающим … Сколько еще таких слов есть в нашем языке! Но зачем же все это многообразие сминать в одно, жаргонное и совершенно негуманитарное словечко — энергетика ?!».
Так вот, уже сам язык Д. Андреева замыкает его вне мира христианской традиции.
Отец же Александр, восхищаясь и мистикой и литературным дарованием Андреева, и сам одалживает у своей всеядной аудитории не только ее язык [zzzzz], но и некоторые ее верования.
Еще одна тема, вызывающая жгучий интерес у советской аудитории и при этом чреватая расхождением во взглядах между миссионером и его потенциальной паствой — вопрос об НЛО. Если “современная публика” увлекается НЛО — как же может восстать против этой моды самый “современный” пастырь? Никак. Иначе он отстанет от паствы и разминется с духом века сего.
И вот диалог: “«Не думаете ли вы, что отрицая сегодня существование внеземных цивилизаций, Церковь немного отстает от жизни?» — «Как раз наоборот: в Ватикане недавно была конференция, на которой теологи высказались в пользу существования внеземных цивилизаций, а вот многие наши советские ученые отрицают это. По-видимому, они отстают от жизни… Предположим, что где-то во Вселенной есть разумные существа. В общем, это — вполне вероятное предположение, хотя и недоказанное. Трудно согласиться с мыслью, что человек Земли — уникум мироздания, хотя, впрочем, и это вполне возможно. Итак, допустим на минуту, что разумные существа в космосе есть. Что это могло бы доказать? Что принесло бы принципиально нового? Ничего. Лишь увеличилась бы вселенская семья людей… Если окажется возможным контакт с людьми Земли, то произойдет, говоря словами П. Тейяра де Шардена, “встреча и взаимное обогащение двух ноосфер»” [273].
К этому времени было уже вполне понятно, что уфология становится новой религией. Пресса, все более становящаяся бульварной, полна признаниями “инопланетян”, что Иисус — их соотечественник. “Контактеры” претендуют на роль пророков и чудотворцев, инопланетяне — на роль спасителей человечества и творцов земных мифов и религий. И этот новый языческий культ находит поддержку у о. Александра. Его распространению надо содействовать под страхом быть объявленным “отсталым” [aaaaaa].
О. Александр поторопился дать прописку в христианской мысли модному словечку “ноосфера”. Мол, «Учение Вернадского о ноосфере как сфере духа вполне соответствует учению библейскому… Теория ноосферы абсолютно согласуется с христианством» [274].
Не может быть у теории Вернадского, «абсолютного согласия» с христианством хотя бы потому, что Вернадский за свою жизнь прошел вполне сознательный путь отречения от христианства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80