Узнай о моей находке британское правительство, оно, вероятно, принудило бы меня возвратить этот священный в глазах афганцев предмет дикому народу, который по настоящее время не подозревает еще об исчезновении своей святыни.
Я же присвоил ее себе во имя науки с опасностью для жизни, как единственный трофей победы, одержанной моим полком над разбойниками Кандагара. Афганцы же, собственно говоря, не имеют даже никаких законных прав на обладание этой святыней.
Она относится к древнейшей цивилизации и является святыней более древней религии, чем магометанская, а потому принадлежит прежде всего истории и человечеству.
На этом-то основании я и решил удержать ее у себя, по крайней мере, до того времени, когда окончательно смогу разобрать эти начертания, а затем увезу ее в Англию и сам лично помещу в Британском музее. И вот тогда-то мы увидим, позволит ли европейский научный мир вернуть эту драгоценную историческую и археологическую редкость негодяям, перебившим у меня столько славных солдат!
Если же мне не суждено довести до конца труд по толкованию и переводу надписи, сохранившейся на этой пластинке, то поручаю довершение его вам, дорогой мой и уважаемый зять. В таком случае вы будете располагать этой золотой пластинкой, как вам заблагорассудится.
Как вы увидите из моей рукописи, при сем прилагаемой, я считаю пластинку эту золотой, относящейся ко времени всемирного потопа или какого-нибудь первобытного переворота; уверен, что это памятник халдейской письменности. Завещаю вам это сокровище, как завещаю своих детей и бумаги, а главным образом, мои записки и документы, относящиеся к древностям Камбоджи.
Подписал: Ж. П. К. Робинзон».
При чтении этой записочки сердце господина Глоагена билось от волнения и радости, понятных только ученому. Прежде чем убрать драгоценный портфель во внутренний карман своего сюртука, ему захотелось еще раз взглянуть на драгоценную пластинку, и он приблизил открытый портфель к лампе, стоявшей подле него.
С первого же взгляда господин Глоаген признал несомненную справедливость предположений покойного зятя своего. Как знаток халдейской письменности, он сразу признал знакомые линии и, что еще того важнее, успел заметить, что некоторые из знаков на золотой пластинке, казалось, были те же самые, что и знаки друидского зодиака! Какое богатое поле для всякого рода изысканий и исследований!.. Сердце археолога переполнилось радостью, он готов был простоять целый час в созерцании золотой пластинки, но спохватился, что пора и ему принять более деятельное участие в дальнейшем осмотре, и потому, бережно свернув портфель, он запрятал его в свой внутренний боковой карман.
Вдруг он совершенно случайно заметил, что взгляд Кхаеджи, устремленный на него, выражал не то жалость, не то ужас.
— Ну, что, милейший? — сказал он ему по-английски, как мог. — Разве тебе знакома эта пластинка?
Кхаеджи печально опустил голову.
— Знакома ли она мне? — сказал он глухим голосом. — Ведь я же был с полковником, когда он взял эту пластинку. Будь проклят день, когда он взял ее, потому что она была причиной его смерти, и я уверен, станет причиной смерти его детей и даже вашей!..
— Полноте, любезный! Все это суеверия, недостойные старого солдата! — ласково сказал господин Глоаген. — Как можете вы верить тому, что обладание маленькой золотой пластинкой грозит смертью тому, кто владеет ею?
— Я не могу вам объяснить, почему именно, — сказал Кхаеджи, почесывая за ухом, — я простой солдат, но что я знаю, то знаю, и никто не выбьет у меня из головы, что от этой проклятой вещицы произошла смерть полковника и произойдет еще немало несчастий…
«Бедняга! — подумал господин Глоаген, не придавая особого значения словам Кхаеджи и намереваясь при случае расспросить его о некоторых подробностях находки этой пластинки. — Как много суеверия у этих азиатов! « — и видя, что госпожа О'Моллой с особым напряженным любопытством следит за ним и за бывшим денщиком Робинзона, он подошел к ней.
Между тем оба поверенных продолжали свое дело, стараясь поскорее избавиться от возложенной на них ответственности; они, согласно установленному порядку, открывали один за другим все ящики, тетради и витрины. Самого поверхностного осмотра было достаточно, чтобы господин Глоаген мог убедиться, что здесь собраны целые сокровища образцов и материалов для археолога, особенно заинтересованного архитектурой кхмеров. Конечно, о более тщательном осмотре всех этих сокровищ в данный момент не могло быть и речи, да и, кроме того, главная цель его поездки была уже достигнута, так как добавление к завещанию полковника Робинзона было теперь найдено и вручено по назначению.
Господин Глоаген дал поверенным расписку в получении от них всего, что ему следовало получить по завещанию его покойного зятя, и затем все вернулись в гостиную, предоставив Кхаеджи вновь запереть окна и двери рабочего кабинета покойного полковника Робинзона. Вернувшись в гостиную, господин Глоаген получил из рук поверенных все денежные и иные документы покойного и, выдав им расписки, поручил препроводить все это к его нотариусу в Париж, затем, покончив с делами, все отдали должное шербетам и другим прохладительным напиткам, после чего оба поверенных вскоре откланялись и удалились.
Едва успел затихнуть шум их шагов в вестибюле, как мистрис О'Моллой поспешно подсела к господину Глоагену, как бы желая сказать этим: «Ну, наконец-то мы одни, и вы теперь расскажете мне, что заключалось в этой знаменитой приписке, или добавлении к завещанию покойного».
Но увы! Господин Глоаген оказался не слишком общительным и даже на ее прямой вопрос отвечал, что, по-видимому, археологическое наследие, оставленное полковником Робинзоном, представляет собой громадный интерес для всего ученого мира и что на одно ознакомление с содержанием его коллекции, рукописей и папок с рисунками потребуется несколько месяцев. Потому-то, не видя никакой возможности заняться этим осмотром здесь, в Калькутте, он решил с завтрашнего же дня позаботиться об упаковке и отправке всех этих сокровищ в Париж.
— Таким образом я избавлюсь от заботы обо всех этих коллекциях и бумагах и буду более свободен располагать собою во время моего пребывания в Индии, так как вы, я надеюсь, не думаете, что мы с сыном станем злоупотреблять вашим любезным гостеприимством. А так как дела наши здесь окончены, то самое лучшее для нас воспользоваться остающимся временем для посещения наиболее интересных мест Индии.
— Уж не намерены ли и вы отправиться в Камбоджу? — спросила мистрис О'Моллой.
— Увы, я полагаю, что нам придется отказаться от этого намерения. Кохинхина и Калькутта на карте как будто близко, но на самом деле с берегов Ганга и до Сайгона целое громадное путешествие… Я полагаю, что лучше всего будет, если мы удовольствуемся простой попутной экскурсией, тем более, что ведь и Флоренс и Чандос должны будут отправиться вместе с нами в Европу, а потому думаю, что мы отправимся из Калькутты в Бомбей, на что потребуется по меньшей мере шесть недель времени, и за это время успеем, вероятно, повидать немало индийских достопримечательностей: Бенарес, Аллагабад, Лукнов, Дели, Агра, Джейнур, Барсун, Сурат, Эллора…
— Не более, как простая прогулка! — засмеялась госпожа О'Моллой.
— О, я отказался от многого из моего первоначального плана, — продолжал господин Глоаген, внутренно улыбаясь и прижимая плотнее к сердцу бесценную золотую пластинку. — Если мне только посчастливится увидеть хоть некоторые из этих знаменитых памятников древности, то я буду считать себя вполне удовлетворенным. А моя программа, как я надеюсь, даст нам возможность видеть Джагернаутский храм идола Мандар близ Багальгора и знаменитую лестницу Сешнага и воплощение Вишну под видом медведя в Удчири, развалины дворца Ранакхумбон в Шитторе и подземелье Эллора, и грот львов, и сотни других классических чудес. И право, надо быть чересчур требовательным, чтобы не удовольствоваться такой программой. Не говоря уже о том, что таким образом мы значительно сократим наше путешествие морем, сев на корабль не в Калькутте, а в Бомбее.
Мистрис О'Моллой, чрезвычайно огорченная тем, что разговор удалился от темы приписки к завещанию, пыталась направить его на эту интересную для нее тему, заговорив о смерти полковника Робинзона.
— Я часто спрашиваю себя, неужели покойный друг наш никогда не имел ни малейшего подозрения относительно того, какого характера была вражда, так упорно преследовавшая его… Он ничего не говорит об этом в своем добавлении к завещанию?
— Решительно ничего! В этой бумаге говорится исключительно о научных вопросах.
— Дело в том, что если покойный оставил какие-либо указания, могущие служить путеводной нитью для розыска его убийц, то нашей священной обязанностью было бы передать их в руки правосудия, — продолжала мистрис О'Моллой. — Что он умер насильственной смертью, это не подлежит сомнению; кстати, хоть это нескромно с моей стороны, что говорил вам по этому поводу Кхаеджи? Я уверена, что он высказывал вам свои безумные опасения относительно Шандо!
— Относительно Шандо? Нет, он не говорил именно о нем, но он, по-видимому, верит в существование какой-то несомненной опасности, поразившей уже полковника Робинзона и грозящей также и его детям, и мне.
— В самом деле? Но главным образом он опасается за Шандо — можете себе представить, он никогда не спускает с него глаз и даже спит у порога его комнаты, и его ничем нельзя разубедить в том, что этому мальчику грозит ежеминутно какая-то невидимая опасность вследствие того, что с ним за последнее время случилось несколько таких приключений, какие случаются со всеми мальчуганами его лет, — вроде того, что под ним подломилась трапеция, что он свалился с лошади.
У господина Глоагена «друг пробежала дрожь по телу: ему вспомнилось при этом утреннее происшествие, и это странное совпадение невольно поразило его.
— Скажите, с Шандо действительно случилось за последнее время несколько таких случаев? Уже после смерти его отца? Да?
— Ну да, пустячные случаи, какие бывают положительно со всеми…
— Да, но сегодняшний случай носил какой-то особенный характер! — задумчиво произнес вполголоса господин Глоаген, как бы говоря сам с собой.
— Сегодняшний случай! Какой? — тревожно спросила госпожа О'Моллой. — Сегодня с ним опять что-то случилось, и я ничего не знаю об этом! — На это господин Глоаген рассказал о случившемся и о странном поведении виновного, который даже не обернулся назад, опрокинув лодку Шандо и, по-видимому, сделал это умышленно.
— Да, в самом деле, это ужасно странно, — сказала мистрис О'Моллой, — и как это я до сих пор ничего не знала об этом? Да где же они, эти дети? — засуетилась она, видимо, встревоженная их отсутствием.
И быстро поднявшись с места, она порывисто нажала кнопку звонка. Оказалось, что мисс Флоренс, Поль-Луи и Шандо весело болтают между собой в смежной маленькой гостиной; все три вошли в большую гостиную веселые, смеющиеся и цветущие, так что при одном взгляде на них невольно отлетали всякие мрачные мысли.
Одна и та же мысль мелькнула одновременно в голове господина Глоагена и мистрис О'Моллой, — и они невольно обменялись сочувственной улыбкой.
Вот что значит страх-то! Недаром, видно, говорят, что у страха глаза велики! Чего только не представится!.. Так как было уже поздно, и гости мистрис О'Моллой нуждались в отдыхе после столь продолжительного путешествия, то вскоре все распрощались и расстались на главной площадке широкой мраморной лестницы: дамы направились в свои спальни, выходившие окнами в парк, или вернее, на веранду первого этажа, а господин Глоаген, Поль-Луи и Шандо — в противоположную сторону, предназначенную для мужских спален, выходивших окнами на передний народный двор.
— А вот и Кхаеджи притащил свои матрасы! — смеясь, заметил Шандо, указывая на два половичка, скатанных у дверей его комнаты. — Представьте себе, он во время походов привык спать на голой земле и с тех пор не может отвыкнуть!.. Покойной ночи, дядя! приятного сна, кузен!..
ГЛАВА V. Человек с коброй
В доме все спали крепким сном. И сам дом, и смежная с ним казарма погрузились во мрак, повсюду царили полнейшая тишина и покой. Пробило два часа ночи, когда в чаще зеленых кустов, в глубине парка, что-то зашевелилось, и из-под густой завесы крепко сплетенных между собой ползучих растений и вьюнов, опутавших ветви кардамона, высунулась чья-то темнокожая голова с парой блестевших особым фосфорическим блеском глаз, похожих на глаза дикой кошки.
В первую минуту высунувшаяся голова оставалась совершенно неподвижной, прислушиваясь к ночной тишине, впиваясь жадным взглядом в окружающий мрак ночи. Затем появилась мускулистая шея, широкие мощные плечи, и вдруг из кустов на песок дорожки выскочил громадным легким прыжком, точно пантера, почти совершенно нагой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Я же присвоил ее себе во имя науки с опасностью для жизни, как единственный трофей победы, одержанной моим полком над разбойниками Кандагара. Афганцы же, собственно говоря, не имеют даже никаких законных прав на обладание этой святыней.
Она относится к древнейшей цивилизации и является святыней более древней религии, чем магометанская, а потому принадлежит прежде всего истории и человечеству.
На этом-то основании я и решил удержать ее у себя, по крайней мере, до того времени, когда окончательно смогу разобрать эти начертания, а затем увезу ее в Англию и сам лично помещу в Британском музее. И вот тогда-то мы увидим, позволит ли европейский научный мир вернуть эту драгоценную историческую и археологическую редкость негодяям, перебившим у меня столько славных солдат!
Если же мне не суждено довести до конца труд по толкованию и переводу надписи, сохранившейся на этой пластинке, то поручаю довершение его вам, дорогой мой и уважаемый зять. В таком случае вы будете располагать этой золотой пластинкой, как вам заблагорассудится.
Как вы увидите из моей рукописи, при сем прилагаемой, я считаю пластинку эту золотой, относящейся ко времени всемирного потопа или какого-нибудь первобытного переворота; уверен, что это памятник халдейской письменности. Завещаю вам это сокровище, как завещаю своих детей и бумаги, а главным образом, мои записки и документы, относящиеся к древностям Камбоджи.
Подписал: Ж. П. К. Робинзон».
При чтении этой записочки сердце господина Глоагена билось от волнения и радости, понятных только ученому. Прежде чем убрать драгоценный портфель во внутренний карман своего сюртука, ему захотелось еще раз взглянуть на драгоценную пластинку, и он приблизил открытый портфель к лампе, стоявшей подле него.
С первого же взгляда господин Глоаген признал несомненную справедливость предположений покойного зятя своего. Как знаток халдейской письменности, он сразу признал знакомые линии и, что еще того важнее, успел заметить, что некоторые из знаков на золотой пластинке, казалось, были те же самые, что и знаки друидского зодиака! Какое богатое поле для всякого рода изысканий и исследований!.. Сердце археолога переполнилось радостью, он готов был простоять целый час в созерцании золотой пластинки, но спохватился, что пора и ему принять более деятельное участие в дальнейшем осмотре, и потому, бережно свернув портфель, он запрятал его в свой внутренний боковой карман.
Вдруг он совершенно случайно заметил, что взгляд Кхаеджи, устремленный на него, выражал не то жалость, не то ужас.
— Ну, что, милейший? — сказал он ему по-английски, как мог. — Разве тебе знакома эта пластинка?
Кхаеджи печально опустил голову.
— Знакома ли она мне? — сказал он глухим голосом. — Ведь я же был с полковником, когда он взял эту пластинку. Будь проклят день, когда он взял ее, потому что она была причиной его смерти, и я уверен, станет причиной смерти его детей и даже вашей!..
— Полноте, любезный! Все это суеверия, недостойные старого солдата! — ласково сказал господин Глоаген. — Как можете вы верить тому, что обладание маленькой золотой пластинкой грозит смертью тому, кто владеет ею?
— Я не могу вам объяснить, почему именно, — сказал Кхаеджи, почесывая за ухом, — я простой солдат, но что я знаю, то знаю, и никто не выбьет у меня из головы, что от этой проклятой вещицы произошла смерть полковника и произойдет еще немало несчастий…
«Бедняга! — подумал господин Глоаген, не придавая особого значения словам Кхаеджи и намереваясь при случае расспросить его о некоторых подробностях находки этой пластинки. — Как много суеверия у этих азиатов! « — и видя, что госпожа О'Моллой с особым напряженным любопытством следит за ним и за бывшим денщиком Робинзона, он подошел к ней.
Между тем оба поверенных продолжали свое дело, стараясь поскорее избавиться от возложенной на них ответственности; они, согласно установленному порядку, открывали один за другим все ящики, тетради и витрины. Самого поверхностного осмотра было достаточно, чтобы господин Глоаген мог убедиться, что здесь собраны целые сокровища образцов и материалов для археолога, особенно заинтересованного архитектурой кхмеров. Конечно, о более тщательном осмотре всех этих сокровищ в данный момент не могло быть и речи, да и, кроме того, главная цель его поездки была уже достигнута, так как добавление к завещанию полковника Робинзона было теперь найдено и вручено по назначению.
Господин Глоаген дал поверенным расписку в получении от них всего, что ему следовало получить по завещанию его покойного зятя, и затем все вернулись в гостиную, предоставив Кхаеджи вновь запереть окна и двери рабочего кабинета покойного полковника Робинзона. Вернувшись в гостиную, господин Глоаген получил из рук поверенных все денежные и иные документы покойного и, выдав им расписки, поручил препроводить все это к его нотариусу в Париж, затем, покончив с делами, все отдали должное шербетам и другим прохладительным напиткам, после чего оба поверенных вскоре откланялись и удалились.
Едва успел затихнуть шум их шагов в вестибюле, как мистрис О'Моллой поспешно подсела к господину Глоагену, как бы желая сказать этим: «Ну, наконец-то мы одни, и вы теперь расскажете мне, что заключалось в этой знаменитой приписке, или добавлении к завещанию покойного».
Но увы! Господин Глоаген оказался не слишком общительным и даже на ее прямой вопрос отвечал, что, по-видимому, археологическое наследие, оставленное полковником Робинзоном, представляет собой громадный интерес для всего ученого мира и что на одно ознакомление с содержанием его коллекции, рукописей и папок с рисунками потребуется несколько месяцев. Потому-то, не видя никакой возможности заняться этим осмотром здесь, в Калькутте, он решил с завтрашнего же дня позаботиться об упаковке и отправке всех этих сокровищ в Париж.
— Таким образом я избавлюсь от заботы обо всех этих коллекциях и бумагах и буду более свободен располагать собою во время моего пребывания в Индии, так как вы, я надеюсь, не думаете, что мы с сыном станем злоупотреблять вашим любезным гостеприимством. А так как дела наши здесь окончены, то самое лучшее для нас воспользоваться остающимся временем для посещения наиболее интересных мест Индии.
— Уж не намерены ли и вы отправиться в Камбоджу? — спросила мистрис О'Моллой.
— Увы, я полагаю, что нам придется отказаться от этого намерения. Кохинхина и Калькутта на карте как будто близко, но на самом деле с берегов Ганга и до Сайгона целое громадное путешествие… Я полагаю, что лучше всего будет, если мы удовольствуемся простой попутной экскурсией, тем более, что ведь и Флоренс и Чандос должны будут отправиться вместе с нами в Европу, а потому думаю, что мы отправимся из Калькутты в Бомбей, на что потребуется по меньшей мере шесть недель времени, и за это время успеем, вероятно, повидать немало индийских достопримечательностей: Бенарес, Аллагабад, Лукнов, Дели, Агра, Джейнур, Барсун, Сурат, Эллора…
— Не более, как простая прогулка! — засмеялась госпожа О'Моллой.
— О, я отказался от многого из моего первоначального плана, — продолжал господин Глоаген, внутренно улыбаясь и прижимая плотнее к сердцу бесценную золотую пластинку. — Если мне только посчастливится увидеть хоть некоторые из этих знаменитых памятников древности, то я буду считать себя вполне удовлетворенным. А моя программа, как я надеюсь, даст нам возможность видеть Джагернаутский храм идола Мандар близ Багальгора и знаменитую лестницу Сешнага и воплощение Вишну под видом медведя в Удчири, развалины дворца Ранакхумбон в Шитторе и подземелье Эллора, и грот львов, и сотни других классических чудес. И право, надо быть чересчур требовательным, чтобы не удовольствоваться такой программой. Не говоря уже о том, что таким образом мы значительно сократим наше путешествие морем, сев на корабль не в Калькутте, а в Бомбее.
Мистрис О'Моллой, чрезвычайно огорченная тем, что разговор удалился от темы приписки к завещанию, пыталась направить его на эту интересную для нее тему, заговорив о смерти полковника Робинзона.
— Я часто спрашиваю себя, неужели покойный друг наш никогда не имел ни малейшего подозрения относительно того, какого характера была вражда, так упорно преследовавшая его… Он ничего не говорит об этом в своем добавлении к завещанию?
— Решительно ничего! В этой бумаге говорится исключительно о научных вопросах.
— Дело в том, что если покойный оставил какие-либо указания, могущие служить путеводной нитью для розыска его убийц, то нашей священной обязанностью было бы передать их в руки правосудия, — продолжала мистрис О'Моллой. — Что он умер насильственной смертью, это не подлежит сомнению; кстати, хоть это нескромно с моей стороны, что говорил вам по этому поводу Кхаеджи? Я уверена, что он высказывал вам свои безумные опасения относительно Шандо!
— Относительно Шандо? Нет, он не говорил именно о нем, но он, по-видимому, верит в существование какой-то несомненной опасности, поразившей уже полковника Робинзона и грозящей также и его детям, и мне.
— В самом деле? Но главным образом он опасается за Шандо — можете себе представить, он никогда не спускает с него глаз и даже спит у порога его комнаты, и его ничем нельзя разубедить в том, что этому мальчику грозит ежеминутно какая-то невидимая опасность вследствие того, что с ним за последнее время случилось несколько таких приключений, какие случаются со всеми мальчуганами его лет, — вроде того, что под ним подломилась трапеция, что он свалился с лошади.
У господина Глоагена «друг пробежала дрожь по телу: ему вспомнилось при этом утреннее происшествие, и это странное совпадение невольно поразило его.
— Скажите, с Шандо действительно случилось за последнее время несколько таких случаев? Уже после смерти его отца? Да?
— Ну да, пустячные случаи, какие бывают положительно со всеми…
— Да, но сегодняшний случай носил какой-то особенный характер! — задумчиво произнес вполголоса господин Глоаген, как бы говоря сам с собой.
— Сегодняшний случай! Какой? — тревожно спросила госпожа О'Моллой. — Сегодня с ним опять что-то случилось, и я ничего не знаю об этом! — На это господин Глоаген рассказал о случившемся и о странном поведении виновного, который даже не обернулся назад, опрокинув лодку Шандо и, по-видимому, сделал это умышленно.
— Да, в самом деле, это ужасно странно, — сказала мистрис О'Моллой, — и как это я до сих пор ничего не знала об этом? Да где же они, эти дети? — засуетилась она, видимо, встревоженная их отсутствием.
И быстро поднявшись с места, она порывисто нажала кнопку звонка. Оказалось, что мисс Флоренс, Поль-Луи и Шандо весело болтают между собой в смежной маленькой гостиной; все три вошли в большую гостиную веселые, смеющиеся и цветущие, так что при одном взгляде на них невольно отлетали всякие мрачные мысли.
Одна и та же мысль мелькнула одновременно в голове господина Глоагена и мистрис О'Моллой, — и они невольно обменялись сочувственной улыбкой.
Вот что значит страх-то! Недаром, видно, говорят, что у страха глаза велики! Чего только не представится!.. Так как было уже поздно, и гости мистрис О'Моллой нуждались в отдыхе после столь продолжительного путешествия, то вскоре все распрощались и расстались на главной площадке широкой мраморной лестницы: дамы направились в свои спальни, выходившие окнами в парк, или вернее, на веранду первого этажа, а господин Глоаген, Поль-Луи и Шандо — в противоположную сторону, предназначенную для мужских спален, выходивших окнами на передний народный двор.
— А вот и Кхаеджи притащил свои матрасы! — смеясь, заметил Шандо, указывая на два половичка, скатанных у дверей его комнаты. — Представьте себе, он во время походов привык спать на голой земле и с тех пор не может отвыкнуть!.. Покойной ночи, дядя! приятного сна, кузен!..
ГЛАВА V. Человек с коброй
В доме все спали крепким сном. И сам дом, и смежная с ним казарма погрузились во мрак, повсюду царили полнейшая тишина и покой. Пробило два часа ночи, когда в чаще зеленых кустов, в глубине парка, что-то зашевелилось, и из-под густой завесы крепко сплетенных между собой ползучих растений и вьюнов, опутавших ветви кардамона, высунулась чья-то темнокожая голова с парой блестевших особым фосфорическим блеском глаз, похожих на глаза дикой кошки.
В первую минуту высунувшаяся голова оставалась совершенно неподвижной, прислушиваясь к ночной тишине, впиваясь жадным взглядом в окружающий мрак ночи. Затем появилась мускулистая шея, широкие мощные плечи, и вдруг из кустов на песок дорожки выскочил громадным легким прыжком, точно пантера, почти совершенно нагой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30