Какого черта?! Сначала вспыхнули уши, как будто кто-то как следует оттаскал за них, потом изнутри закололи иголками щеки, и он уже знал без зеркала, что покраснел до малинового, как последний придурок. А вообще, по фиг. И пусть она себе смеется, запрокинув голову, точь-в-точь как тогда, когда он прилежно повторял за ней — «Батя — тюфяк». И пусть даже…
Честно, он не удивился, когда она приподнялась на локте, наклонилась и звонко чмокнула его в лоб.
— Все равно ты мне нравишься, малыш. Пойдем, у меня есть полтора часа.
— Что?..
Стало холодно, в один момент, как будто отключили солнце. Мерзкая дрожь по плечам и нелепые гусиные пупырышки. Просто как-то не дошло сразу — что. Хотя — по фиг, по фиг, по фиг!!! Надо же — вот это номер! Даже Ольга бы такого не выкинула. Рассказать ребятам — обхохочутся — родная мамаша, и ноги у нее, кстати, совсем ничего, а почему бы и нет, по приколу?!!
Он медленно провел тыльной стороной ладони по лбу, размазывая морковный помадный след, а потом втиснул лицо в скрюченные пальцы и громко, надрывно заплакал.
Небо и море поплыли лиловыми грязными разводами, а он ревел, как испорченная сирена, как подстреленное животное, как забытый в темноте идиот-младенец, и эти слезы были сильнее мужества, сильнее гордости, сильнее всего на свете. А она бегала вокруг, ничего не понимающая суетливая рыжая курица, она пыталась касаться его бешено вздрагивающих плеч и еще повторяла бессмысленно:
— Ну что ты, беленький, ну что ты, ну прекрати немедленно, мамочка здесь, с тобой…
ГЛАВА XIII
Он вышел в прихожую и, покосившись на дверь кабинета, которая с натужным скрипом закрывалась сама собою, довольно крякнул. Все четко, без дураков, и девчонка даже не пошелохнулась. Хотя хрен с ней, с девчонкой, если что, успокоил бы. Только чем меньше визгу, тем лучше. Вон и дамочка в спальне притихла, небось тоже сопит, копыта задрамши. Все сейчас дрыхнут, время-то — самая глухая ночь. И это очень даже то что надо.
Все они идиоты, эти жалкие людишки, все, кто храпит, баб своих облапив, ну-ну, вы еще проснетесь, и тогда небось моментом смекнете, что к чему. И кто — кем.
Входную дверь он закрывать не стал, захочет кто обчистить жмурика-соседа — ну и что, он и при жизни-то был псих, а теперь ему и вовсе все равно. И вообще, плевать на всех этих тилигентов паршивых, хоть бы раз поздоровался, гад, на лестнице, а то очки надел и думал, что можно чихать на рабочего человека. Вот и лежи теперь в ванной, кровищи напустив, и пусть кому надо, тот и заходит на тебя доглазеть, а мне сейчас совсем в другую сторону. Во-он в ту дверь, новехонькую, поближе к правому краю лестничной площадки. Эх, глотнуть бы сейчас из той бутылки, которая под морозильником, тетки-даш с фермы, там еще порядочно осталось, а случай как раз подходящий. Он покосился на свою родную, обтертую по краю и украшенную отпечатками его собственных громадных подошв дверь. Нет уж, если она проснется, эта дура законная, визгу будет на всю площадку. На все, как он там говорил, тот пацан? — просторные измерения.
А эта дверь справа так могла бы быть и покруче. С ручками, например, из золота. Ну да ладно, сами не додумались — без вас додумаемся. Уже скоро.
Посреди лестничной площадки он споткнулся на ровном месте, злобно выругался, в последний момент спохватившись и урезав полный голос до шепота. Потом сплюнул и сделал три последних тяжелых гулких шага.
Эта кремовая гладкая простенькая дверь могла находиться под сигнализацией, за ней могли поджидать два здоровых охранника, и, уж конечно, она должна была быть заперта. Но подумать обо всем этом он просто не успел, он вообще не привык в таких случаях думать. Он просто дернул на себя круглую гладкую ручку и вошел внутрь.
Ни замка, ни сигнализации, ни охраны не оказалось, это ведь была совсем внутренняя, личная, интимная дверь. Он бессмысленно топтался на пороге, оглядывая светло-кремовые занавески, кресло с обивкой того же цвета, какой-то шкаф, тумбочку с комнатным цветком, круглый столик со стопкой бумаг и ярким журналом и широкую, слишком широкую для одного человека кровать.
Кровать, на которой, сбив на пол край одеяла, спал Президент страны.
Вот этот хлипкий, худющий мужичонка, этот слизняк жалкий. Которого и не видать из-за трибуны, когда он лепечет себе: «Сограждане!» Или идет по бархатной дорожке пожимать руку какому-нибудь негру, а по бокам телохранители торчат, каждый втрое больше главы державы. Да, и еще таскает повсюду за собой свою бабу громадную, всю в мехах и в золоте, стерву проклятую, а те меха на что куплены? Ясно, на деньги тех дураков, что налоги каждый месяц платят. А она с ним, вот умора, смешно — не могу! Эта баба жирная — она с ним даже и не спит.
Он зажал рот волосатой лапищей, сдерживая хохот. Нечего ему пока просыпаться, этому мозгляку. Господин Президент! Да когда ты продерешь глаза, с два хрена кто-то будет называть тебя «господином Президентом». С два хрена кто-то будет лизать твою тощую задницу, ты, мокрица! Спи.
Он замер, потому что Президент зашевелился, что-то забормотал, перевернулся на другой бок и совсем спихнул на пол одеяло. Тьфу, и смотреть-то противно. Да и нечего на него пялиться, есть дела поважнее. Уж он-то не перся сюда просто так, он все продумал. Он не идиот какой-нибудь, телевизор каждый день смотрит. Надо искать. Где?
Он почти бесшумно, на цыпочках пронес свое огромное тело вдоль стены, ощупывая ее в поисках тайника. Да, тайника, не будет же он так просто стоять посреди комнаты. В углу стену завешивала бархатная портьера того же спокойного кремового цвета. Отдернул ее потихоньку — и отшатнулся от здорового мужика, замахнувшегося волосатой ручищей. И хохотнул. Это было зеркало.
Он еще раз взглянул на спящего Президента — тощие безволосые ноги из-под задравшейся пижамы. И снова — в огромное высоченное зеркало. Здоровый. Сильный. Красивый.
Все из-за нее, шлюхи, из-за этой коровы законной. После той свадьбы — какого, спрашивается, хрена?! — все пошло наперекосяк. Сначала ребята еще захаживали, предлагали какие-никакие дела, но кто выдержит эту глупую морду и этот визг на всю улицу? А ведь раньше девчонок за ним бегало немеряно, хочешь — каждую ночь новая, хочешь — по две сразу, вам такое разве снилось, мистер Президент? Он, Фредди Хэнке, был королем квартала. Его даже Большой Питере боялся, сам Большой Питере! И полиция почти никогда не трогала. Он и за решетку-то попал всего раз, и то по-глупому, из-за девчонки. Да если бы он тогда захотел… и если бы парни не сдрейфили… Можно было очень даже запросто банк грабануть и выйти чистыми, башка-то всегда варила. А были бы деньги — и приличный костюм, и шикарная машина, и вилла у моря, и особняк с такой вот спальней, только, пожалуй, покруче — что, хотите сказать, он не смог бы стать Президентом? Да если даже этот дрыхнущий хлюпик смог…
Восемь лет коту под хвост. Ей-то что, суке, она довольна, она, видите ли, наследство получила. Квартиру в модном квартале, где всякие ученые-академики живут. Профессора, тоже мне! Он чуть было не стал Президентом — а они даже здороваться не считали нужным, каждый псих в очках плевал на рабочего человека. Да, рабочего! Разве он не вкалывал целых два месяца на том дурацком заводе? Но потом сказал: баста. Наследство — значит наследство, будем и мы жить, как эти тилигенты паршивые. А она, стерва, еще возникать попробовала! Что, может, она думает, они с утра рюмку-другую не пропускают? Или вот этот, как его там, Президент?
Захотелось курить. Затянуться хорошей ядреной папиросой, а пепел смахивать прямо на это чистенькое атласное одеяло. Но папирос не было, и он несколько раз сплюнул на пол накопившуюся слюну. Тоже приятно. Вытрешь потом сам, хлюпик. И пачку сигарет мне принесешь в зубах, понял, самых крутых сигарет по сотне штука. Но, хрен собачий, где же искать?!
На всякий случай он пошарил за зеркалом — надо же, никакой пыли и даже паутины! — потом заглянул под кровать и решительно направился к шкафу. А что, бабы же прячут заначку в нижнем белье, дуры, а этот мозгляк чем лучше бабы? Хэнке захихикал, всей пятерней хватаясь за торчащий из дверцы маленький бронзовый ключик. Замок не открылся, но щелкнул слишком громко, и взломщик на мгновение замер. В абсолютной тишине раздалось тоненькое, мышиное посвистывание. Даже храпеть он не может, как мужик, и голос у него визгливый, бабский. Пожалуй, именно из-за этого мерзкого голоса Фредди Хэнке и начал свою личную тайную войну против Президента страны.
«Сограждане! Сегодня, в светлый День Независимости нашей родины я обращаюсь к вам со словами глубокой признательности за..» Старый телевизор начинает трещать, надо трахнуть его по крышке, но отрывать задницу от дивана неохота, телек и сам собой может наладиться. Из кухни доносится визг этой стервы, которая с утра объявила, что не даст ему денег на выпивку, это сегодня-то, в праздник! Надо бы ее прибить, но опять же в облом вставать. А этот знай несет себе пургу, лепечет какую-то непотребщину с экрана, и бабки на виски у него есть, и морда выбрита, и все его слушают, гада, рты по-раззявив. Хэнке тогда так и не встал. Он просто стянул с ноги тяжелый, с литой подошвой ботинок и запустил в экран. Вот так! Президент что-то коротко пискнул и пропал среди разноцветных трескучих полос. Потом ящик уже ничего не показывал, и можно было забыть о мировой несправедливости, расставившей людей не по своим местам, если бы не она… Снова она, гадина!
Потом она ревела и говорила, что плакаты раздавали за бесплатно и что надо же чем-то закрыть жирное пятно на обоях. Но он для верности еще пару раз наподдал ей под дых. Со стены ухмылялись тридцать два вставных зуба и сверкала лысина, серый костюмчик облегал узкие плечи, а бриллиантовая булавка держалась за полосатый галстук. Сначала Хэнке хотел просто сдернуть его, скомкать и выкинуть в клозет, но этот дерьмовый супер-клей-клеит-все уже успел как следует взяться. Удалось отодрать только узкую полоску с кусочком национального флага. Но зато окурок прожег отличные дыры на месте наглых рыбьих глаз, а потом Хэнке придумал еще лучше обрисовал вокруг головы главы державы неровный нимб и весь вечер кидал в ненавистную физиономию с другого конца комнаты все, что попадалось под руку. Это был кайф. Но к вечеру ни с того ни с сего опять заработал проклятый телек Президент снова встречал дружественную делегацию, жал руки и доброжелательно скалился. Живой и здоровехонький, одетый с иголочки. Сволочь.
Очень скоро стало понятно, что забыть о существовании Президента невозможно. Он, гад, был повсюду. В газетах и по радио, на дорожных столбах и в разговорах мужиков за пивом. От этой войны было уже не отделаться. Хэнке теперь сам покупал плакаты с президентской мордой и для стрельбы по ним завел настоящий духовой пистолет. Хэнке не пропускал ни одной речи в газетах и ни одного выпуска новостей по телевизору. Он даже вступил было в неформальную организацию, которая выступала против Президента, и пару раз поорал на площади ругательства в его адрес, но такой способ борьбы Хэнкса не устраивал. Это была его личная война, только его, один на один.
Хэнке выучил наизусть походку и жесты Президента, его любимые фразы и манеру разговаривать, шляпки Первой леди и лица телохранителей Он знал о своем враге, об этом самозванце, занимавшем его законное место, абсолютно все. Он до мелочей продумал план боевых действий. Им оставалось только встретиться.
…Этот дерьмовый ключ свободно вертелся во все стороны, но открывать замок и не думал. Хэнке легонько стукнул кулаком по головке ключа, загоняя его поглубже в скважину, а потом резко повернул по часовой стрелке.
Раздался короткий щелчок, и в потных пальцах осталось фигурное бронзовое колечко.
Хэнке выругался громко и крепко, не сдерживаясь.
— Кто… что вы здесь делаете?!
Стремительно поворачивая кругом свое стокилограммовое тело, Хэнке задел какую-то дурацкую этажерку, и она свалилась бы с грохотом, если бы он не ухитрился подхватить ее в воздухе. Лишнего шума пока что было не надо, шум начнется чуть позднее, да еще какой! Но ни в коем случае не сейчас, и Хэнке поспешно бросил сиплым голосом:
— Пикнешь — убью!
Президент сидел на кровати, по-бабски притянув к самому подбородку край одеяла. Рыбьи глаза без ресниц непрестанно моргали, но левый уголок все равно не мог разлепиться со сна, и Президент, послюнив указательный палец, прочистил веко. Похоже, именно это движение вывело его из ступора Хлюпик опустил одеяло до уровня редковолосой груди и промямлил пытаясь изобразить хладнокровие и солидность:
— Как вы проникли в мою спальню? Кто вы, собственно, такой?
Честное слово, обхохочешься! В натуре голос у него был еще визгливее, чем с трибуны по телевизору, там, наверное, его специально сажали какой-то техникой. Чистая баба, умереть — не встать! Хэнке почувствовал, как его челюсть сама собой заходила вверх-вниз в истерическом похихикивании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33