8. ЕДЕМ ИЗ-ЗА НЕГО
И вот мы едем в экспедицию без него. Я еду со спутанными чувствами.
Все странно в этой странной поездке. И то, что я еду без него и на этот
раз мы, видимо, расстаемся навсегда, и то, что мы едем проверять данные
человека, которого мы уволили, и то, что мы едем в Тургай.
Я никогда не думал, что Тургай опять может появиться в моей жизни и
опять будет играть такую большую роль. Как будто мне двадцать лет, и живы
мои родители и близкие, и я новичок в науке, и как будто с той поры не
прошло полвека.
Это было летом 1912 года. В Тургайской степи в то время работало
несколько отрядов Отдела земельных улучшений. Эти отряды имели задачей
выяснение гидрологических условий в целях обводнения будущих
переселенческих участков. Один из этих отрядов, работавших под начальством
горного инженера Мокеева, подобрал на реке Кара-Тургай несколько очень
крупных зубов, большой позвонок и такую же копытную фалангу. И в то же
лето участник другого отряда студент Горного института Горбунов несколько
западнее Кара-Тургая, на реке Джиланчик, нашел богатые костями слои, в
которых набрал довольно значительное количество остатков древних оленей и
тигров. Все эти остатки были доставлены в геологический музей Академии
наук, который в ближайшее же лето 1913 года командировал того же Горбунова
для дальнейших розысков и раскопок в обоих местах. Студент Горного
института Горбунов - это я. Моей тайной мечтой было найти кости мамонта.
Эта поездка сыграла поворотную роль в моей жизни и принесла мне абсолютно
неожиданный успех.
Тургайская область занимала часть киргизских степей, населенных
кочевыми киргизами. Это была волнистая равнина с разбросанными по ней
солеными и пресными озерами, заросшими камышом. Я снарядил караван, нанял
киргизов, чтобы вести раскопки, и отправился в путь. И вот по дороге они
сообщили мне, что в другом месте, на берегу Соленого озера, есть скопления
костей гораздо более крупных, чем на Джиланчике. Они это место называли
Битвой гигантов.
Не надо большого воображения, чтобы представить себе, что я
почувствовал, когда услышал о битве великанов. Это была та смесь
испепеляющего азарта и почти суеверного отчаяния при мысли, что рассказ
может не подтвердиться, которая открывает человеку глаза на свои истинные
желания, на самого себя, на свое призвание, которую мы зовем прозрением.
Забыты были и Горный институт, и распоряжение начальства, и само
начальство.
Я немедленно повернул экспедицию в сторону Соленого озера. А ведь я
считался спокойным человеком, выше всего ставил невозмутимость и занимался
гимнастикой по системе Миллера и лаун-теннисом. Это было, конечно, большим
проступком, но я не мог устоять перед желанием подобрать кости мамонтов.
Я подобрал их. Я вернулся. Меня постигло жестокое разочарование.
Меня посылали для сбора неизвестной фауны, а я вместо нее привез
давно и хорошо всем известного мамонта. Пришли ящики. И хотя мамонт не
представлял особого интереса, все же раскрыли один из самых длинных
ящиков, сняли крышку, и с первых же шагов обнаружились такие признаки
кости, которые позволили с уверенностью сказать, что это не мамонт. Что же
это? Это было какое-то совершенно новое, неизвестное гигантское животное.
Разочарование сменилось острым интересом, который удесятерил внимание и
осторожность препараторов.
Высящийся ныне в Историческом музее колоссальный скелет индрикатерия
- 5 метров высоты - навсегда останется для меня памятником первого успеха.
И вот теперь мы едем в экспедицию без этого клоуна, несмотря на то,
что едем из-за него.

9. БЕЗ ТАБЛЕТОК
Его выгнали прежде всего потому, что от него все устали.
Началось с того, что я спросил:
- А почему вы, собственно, заинтересовались Митусой и Леонардо?
Это было неосторожно.
- Митусой я заинтересовался потому, что я не знаю иностранных языков,
- сказал он.
- При чем тут иностранные языки?
- Начало нашего тысячелетия ознаменовано необычайными поэмами, -
сказал он. - В Германии "Песнь о Нибелунгах", в Испании "Романсеро о Сиде
Кампеадоре", в Англии - "Баллады о Робин Гуде", во Франции - "Песнь о
Роланде", в России - "Слово о полку Игореве". Славянский мне было изучить
легче, чем другие языки.
- Ну и что?
- Такое впечатление, что все силы творчества в начале тысячелетия
ушли в поэзию. Причем безымянную.
- Допустим. Ну и что из этого?
- А то, что эпоха Возрождения, середина тысячелетия, должна была
оказаться сильной в творчестве с рационалистическим оттенком. Так оно и
было. Литература философствовала, драма стала публицистичной,
изобразительные искусства смыкались с наукой.
- Ну, это известно. А что дальше?
- А то, что если взять человечество как общество, а не сумму людей,
как организм, - то первые два этажа уж очень похожи на первые два этапа
теории отражения, то есть на живое восприятие и на абстрактное мышление, и
следующий конец тысячелетия должен ознаменоваться практикой в области
творчества. А что это значит?
- Вот именно, что это значит? - сказал я. - Загибщик вы. Творчество и
есть практика. Какая еще может быть "практика в области творчества"? И в
начале тысячелетия творили, и в середине, и сейчас творят.
- А что сейчас творят? - спросил он. - Где уникальные произведения
культуры, где великие творения, где синтез? Все анализ, исследования,
открытия, теории, долбежка частиц, разброд, развал, поиски истины.
Разбирают вселенную, как часики, потом собирают обратно - остаются лишние
детали. Разве это творчество?
- Истину всегда искали - и нравственную и научную.
- Факт. Но для чего? Почему так много исследований и открытий и так
мало изобретений?
- Это сейчас-то мало? Да их полно. Только и слышишь...
- Вот именно слышишь! А их должно быть столько, чтобы о них не было
слышно. Вы же не слышите о том, что еще выпустили пару туфель или
автомобиль. О них не сообщают, их делают. Нет, наше время не любит
изобретений. Оно любит исследования. Кому трудней всего? Изобретателю. А
исследователю? Все институты научно-исследовательские. Разве не так? А
почему? Исследование - это значит исследование того, что природа изобрела.
А изобретение - это человеческое создание, продукт творчества, синтез.
- Без исследований не будет изобретений.
- Правильно. А без изобретений вообще ничего не будет. Жизни не
будет. Человек от обезьяны отличается не исследованием дубины, а
изобретением дубины. А сейчас изобретателя, по сути дела, боятся. Потому
что он дезорганизует производство. А уже давно пора производить не просто
предметы, а изобретения. Производство должно производить изобретения.
Тогда никакой дезорганизации не будет. Будут планировать изобретения - и
все.
- А где их напасешься? Изобретение - это не туфли, не автомобиль, -
сказал я.
- Вот именно. А почему? Потому что никто не знает, что такое
творчество, с чем его едят и как его вызывать, - сказал он и добавил
как-то нехотя: - А вот Леонардо знал.
- А откуда вам это известно?
- По результатам. Один список его изобретений занимает десятки
страниц. Не прочтешь. Устанешь, - сказал он устало.
- Леонардо - гений, - торжествующе сказал я.
- Гений! - почти крикнул он. - А не кажется ли вам, что у него способ
мышления был другой, не такой, как у нас? Не кажется ли вам, что гений -
это тот, кто нащупал другой способ мышления? А остальные так... Логикой
орудуют.
- Ну, знаете!
- Что "ну знаете"? Что такое логика? Инструмент. А инструменты
стареют. Вас же не пугает, что евклидова геометрия устарела?
- Ею пользуются.
- Правильно. Для частных задач. Для плоскости. А любая плоскость -
часть шара. А на нем сумма углов треугольника никогда не равняется двум
"д". Молотком тоже пользуются, но есть орудия и поновее.
- А чем вы замените логику?
- Если наш мозг может иногда делать внезапные открытия, значит он
может это делать постоянно. Если Менделеев увидел свою таблицу во сне,
значит именно в тот момент ему легко было сделать это, значит его мозг
правильно думал.
- Какая чушь! - Я рассвирепел окончательно. - Прежде чем ему
приснилась таблица, он годами мучился, обдумывая ее!
- Правильно. Мучился. Ну и что хорошего? Это значит, все эти годы он
неверно думал, логически перебирал варианты, линейно думал. А потом линий
накопилось столько, что они, наконец, слились в один комок, вот и все.
- Другого способа нет.
- А вдруг есть?
- У вас, что ли?
- Вот Шопен говорил: "Я сажусь за рояль и начинаю брать аккорды, пока
не нащупываю голубую ноту". Что это означает? Это означает, что весь его
организм откликнулся именно на это созвучие и именно в этот момент. Он
идет за ним, и получается шедевр, изобретение.
- Н-да... И как же вы предлагаете их планировать, изобретения?
- Да надо планировать не изобретения, а людей, которые способны
изобретать. Ведь даже сейчас мы же не планируем продукцию, мы планируем
выпуск продукции. А продукция уж есть следствие, плод выпуска.
- А как планировать изобретателей, как узнать, кто может изобретать?
- Все, - сказал он.
- И вы?
- И я.
- Поэтому вы стали клоуном?
- Отчасти, - скромно сказал он. - Когда я рискнул позвонить
профессору Глаголеву и сказал, что у меня есть интересные данные о том,
что Митуса автор "Слова о полку Игореве", он бросил трубку. Я опять
позвонил и спросил: "А если я нашел рукопись с его подписью, вы все равно
не поверите?" Он засмеялся и сказал: "Клоунада". И опять бросил трубку. Я
подумал: "А почему бы и нет? Почему бы мне не начать смеяться над
чванством? Да здравствует клоунада!" Понимаете, настоящая клоунада это не
тогда, когда публика смеется над клоуном, а когда клоун смеется над
публикой.
И он искоса посмотрел на меня.
Я почувствовал, что краснею, и сказал:
- Вы что же, нашли такой способ мышления?.. Универсальный?
Это была вторая неосторожность.
- Нашел, - сказал он. - Универсальный.
Пора было его проучить.
- Отлично, - сказал я. - Вы нам его продемонстрируете.
- А зачем его демонстрировать? - сказал он. - Принесу завтра таблетки
- и все.
- Какие таблетки?
- Вы их примете и сами начнете мыслить творчески.
Он не смеялся, мерзавец.
- Отлично, - сказал я. - Покушаем ваши таблетки.
Он кивнул и ушел. А я покамест выпил водички. Без таблеток.

10. МУКА И САХАР
Дальше начался цирк.
Он действительно принес назавтра какие-то самодельные таблетки. Шесть
штук.
- Больше нет, - сказал он. - Самому нужно.
Гогочущие молокососы, которые были в курсе всего, окружили его и
тянули свои лапы. Шесть человек расхватало добычу.
- Отравитесь, - кричали им остальные.
- Не отравитесь, - сказал он.
Приняли таблетки. Запили водой из графина.
- Ну, ребята, не подкачайте, - сказал он.
- Рабочий день уже начался, - сказал я противным голосом.
Процессия двинулась по коридору, неприлично хихикая. Впереди шли
шестеро отравленных. Я был противен сам себе то ли оттого, что хотел взять
таблетки, то ли оттого, что постеснялся это сделать.
Ночь я спал плохо. Сосал свои таблетки творчества. Валидол.
Наутро на работе ничего не произошло. Только он не обращал внимания
на ухмылки, все ходил от одного к другому из этой шестерки и
интересовался, как у них идут дела, и отрывал их от работы, а ведь каждый
из них бился над своей проблемой. Но я не мешал ему. Злорадство давно
прошло. Мне было просто жаль его. Я опять вспомнил, кем он был и кем он
стал и как ему трудно найти свое место в жизни без своих серебряных
крылышек. Бедный Сода-солнце.
Наутро пять проблем из шести были решены. С блеском. Проблему не
решил только один, самый способный и результативный исследователь Паша
Биденко. Институт притих. Пять человек ходили с вытаращенными глазами, с
лихорадочными пятнами на щеках. Валя Медведева плакала в углу моего
кабинета.
- От счастья, - сказала она мне. - И от горя. Я, кажется, его
люблю...
Вокруг него образовался испуганный вакуум.
Кое-как дотянули до конца рабочего дня.
Ночью мне снилось, что я летаю, пикирую на захоронения минусинской
культуры, выхватываю из могильников глиняные горшки с таблетками
творчества и улетаю в сторону солнца.
На следующий день я собрался идти к директору докладывать.
В коридоре меня встретил Паша Биденко. Глаза у него слипались.
- Мука, - сказал он сонным голосом.
- Что?
- Мука и сахар, - сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9