На корабле все молчит.
– Как ваши дела?
Нет ответа.
– Как ваши дела? Как ваши дела? – кричу я. – Как ваши дела?
Ответа нет.
11
Я открыл глаза. На этот раз уже я сам, а не Юлиан Кумби. Вокруг меня были земные вещи и знакомые стены лаборатории.
– Где я? – спросил я тихо.
– Там, где и был. В Институте времени.
Голос Коли Вечина отчетливо громок и насмешлив.
– Кто я?
Вопрос звучит глупо. Ужасно глупо. Но слова уже вылетели, и их не вернешь.
Голос Коли Вечина становится еще более жизнерадостным и насмешливым:
– Кто ты? Это тебе лучше знать. По-моему, ты Микеланджело. Микеланджело Петров.
– Но где же космолет? Где астронавигаторы? Где, наконец, бедные мышки, пытающиеся установить контакт с неизвестностью и выяснить размеры беды?
– Космонавт остался там… И навигаторы тоже… А мышки? Взгляни, они тут.
Я взглянул: действительно, среди земных и привычных предметов стояла клетка с подопытными мышами. Они насторожились, эти мышки, так же насторожились, как на космолете.
– Ну, – спросил Вечин деловым тоном, – как тебе понравилось чужое «я»? Можешь пока не отвечать. Да, пока не придешь в себя. Я советую тебе – вспоминай, вспоминай. Нет, не Кумбино прошлое, а свое. Ведь твоя личность вместе с твоей памятью хранились как сданное на вешалку пальто, пока ты отсутствовал. Где ты был? В гибнущем космолете.
– А что с Кумби и с астронавигаторами?
– Не беспокойся. Все в порядке. Ты слишком сильно стал переживать. И пришлось вмешаться мне, прервав действие… Но подними-ка голову. Неужели она поседела?
Вечин подошел ближе.
– Да, ты поседел, Мика. Ты оказался слишком впечатлительным. Не знаю, что и делать. Ведь изучение чужого «я» находится в стадии эксперимента, и контакт с Кумби запрещен всем, кроме тех, кто работает вместе с Сироткиным. Попадет мне от твоего отца…
– Что ты, что ты, Коля! Разве я тебя выдам!
– Ну а чем же ты объяснишь родителям, почему поседел? Седина появилась у тебя в течение нескольких часов и минут. Чем ты объяснишь, что ты…
– Что я стал стариком?
– Стариком? Глупости. Поседела только голова. Лицо не изменилось. И, знаешь, седина даже идет тебе. Можно, конечно, вернуть утраченный цвет волосам. Это необходимо сделать, пока не пришел Евгений Сироткин. Он только что вернулся из длительной командировки на космическую станцию «Енисей». А Сироткин не любит таких шуток.
– Так, значит, ты пошутил?
– Ну вот, я один виноват. А ты и ни при чем? И откуда я мог знать, что ты такой впечатлительный? Откуда? В школе ты держался молодцом.
– А разве я тут держался плохо?
– Я этого не говорю. Но подвела шевелюра… Понимаешь, ты меня подвел…
– Я подвел? Как тебе не стыдно!
Пока мы спорили, в лаборатории появился Евгений Сироткин, и не один, а с моим отцом.
Я прикрыл свою седину, быстро натянув на голову тесный Колин берет, и отошел в сторонку. Но ни отец, ни Сироткин не обратили на меня и Колю Вечина никакого внимания. Они оба были чем-то озабочены. Чем? Об этом мы узнали, прислушавшись к их разговору.
– Большой мозг, – сказал отец, – могущественно логичен, предельно трезв. Этот электронный Гегель мощью своего разума, как еще недавно казалось мне, способен охватить универсум, беспредельность.
– Беспредельность – да, – ответил Сироткин, – а неповторимую конкретность – нет.
– Вы правы, Евгений. Одной логики мало, чтобы разгадать душу уазца. Нужна еще и фантазия. А Большой мозг не любит фантазировать. Он слишком трезв и логичен. Ваше сотрудничество с писателем Уэсли-младшим, вместе с которым вы создали Кумби, явление новое в современной технике. Инженеры почти всегда чуждались психологии, эмоциональной мысли искусства. Искусство, в свою очередь, недооценивало строгую и изящную мысль инженера. Вы, Евгений, вместе с Уэсли сделали смелый шаг и создали «личность», «характер», но не на бумаге, а в трехмерном пространстве.
– В трехмерном? – перебил отца Сироткин. – Вы выразились не совсем точно. Не в трехмерном пространстве, а скорее в сжатом, сконденсированном, в спрессованном времени.
– И это, пожалуй, верно, – согласился отец. – Теперь несколько слов о вашей новой идее, о которой вы мне рассказывали вчера. Чтобы разгадать внутренний мир загадочного уазца, его рациональное и эмоциональное мышление, его странное видение мира, вы предлагаете создать модель, исходя из принципа, который, говоря условно, назовем принципом Кумби. Но как моделировать явление, сущность которого нам почти незнакома? Это самое уязвимое место вашей идеи. И все же я готов поддержать вас. Я рассчитываю на ваш большой талант, на ваше техническое чутье и, наконец, на могущество фантазии, способной многое угадать.
– Благодарю вас, – сказал растроганно-шутливым тоном Евгений Сироткин.
– И все же, – продолжал отец, – я хочу сам лично проверить возможности вашего Кумби. Соедините меня, пожалуйста, с этим персонажем.
Я испугался за отца, вспомнив свои напряженные и трагические минуты на гибнущем космолете. А что если не выдержит его сердце? Отец стар.
Испуг был так силен, что я кинулся к отцу, повторяя:
– Отец, это опасно! Нельзя! Не надо!
– А ты откуда знаешь, что опасно? Ну-ка, иди к себе. Тут не полагается присутствовать посторонним.
– Я не посторонний. Я сотрудник Института времени.
– В этой лаборатории ты посторонний.
Мне пришлось уйти, и я так и не видел, как мой отец слил свое существование с парадоксальным и острым существованием персонажа, созданного соединенными усилиями рационалистической техники и эмоциональной мысли.
12
Мы с Колей Вечиным стояли в коридоре и ждали конца эксперимента, которому подверг себя мой отец.
Я тревожился за отца. Он был стар, хотя само понятие старости казалось ему пережитком эпохи наивного антропоцентризма. С годами здоровье его ухудшалось. И кто знает, может быть, сейчас, слившись с Кумби, он сидит в гибнущем космолете и ждет ответа, которого ждал я и так и не дождался из-за того, что Коля Вечин поспешил отключить меня.
– А много в жизни Кумби было трагических эпизодов? – спросил я Колю.
– Да, было немало. Писатель Уэсли-второй, с которым Сироткин конструировал аппарат, считает, как считали это древние греки, что трагедия – это вершина искусства.
– У Кумби совсем не трагический характер. Кумби веселый, милый, чуточку беззаботный…
– Уэсли, – перебил меня Вечин, – искал трагического не в характере задуманного им героя, а в самих обстоятельствах. По-моему, он перестарался.
– Ты в этом уверен?
– Меня убеждает твоя седина.
– Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце.
– Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность космонавта или исследователя космоса. Кроме того, ты же слышал, он ищет пути к познанию «я» уазца, уазской личности, уазского видения.
– Тебе хорошо здесь говорить. А попробовал бы посидеть или «повисеть» в гибнущем корабле! Не так-то уж там весело.
– Потому-то я и поспешил тебя отключить. А то ты стал бы совсем стариком. И не забывай: я ведь тоже не раз подключал себя к Кумби. И где только с ним не бывал! Но у меня нервы крепче, чем у тебя. Ни одного седого волоса.
– Я думаю, нервы тут ни при чем. Ты, наверно, не сливался с ним полностью. Ведь когда читаешь роман или повесть, сочувствуешь герою, но все время смутно осознаешь, что он – не ты.
– Я этого тоже не осознавал. Ведь Кумби не персонаж романа. Он характер, личность. Это неважно, что он не из крови и плоти.
– Философы утверждают, что личностью может быть только человек.
– Не все философы. Вопрос спорный. Ведь личность связана с памятью, с историей индивида. А память можно создавать искусственно, да еще как! Ты имел возможность в этом убедиться.
– Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец…
– Смотри. Вон oн идет.
Я быстро оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:
– Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это путешествие.
Через неделю я, с разрешения своего строгого отца, перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого: пока не решался повторить рискованный опыт.
13
Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.
Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его:
– Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?
– Нельзя, – сказал нам директор строго, словно мы были еще школьниками.
– Почему нельзя?
– Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.
– Что? Поэзию?
Директор покраснел от гнева, но сдержался:
– Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом.
– Я расскажу об этом своему отцу, – сказал я. – Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о…
– Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам.
Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Нелегкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп.
– Пойдем, Коля, – сказал я.
Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.
– Хороши принципы – смотреть не вперед, а назад, – сказал он. Наконец мне удается увести Колю от обиженного директора.
– Меня не это огорчает, – говорит мне Коля, – пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!
– Не посмел бы.
– А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую квант-телеграмму.
– Ну довольно об этом, – говорю я. – Ты сейчас куда?
– Да тут, к знакомым. А ты?
Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с нею с тех пор как кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. В ладони у меня и в моем сознании появлялось ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
– Та-а-ня!
Откликнулось эхо.
Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
– Это ты, Буонарроти?
Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо – на этот раз не на мерцающей пластинке, а на самом деле. Она стояла всего в двух шагах от меня:
– Ты изменился, Микеланджело. А я?
Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
– Нет, ты осталась прежней. И даже платье на тебе то же самое. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.
– Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться тут, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций Солнечной системы. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. А потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом… Отец мой встает всегда в одно и то же время – в четыре часа утра – и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.
– А ты? – спросил я.
– Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?
– На Марсе? Нет.
– А на Венере?
Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
– На Венере, кажется, бывал.
– Кажется… Как ты сказал? – Она рассмеялась. – Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
– Я бывал и не бывал.
Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я пребывал.
Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.
– Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
– Не бывал, – сказал я сердито. – Я оговорился.
– Допустим.
Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
– А помнишь Алика и его стихи? – спросила она меня.
– Директор сказал нам, что его уже нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Как ваши дела?
Нет ответа.
– Как ваши дела? Как ваши дела? – кричу я. – Как ваши дела?
Ответа нет.
11
Я открыл глаза. На этот раз уже я сам, а не Юлиан Кумби. Вокруг меня были земные вещи и знакомые стены лаборатории.
– Где я? – спросил я тихо.
– Там, где и был. В Институте времени.
Голос Коли Вечина отчетливо громок и насмешлив.
– Кто я?
Вопрос звучит глупо. Ужасно глупо. Но слова уже вылетели, и их не вернешь.
Голос Коли Вечина становится еще более жизнерадостным и насмешливым:
– Кто ты? Это тебе лучше знать. По-моему, ты Микеланджело. Микеланджело Петров.
– Но где же космолет? Где астронавигаторы? Где, наконец, бедные мышки, пытающиеся установить контакт с неизвестностью и выяснить размеры беды?
– Космонавт остался там… И навигаторы тоже… А мышки? Взгляни, они тут.
Я взглянул: действительно, среди земных и привычных предметов стояла клетка с подопытными мышами. Они насторожились, эти мышки, так же насторожились, как на космолете.
– Ну, – спросил Вечин деловым тоном, – как тебе понравилось чужое «я»? Можешь пока не отвечать. Да, пока не придешь в себя. Я советую тебе – вспоминай, вспоминай. Нет, не Кумбино прошлое, а свое. Ведь твоя личность вместе с твоей памятью хранились как сданное на вешалку пальто, пока ты отсутствовал. Где ты был? В гибнущем космолете.
– А что с Кумби и с астронавигаторами?
– Не беспокойся. Все в порядке. Ты слишком сильно стал переживать. И пришлось вмешаться мне, прервав действие… Но подними-ка голову. Неужели она поседела?
Вечин подошел ближе.
– Да, ты поседел, Мика. Ты оказался слишком впечатлительным. Не знаю, что и делать. Ведь изучение чужого «я» находится в стадии эксперимента, и контакт с Кумби запрещен всем, кроме тех, кто работает вместе с Сироткиным. Попадет мне от твоего отца…
– Что ты, что ты, Коля! Разве я тебя выдам!
– Ну а чем же ты объяснишь родителям, почему поседел? Седина появилась у тебя в течение нескольких часов и минут. Чем ты объяснишь, что ты…
– Что я стал стариком?
– Стариком? Глупости. Поседела только голова. Лицо не изменилось. И, знаешь, седина даже идет тебе. Можно, конечно, вернуть утраченный цвет волосам. Это необходимо сделать, пока не пришел Евгений Сироткин. Он только что вернулся из длительной командировки на космическую станцию «Енисей». А Сироткин не любит таких шуток.
– Так, значит, ты пошутил?
– Ну вот, я один виноват. А ты и ни при чем? И откуда я мог знать, что ты такой впечатлительный? Откуда? В школе ты держался молодцом.
– А разве я тут держался плохо?
– Я этого не говорю. Но подвела шевелюра… Понимаешь, ты меня подвел…
– Я подвел? Как тебе не стыдно!
Пока мы спорили, в лаборатории появился Евгений Сироткин, и не один, а с моим отцом.
Я прикрыл свою седину, быстро натянув на голову тесный Колин берет, и отошел в сторонку. Но ни отец, ни Сироткин не обратили на меня и Колю Вечина никакого внимания. Они оба были чем-то озабочены. Чем? Об этом мы узнали, прислушавшись к их разговору.
– Большой мозг, – сказал отец, – могущественно логичен, предельно трезв. Этот электронный Гегель мощью своего разума, как еще недавно казалось мне, способен охватить универсум, беспредельность.
– Беспредельность – да, – ответил Сироткин, – а неповторимую конкретность – нет.
– Вы правы, Евгений. Одной логики мало, чтобы разгадать душу уазца. Нужна еще и фантазия. А Большой мозг не любит фантазировать. Он слишком трезв и логичен. Ваше сотрудничество с писателем Уэсли-младшим, вместе с которым вы создали Кумби, явление новое в современной технике. Инженеры почти всегда чуждались психологии, эмоциональной мысли искусства. Искусство, в свою очередь, недооценивало строгую и изящную мысль инженера. Вы, Евгений, вместе с Уэсли сделали смелый шаг и создали «личность», «характер», но не на бумаге, а в трехмерном пространстве.
– В трехмерном? – перебил отца Сироткин. – Вы выразились не совсем точно. Не в трехмерном пространстве, а скорее в сжатом, сконденсированном, в спрессованном времени.
– И это, пожалуй, верно, – согласился отец. – Теперь несколько слов о вашей новой идее, о которой вы мне рассказывали вчера. Чтобы разгадать внутренний мир загадочного уазца, его рациональное и эмоциональное мышление, его странное видение мира, вы предлагаете создать модель, исходя из принципа, который, говоря условно, назовем принципом Кумби. Но как моделировать явление, сущность которого нам почти незнакома? Это самое уязвимое место вашей идеи. И все же я готов поддержать вас. Я рассчитываю на ваш большой талант, на ваше техническое чутье и, наконец, на могущество фантазии, способной многое угадать.
– Благодарю вас, – сказал растроганно-шутливым тоном Евгений Сироткин.
– И все же, – продолжал отец, – я хочу сам лично проверить возможности вашего Кумби. Соедините меня, пожалуйста, с этим персонажем.
Я испугался за отца, вспомнив свои напряженные и трагические минуты на гибнущем космолете. А что если не выдержит его сердце? Отец стар.
Испуг был так силен, что я кинулся к отцу, повторяя:
– Отец, это опасно! Нельзя! Не надо!
– А ты откуда знаешь, что опасно? Ну-ка, иди к себе. Тут не полагается присутствовать посторонним.
– Я не посторонний. Я сотрудник Института времени.
– В этой лаборатории ты посторонний.
Мне пришлось уйти, и я так и не видел, как мой отец слил свое существование с парадоксальным и острым существованием персонажа, созданного соединенными усилиями рационалистической техники и эмоциональной мысли.
12
Мы с Колей Вечиным стояли в коридоре и ждали конца эксперимента, которому подверг себя мой отец.
Я тревожился за отца. Он был стар, хотя само понятие старости казалось ему пережитком эпохи наивного антропоцентризма. С годами здоровье его ухудшалось. И кто знает, может быть, сейчас, слившись с Кумби, он сидит в гибнущем космолете и ждет ответа, которого ждал я и так и не дождался из-за того, что Коля Вечин поспешил отключить меня.
– А много в жизни Кумби было трагических эпизодов? – спросил я Колю.
– Да, было немало. Писатель Уэсли-второй, с которым Сироткин конструировал аппарат, считает, как считали это древние греки, что трагедия – это вершина искусства.
– У Кумби совсем не трагический характер. Кумби веселый, милый, чуточку беззаботный…
– Уэсли, – перебил меня Вечин, – искал трагического не в характере задуманного им героя, а в самих обстоятельствах. По-моему, он перестарался.
– Ты в этом уверен?
– Меня убеждает твоя седина.
– Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце.
– Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность космонавта или исследователя космоса. Кроме того, ты же слышал, он ищет пути к познанию «я» уазца, уазской личности, уазского видения.
– Тебе хорошо здесь говорить. А попробовал бы посидеть или «повисеть» в гибнущем корабле! Не так-то уж там весело.
– Потому-то я и поспешил тебя отключить. А то ты стал бы совсем стариком. И не забывай: я ведь тоже не раз подключал себя к Кумби. И где только с ним не бывал! Но у меня нервы крепче, чем у тебя. Ни одного седого волоса.
– Я думаю, нервы тут ни при чем. Ты, наверно, не сливался с ним полностью. Ведь когда читаешь роман или повесть, сочувствуешь герою, но все время смутно осознаешь, что он – не ты.
– Я этого тоже не осознавал. Ведь Кумби не персонаж романа. Он характер, личность. Это неважно, что он не из крови и плоти.
– Философы утверждают, что личностью может быть только человек.
– Не все философы. Вопрос спорный. Ведь личность связана с памятью, с историей индивида. А память можно создавать искусственно, да еще как! Ты имел возможность в этом убедиться.
– Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец…
– Смотри. Вон oн идет.
Я быстро оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:
– Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это путешествие.
Через неделю я, с разрешения своего строгого отца, перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого: пока не решался повторить рискованный опыт.
13
Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.
Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его:
– Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?
– Нельзя, – сказал нам директор строго, словно мы были еще школьниками.
– Почему нельзя?
– Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.
– Что? Поэзию?
Директор покраснел от гнева, но сдержался:
– Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом.
– Я расскажу об этом своему отцу, – сказал я. – Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о…
– Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам.
Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Нелегкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп.
– Пойдем, Коля, – сказал я.
Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.
– Хороши принципы – смотреть не вперед, а назад, – сказал он. Наконец мне удается увести Колю от обиженного директора.
– Меня не это огорчает, – говорит мне Коля, – пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!
– Не посмел бы.
– А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую квант-телеграмму.
– Ну довольно об этом, – говорю я. – Ты сейчас куда?
– Да тут, к знакомым. А ты?
Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с нею с тех пор как кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. В ладони у меня и в моем сознании появлялось ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
– Та-а-ня!
Откликнулось эхо.
Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
– Это ты, Буонарроти?
Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо – на этот раз не на мерцающей пластинке, а на самом деле. Она стояла всего в двух шагах от меня:
– Ты изменился, Микеланджело. А я?
Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
– Нет, ты осталась прежней. И даже платье на тебе то же самое. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.
– Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться тут, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций Солнечной системы. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. А потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом… Отец мой встает всегда в одно и то же время – в четыре часа утра – и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.
– А ты? – спросил я.
– Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?
– На Марсе? Нет.
– А на Венере?
Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
– На Венере, кажется, бывал.
– Кажется… Как ты сказал? – Она рассмеялась. – Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
– Я бывал и не бывал.
Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я пребывал.
Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.
– Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
– Не бывал, – сказал я сердито. – Я оговорился.
– Допустим.
Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
– А помнишь Алика и его стихи? – спросила она меня.
– Директор сказал нам, что его уже нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16