Левый глаз центуриона был закрыт багровой опухолью, висячие усы залеплены кровью, вывихнутая рука вправлена, но распухла. Арий то дремал, то проклинал серебряников за медлительность: вот он прикажет посадить кого-нибудь на кол для примера! Наперсный крест пресвитера Евтихия прятался под железным нагрудником победителя.
Все было как всегда после военной удачи.
Сотня схолариев-славян под командой Рикилы шла, чтобы занять кафизму ипподрома. Рядами по три человека славяне вступили во дворец Дафне, дневной свет сменился холодным сумраком высоких залов. Во внутреннем дворе Дафне струя фонтана била на высоту пяти локтей, и на краях порфировой чаши намерз лед. Отсюда путь на ипподром шел через триклиний Девятнадцати аккувитов. Обычно здесь базилевс угощал послов. В середине палаты был девятнадцатиугольный стол для такого же числа сотрапезников.
Везде было холодно и тихо. Встречались торопливые слуги с привычно замкнутыми ртами. Последние ряды сотни видели, как заметались следы их ног, — хотя на каменных полах ничего не оставалось, — и раскатывались ковры. Скоро здесь пойдет базилевс.
Темный переход, скупо освещенный окнами-бойницами, соединял палату Девятнадцати аккувитов с храмом святого Стефана — первомученика во имя Христа.
Железные двери, ведущие в храм, были так тяжелы, что привратники управлялись с помощью блоков.
Все эти каменные переходы, клетки, пещеры были запутаны, непонятны и поэтому казались враждебными. Нельзя было угадать последовательность поворотов, переходов, кривых путей Палатия. По сравнению с ним ловушка лесного паука со знаком византийской веры на спинке была очень простой. Лазы и перелазы Палатия казались щелистыми наслоениями гнезда земляных пчел.
Дверь закрылась с тяжелым вздохом. В святом Стефане висел сумрак. Хоры-катихумении, откуда сама базилисса иногда развлекалась видом бегов, затемняли корабль храма. Византийские боги любили цвет желтый, как осенний лист. Несколько неугасимых лампад зловеще подсвечивали золото, золото, золото…
Рикила ушел, и славяне разбрелись. Кто-то нажал на двери алтаря. Он не собирался вламываться силой, но был не прочь заглянуть туда, где живет тайна здешнего бога. Кто-то громко зевнул.
Индульф остановился перед настенной живописью. Умело освещенная, с яркими, выпуклыми красками, громадная картина-икона была как окно в иной мир. Середина изображала низкую стенку с двустворчатыми воротами. Старик направлял ключ в скважину замка, и, несмотря на отсутствие выражения на его лице, в движении рук, во всей фигуре чувствовалась власть. Над стеной кто-то с крыльями угрожал копьем удаляющимся мужчине и женщине, чьи голые тела прикрывали листья вместо одежды. Слева к воротам приближались несколько старых мужчин в красивых одеждах. За стеной в глубине сидел некто сумрачный, но в сиянии, а в воздухе парили маленькие птицелюди с цветочными лепестками вместо крыльев.
За Индульфом собралось десятка три товарищей. Некому было объяснить славянским наемникам, что так изображался весь путь человечества, как понимала его Церковь: изгнание из рая Адама и Евы и возвращение в рай их далеких потомков, мужчин. Женщина же была одна, и то лишь в изгнании, грешная, нечистая.
Самим славянам было невозможно понять смысл изображений, которые они видели каждый день и везде. Так же невозможно, как уловить причины мятежа, кипевшего уже неделю. Но общение с имперской религией не проходило безнаказанно ни для них, ни для многих их соплеменников.
Трудно пытаться представить действие византийского христианства на сознание язычников-славян. Но было нечто, оставлявшее восточных славян много веков подряд безразличными и даже враждебными к государственной религии Византии.
Дальнейший путь на кафизму шел через длинный покой, стены которого составляли одно целое с западной стеной храма. Поражал пол. На нем наборы мозаики изображали целые сцены. Здесь ребенок ехал по зеленому лугу на упряжке гусей, там тигр разрывал оленя, а другие убегали, положив рога на спину. Дальше — семь пеших и конных охотников гнались за медведями, волками и барсами, а хищники, в свою очередь, преследовали ланей и оленей, не замечая настигающих их самих копий и стрел. Все было живо, убедительно. Но как странно вели себя хищники! В своих лесах славяне не встречали таких глупых зверей. Вновь и вновь смысл ускользал от людей, умевших видеть только реальность жизни, не затененную символами.
Звериный зал кончался крытым выходом на кафизму. Затесанные на клин камни образовывали несокрушимые своды. Бронированная дверь открывалась на широкую лестницу. В конце лестницы неохотно разъялись тяжелые челюсти дверок. После мозглой затхлости закрытых переходов холодный воздух невысокого зала веял свежестью. Это был нижний этаж кафизмы, но его пол находился на высоте двадцати локтей от арены. Еще три лестницы, завитые, как улитки, привели на верх кафизмы, тронный венец башни базилевса.
Здесь человек чувствовал себя плывущим над миром. Все внизу — и ступени ипподрома, и стена Палатия, уступами опускающаяся к морю, и город с развалинами, которые курились, как костры сырого дерева.
На сотнях стен византийских домов появились листы папируса и пергамента. Даже в Сики, на тот берег Золотого Рога, и в трущобы за холмом Ксиролоф, на западной окраине, и на грязную речку Лик сумели проникнуть руки Палатия. В самом появлении листов было что-то пугающее.
Во многих местах листы были сорваны и сожжены, как сжигали вредные заклинания колдунов, вызывающие бедствие своим видом. Кричали, что это начертания опасных проклятий. Перед листами разыгралось несколько кровавых сцен. Убивали с дикой поспешностью ненависти и страха. Каких-то людей уличили как расклейщиков. На других, быть может несправедливо, указали, как на палатийских шпионов.
Однако же и листы и живая передача свое сделали. Вряд ли кто, кроме малых детей, больных и умирающих, не знал новости: для спасения города базилевс зовет подданных на ипподром. Наемниками избиты мириады, сожжена едва ли не пятая часть города, десятки мириадов разорены, оставлены без крова и пищи… и базилевс обещает милость, мир, безопасность. Патриарх Мена в послании к духовенству приказывал всем клирикам успокоить верующих, подготовить души к встрече с базилевсом.
Люди просачивались на ипподром. Смельчаки играли роль зазывал. Подосланные из Палатия давали пример, шпионы проявляли усиленную деятельность. Чаще, чем думает обыватель, соглядатаи и предатели оказываются смелыми и решительными. В своей ненависти люди лишают врага храбрости.
С кафизмы ипподром казался безлюдным. Им владели статуи. Здесь нашлось место для бронзовой Волчицы из Рима. Послушно прибыли Геркулес, изваянный Лизиппом, Аполлон Дельфийский, Афродита, Афина-Паллада из города ее имени. Неведомо кем извлеченная из мрамора, Елена Троянская была, несомненно, еще прелестнее прелестной модели: слава украшает посмертно и души и тела.
Над верхней ступенью трибун была устроена аллея из статуй. Каменное население ипподрома возбуждало суеверный страх. По ночам оно оживало. Сотни служащих, которые жили под трибунами, на ночь запирались, оградившись крестом на притолоке, изображенным копотью освященной свечи. Было много приемов устрашения демонов. Особенно помогала красная нитка на мизинце и указательном пальце, которые следовало наставлять рожками. Это знак пророка Моисея, которым богоматерь отгоняла сатану.
В безлунные ночи Геркулес размахивал палицей. Однажды Елена Троянская соблазнила возницу венетов Симеона. Утром уборщики нашли его искусанным и лишившимся разума. Когда слышался вой Волчицы — известно, что волки не умеют лаять, — на следующих играх или лошади ломали ноги, или убивался возница, или зверь рвал охотника.
Дневной свет обессиливал демонов. Им мстили. За пачканье статуй полагались жестокие наказания. Однако же спины, животы, ноги богов и героев были обильно татуированы грязными ругательствами и циничными рисунками.
Богоматерь плакала. Византийцы почитали добрую посредницу между миром страстей и суровым сыном. Ведь никто не погибал из-за споров о существе страдалицы матери.
Покровительница скорбела о людях. Ее икона во Влахернах проливала чистое миро. Каждый мог видеть капельки душистого масла в уголках ее глаз. Плакали иконы Девы у святого Феодосия в квартире Дексиокрит, у святого Конона на площади Быка, в том храме, где в первый день мятежа нашли убежища сорвавшиеся с петли венет и прасин. На челе чудотворца мирликийского Николая проступили капли пота. Сегодня утром чудеса прекратились. Многие прочли в этом знамение: предлагая подданным встречу, базилевс успокоил волнение покровителей христиан. Ейриний, Зенобий, Вассос и некоторые другие венеты приглашали принять мир.
— Идите на ипподром! Да живет Юстиниан, да живет Феодора! — по очереди выкрикивали несколько человек.
— Заткни пасть! — человек добавил несколько ругательств. Его сбили с ног. Вскочив, обиженный ответил ударом ножа.
Из широкого рукава одного из защитников базилевса выскочил кистень. Граненый шар на железной цепочке тупо щелкнул по черепу, как по бревну.
— К убийству! К убийству! — завопили свидетели, невольно расступаясь перед организованной силой. Сторонники правящей власти, угрожая мечами и кистенями, прорезали толпу. Но их уже догоняли, окружали, кто-то командовал…
— Гляди… — говорил Георгий Красильщик Гололобому, обыскивая тело, — и на этом тоже кольчуга под хитоном. То-то он такой толстый. Я его достал ударом по плечу, а он стерпел!
— Оставить бы парочку живыми да растянуть, — заметил Гололобый.
— Оставить! — желчно ответил Красильщик. — Оставишь с вами. Нет ума у вас всех! И порядка нет! Да разве сколотишь за неделю войско из сброда… — закончил он с философским презрением старого солдата к новичкам.
Опыт, однако, уже был. Прожиты дни, равные годам. Отряд, кое-как сбитый отставным центурионом, побывал везде. Они вовремя выбрались с площади Августеи, сумев ускользнуть из мышеловки Софьи Премудрости. Первыми они стали устраивать завал на площади Константина. Потом они избрали союзником когорту Тацита и в лабиринтах Октогона имели даже успех. Отряд потерял, вероятно, больше двух третей начального состава, но в числе не уменьшился.
— Я уверился, мы с тобой неуязвимы, — хвастался Гололобый. Красильщик по опыту солдата научился не думать о том, что каждый удачный день приближает неизбежный час раны и смерти. Он не хотел разочаровывать друга.
Гололобый говорил — отряд, войско. Не было для Красильщика ни войска, ни отряда — шайка, сброд, толпа. Что с того, что был значок — кусок красного пурпура на копье, знаменосец, который объяснялся на чудной смеси латинских и эллинских слов, трубач, таскавшийся с настоящим буксином. Этот утверждал, что служил в каком-то легионе. В каком? Он назвал сначала один номер, потом — другой. И без этого Красильщик узнал самозванца. К чему разоблачать лжеца, если он храбр! Была и добыча: городские схватки всегда бросают под ноги ценное, только нагнись. Может быть, и вправду войско?
Ворота ипподрома перекрывал портик. Плитная мостовая под ним была заметно волниста. Как бы ни был крепок камень, мириады мириадов ног так истирали его, что каждые пять лет приходилось заменять плиты.
Большие листы папируса, приклеенные к воротам, привлекали внимание византийцев. Буквами, величиной с четверть, толсто намазанными сепией на желтоватом фоне, базилевс обещал:
Клянусь наисвятейшими гвоздями
древа Христова и муками спасителя
нашего, входите без сомнения, никому
не будет причинено малейшего вреда.
Решаться или нет! Каким маленьким кажешься себе рядом с закованными медведями! Колоссальные звери из черного мрамора морщили носы в странной улыбке. Их крокодильи челюсти с желтыми клыками могли присниться в кошмаре, византийские матери пугали детей ипподромовыми медведями. Знак побед Септимия Севера над германцами — на медвежьих лапах, залитых красной ржавчиной железа, висели цепи.
Арена была прибрана — служащие ипподрома собрали клочья, оставленные на песке в день ссоры византийцев с базилевсом: мусорщики умеют лучше многих наживаться на мятежах.
С кафизмы люди в воротах ипподрома казались мелочью, вроде крыс. Но не из-за расстояния, которое по прямой не превышало трехсот пятидесяти шагов — здесь все, кроме людей, обладало чрезвычайными размерами.
— Мне сейчас вспоминаются наши леса, наше море, — говорил Индульф товарищу. — Наши люди лучше. Смотри, какие эти! — Индульф указывал на пеструю мелкую грязь, которая втягивалась в ворота ипподрома.
А снизу Георгий Красильщик объяснял всем, кто хотел его слушать:
— Это спафарии.
Золоченые шлемы над обводом кафизмы казались птицами, усевшимися на край мраморной кормушки.
Присмотревшись получше, старый солдат опроверг себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Все было как всегда после военной удачи.
Сотня схолариев-славян под командой Рикилы шла, чтобы занять кафизму ипподрома. Рядами по три человека славяне вступили во дворец Дафне, дневной свет сменился холодным сумраком высоких залов. Во внутреннем дворе Дафне струя фонтана била на высоту пяти локтей, и на краях порфировой чаши намерз лед. Отсюда путь на ипподром шел через триклиний Девятнадцати аккувитов. Обычно здесь базилевс угощал послов. В середине палаты был девятнадцатиугольный стол для такого же числа сотрапезников.
Везде было холодно и тихо. Встречались торопливые слуги с привычно замкнутыми ртами. Последние ряды сотни видели, как заметались следы их ног, — хотя на каменных полах ничего не оставалось, — и раскатывались ковры. Скоро здесь пойдет базилевс.
Темный переход, скупо освещенный окнами-бойницами, соединял палату Девятнадцати аккувитов с храмом святого Стефана — первомученика во имя Христа.
Железные двери, ведущие в храм, были так тяжелы, что привратники управлялись с помощью блоков.
Все эти каменные переходы, клетки, пещеры были запутаны, непонятны и поэтому казались враждебными. Нельзя было угадать последовательность поворотов, переходов, кривых путей Палатия. По сравнению с ним ловушка лесного паука со знаком византийской веры на спинке была очень простой. Лазы и перелазы Палатия казались щелистыми наслоениями гнезда земляных пчел.
Дверь закрылась с тяжелым вздохом. В святом Стефане висел сумрак. Хоры-катихумении, откуда сама базилисса иногда развлекалась видом бегов, затемняли корабль храма. Византийские боги любили цвет желтый, как осенний лист. Несколько неугасимых лампад зловеще подсвечивали золото, золото, золото…
Рикила ушел, и славяне разбрелись. Кто-то нажал на двери алтаря. Он не собирался вламываться силой, но был не прочь заглянуть туда, где живет тайна здешнего бога. Кто-то громко зевнул.
Индульф остановился перед настенной живописью. Умело освещенная, с яркими, выпуклыми красками, громадная картина-икона была как окно в иной мир. Середина изображала низкую стенку с двустворчатыми воротами. Старик направлял ключ в скважину замка, и, несмотря на отсутствие выражения на его лице, в движении рук, во всей фигуре чувствовалась власть. Над стеной кто-то с крыльями угрожал копьем удаляющимся мужчине и женщине, чьи голые тела прикрывали листья вместо одежды. Слева к воротам приближались несколько старых мужчин в красивых одеждах. За стеной в глубине сидел некто сумрачный, но в сиянии, а в воздухе парили маленькие птицелюди с цветочными лепестками вместо крыльев.
За Индульфом собралось десятка три товарищей. Некому было объяснить славянским наемникам, что так изображался весь путь человечества, как понимала его Церковь: изгнание из рая Адама и Евы и возвращение в рай их далеких потомков, мужчин. Женщина же была одна, и то лишь в изгнании, грешная, нечистая.
Самим славянам было невозможно понять смысл изображений, которые они видели каждый день и везде. Так же невозможно, как уловить причины мятежа, кипевшего уже неделю. Но общение с имперской религией не проходило безнаказанно ни для них, ни для многих их соплеменников.
Трудно пытаться представить действие византийского христианства на сознание язычников-славян. Но было нечто, оставлявшее восточных славян много веков подряд безразличными и даже враждебными к государственной религии Византии.
Дальнейший путь на кафизму шел через длинный покой, стены которого составляли одно целое с западной стеной храма. Поражал пол. На нем наборы мозаики изображали целые сцены. Здесь ребенок ехал по зеленому лугу на упряжке гусей, там тигр разрывал оленя, а другие убегали, положив рога на спину. Дальше — семь пеших и конных охотников гнались за медведями, волками и барсами, а хищники, в свою очередь, преследовали ланей и оленей, не замечая настигающих их самих копий и стрел. Все было живо, убедительно. Но как странно вели себя хищники! В своих лесах славяне не встречали таких глупых зверей. Вновь и вновь смысл ускользал от людей, умевших видеть только реальность жизни, не затененную символами.
Звериный зал кончался крытым выходом на кафизму. Затесанные на клин камни образовывали несокрушимые своды. Бронированная дверь открывалась на широкую лестницу. В конце лестницы неохотно разъялись тяжелые челюсти дверок. После мозглой затхлости закрытых переходов холодный воздух невысокого зала веял свежестью. Это был нижний этаж кафизмы, но его пол находился на высоте двадцати локтей от арены. Еще три лестницы, завитые, как улитки, привели на верх кафизмы, тронный венец башни базилевса.
Здесь человек чувствовал себя плывущим над миром. Все внизу — и ступени ипподрома, и стена Палатия, уступами опускающаяся к морю, и город с развалинами, которые курились, как костры сырого дерева.
На сотнях стен византийских домов появились листы папируса и пергамента. Даже в Сики, на тот берег Золотого Рога, и в трущобы за холмом Ксиролоф, на западной окраине, и на грязную речку Лик сумели проникнуть руки Палатия. В самом появлении листов было что-то пугающее.
Во многих местах листы были сорваны и сожжены, как сжигали вредные заклинания колдунов, вызывающие бедствие своим видом. Кричали, что это начертания опасных проклятий. Перед листами разыгралось несколько кровавых сцен. Убивали с дикой поспешностью ненависти и страха. Каких-то людей уличили как расклейщиков. На других, быть может несправедливо, указали, как на палатийских шпионов.
Однако же и листы и живая передача свое сделали. Вряд ли кто, кроме малых детей, больных и умирающих, не знал новости: для спасения города базилевс зовет подданных на ипподром. Наемниками избиты мириады, сожжена едва ли не пятая часть города, десятки мириадов разорены, оставлены без крова и пищи… и базилевс обещает милость, мир, безопасность. Патриарх Мена в послании к духовенству приказывал всем клирикам успокоить верующих, подготовить души к встрече с базилевсом.
Люди просачивались на ипподром. Смельчаки играли роль зазывал. Подосланные из Палатия давали пример, шпионы проявляли усиленную деятельность. Чаще, чем думает обыватель, соглядатаи и предатели оказываются смелыми и решительными. В своей ненависти люди лишают врага храбрости.
С кафизмы ипподром казался безлюдным. Им владели статуи. Здесь нашлось место для бронзовой Волчицы из Рима. Послушно прибыли Геркулес, изваянный Лизиппом, Аполлон Дельфийский, Афродита, Афина-Паллада из города ее имени. Неведомо кем извлеченная из мрамора, Елена Троянская была, несомненно, еще прелестнее прелестной модели: слава украшает посмертно и души и тела.
Над верхней ступенью трибун была устроена аллея из статуй. Каменное население ипподрома возбуждало суеверный страх. По ночам оно оживало. Сотни служащих, которые жили под трибунами, на ночь запирались, оградившись крестом на притолоке, изображенным копотью освященной свечи. Было много приемов устрашения демонов. Особенно помогала красная нитка на мизинце и указательном пальце, которые следовало наставлять рожками. Это знак пророка Моисея, которым богоматерь отгоняла сатану.
В безлунные ночи Геркулес размахивал палицей. Однажды Елена Троянская соблазнила возницу венетов Симеона. Утром уборщики нашли его искусанным и лишившимся разума. Когда слышался вой Волчицы — известно, что волки не умеют лаять, — на следующих играх или лошади ломали ноги, или убивался возница, или зверь рвал охотника.
Дневной свет обессиливал демонов. Им мстили. За пачканье статуй полагались жестокие наказания. Однако же спины, животы, ноги богов и героев были обильно татуированы грязными ругательствами и циничными рисунками.
Богоматерь плакала. Византийцы почитали добрую посредницу между миром страстей и суровым сыном. Ведь никто не погибал из-за споров о существе страдалицы матери.
Покровительница скорбела о людях. Ее икона во Влахернах проливала чистое миро. Каждый мог видеть капельки душистого масла в уголках ее глаз. Плакали иконы Девы у святого Феодосия в квартире Дексиокрит, у святого Конона на площади Быка, в том храме, где в первый день мятежа нашли убежища сорвавшиеся с петли венет и прасин. На челе чудотворца мирликийского Николая проступили капли пота. Сегодня утром чудеса прекратились. Многие прочли в этом знамение: предлагая подданным встречу, базилевс успокоил волнение покровителей христиан. Ейриний, Зенобий, Вассос и некоторые другие венеты приглашали принять мир.
— Идите на ипподром! Да живет Юстиниан, да живет Феодора! — по очереди выкрикивали несколько человек.
— Заткни пасть! — человек добавил несколько ругательств. Его сбили с ног. Вскочив, обиженный ответил ударом ножа.
Из широкого рукава одного из защитников базилевса выскочил кистень. Граненый шар на железной цепочке тупо щелкнул по черепу, как по бревну.
— К убийству! К убийству! — завопили свидетели, невольно расступаясь перед организованной силой. Сторонники правящей власти, угрожая мечами и кистенями, прорезали толпу. Но их уже догоняли, окружали, кто-то командовал…
— Гляди… — говорил Георгий Красильщик Гололобому, обыскивая тело, — и на этом тоже кольчуга под хитоном. То-то он такой толстый. Я его достал ударом по плечу, а он стерпел!
— Оставить бы парочку живыми да растянуть, — заметил Гололобый.
— Оставить! — желчно ответил Красильщик. — Оставишь с вами. Нет ума у вас всех! И порядка нет! Да разве сколотишь за неделю войско из сброда… — закончил он с философским презрением старого солдата к новичкам.
Опыт, однако, уже был. Прожиты дни, равные годам. Отряд, кое-как сбитый отставным центурионом, побывал везде. Они вовремя выбрались с площади Августеи, сумев ускользнуть из мышеловки Софьи Премудрости. Первыми они стали устраивать завал на площади Константина. Потом они избрали союзником когорту Тацита и в лабиринтах Октогона имели даже успех. Отряд потерял, вероятно, больше двух третей начального состава, но в числе не уменьшился.
— Я уверился, мы с тобой неуязвимы, — хвастался Гололобый. Красильщик по опыту солдата научился не думать о том, что каждый удачный день приближает неизбежный час раны и смерти. Он не хотел разочаровывать друга.
Гололобый говорил — отряд, войско. Не было для Красильщика ни войска, ни отряда — шайка, сброд, толпа. Что с того, что был значок — кусок красного пурпура на копье, знаменосец, который объяснялся на чудной смеси латинских и эллинских слов, трубач, таскавшийся с настоящим буксином. Этот утверждал, что служил в каком-то легионе. В каком? Он назвал сначала один номер, потом — другой. И без этого Красильщик узнал самозванца. К чему разоблачать лжеца, если он храбр! Была и добыча: городские схватки всегда бросают под ноги ценное, только нагнись. Может быть, и вправду войско?
Ворота ипподрома перекрывал портик. Плитная мостовая под ним была заметно волниста. Как бы ни был крепок камень, мириады мириадов ног так истирали его, что каждые пять лет приходилось заменять плиты.
Большие листы папируса, приклеенные к воротам, привлекали внимание византийцев. Буквами, величиной с четверть, толсто намазанными сепией на желтоватом фоне, базилевс обещал:
Клянусь наисвятейшими гвоздями
древа Христова и муками спасителя
нашего, входите без сомнения, никому
не будет причинено малейшего вреда.
Решаться или нет! Каким маленьким кажешься себе рядом с закованными медведями! Колоссальные звери из черного мрамора морщили носы в странной улыбке. Их крокодильи челюсти с желтыми клыками могли присниться в кошмаре, византийские матери пугали детей ипподромовыми медведями. Знак побед Септимия Севера над германцами — на медвежьих лапах, залитых красной ржавчиной железа, висели цепи.
Арена была прибрана — служащие ипподрома собрали клочья, оставленные на песке в день ссоры византийцев с базилевсом: мусорщики умеют лучше многих наживаться на мятежах.
С кафизмы люди в воротах ипподрома казались мелочью, вроде крыс. Но не из-за расстояния, которое по прямой не превышало трехсот пятидесяти шагов — здесь все, кроме людей, обладало чрезвычайными размерами.
— Мне сейчас вспоминаются наши леса, наше море, — говорил Индульф товарищу. — Наши люди лучше. Смотри, какие эти! — Индульф указывал на пеструю мелкую грязь, которая втягивалась в ворота ипподрома.
А снизу Георгий Красильщик объяснял всем, кто хотел его слушать:
— Это спафарии.
Золоченые шлемы над обводом кафизмы казались птицами, усевшимися на край мраморной кормушки.
Присмотревшись получше, старый солдат опроверг себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69