– Первая госпожа, – сказал Ионид ледяным голосом, – сама себе закон. И не повинуется никому, кроме бога.
– Только не в моей провинции, – сказал Луций Гальба. – Если она не хочет прорицать для меня, это ее дело, но повиноваться мне она будет, как и все вы, остальные греки. А ты… я вспомнил. Ты голубятник.
Ионид не побледнел, но я заметила, что вино в чаше, которую он держал, подернулось рябью.
– Я польщен твоим вниманием, пропретор.
– Оно не угаснет.
– Музыка! – сказал коринфянин. – Послушаем музыку. Музыка, что скажете?
Голос мальчика, чудесный и чистый, как золото в венце девушки. Его оказалось достаточно, чтобы я заплакала. Однако я справилась со слезами, не желая выказать женскую слабость перед этим грубым варваром. А он умолк и слушал. Песня дозвучала до мелодичного конца. Когда стало ясно, что она завершилась, Луций Гальба кивнул:
– Развлекать вы умеете, я этого никогда не отрицал.
– Ну а что же ты отрицал? – скромно спросил Ионид. – Скажи нам, пропретор.
– Право какого бы то ни было человека заводить крамолу против законного правительства.
– А! – сказал Ионид. – Вот именно. Но что, собственно, такое – законное правительство? История кажется мне сменой законных правительств, громоздящихся одно на другое. Подчиняться им всем невозможно, и обстоятельства принуждают подчиняться последнему. В данном случае… но это же очевидно.
– Надеюсь, – угрюмо сказал пропретор. – Искренне надеюсь.
– Еще музыки, – сказал коринфянин. – Послушаем еще музыки. И попроси Мелиссу снова любезно спуститься к нам.
Зазвучал голос мальчика, и вскоре девушка вернулась в своих – моих золотом платье и венце. Коринфянин еле заметно кивнул, и она опустилась на колени перед пропретором, улыбаясь с, полагаю, притворной застенчивостью. Мне показалось, что у него выпучились глаза. Он поднес чашу к губам, осушил ее, а затем протянул себе за спину.
– Несмешанное, – пробормотал коринфянин. – Несмешанное, как по-вашему?
– И мне, – сказал Ионид. – Пусть валит снег. Пусть бушует ветер. Пусть занесет все.
Еще до окончания песни пропретор втащил девушку к себе на ложе. Разделил с ней несмешанное вино, а коринфянин сиял и кивал, а у меня начала кружиться голова. У нее и правда не было глаз ни для кого, кроме Луция Гальбы. Мы там словно бы и не сидели. Коринфянин потребовал еще музыки и танцев. Высокими прыжками, переворачиваясь в воздухе, влетели в зал танцовщицы, трубы зазвучали бесстыдно, испуская горловые звуки, и я исполнилась зависти – невзрачная старуха, чье достоинство, чья святость были забыты среди шума плясок, осушения чаш и ласк. Мальчик, который пел, теперь нашептывал что-то на ухо Иону. Я вызывающе протянула чашу себе за спину. Вскоре она вернулась ко мне, полная до краев темным неразбавленным вином. Мужчина, подавший ее мне, стоял на коленях и улыбался крупными белыми зубами. Он был черный. Меня осенило, кто я и что я. Встав, я закричала:
– Возлияние!
И выплеснула всю чашу на пол перед моим ложем. Такой жест в театре заставил бы зрителей окаменеть, но, как ни унизительно признаться в этом, в зале коринфянина он никакого впечатления не произвел. Танцовщицы продолжали танцевать, трубы продолжали рявкать, пропретор продолжал ласкать, а мальчик досказал Иониду историю, над которой они хихикали, как нехорошие дети. Спас меня коринфянин. Он встал, подошел ко мне и увел в атрий, где поручил заботам домоправительницы, которая показала мне, где лечь спать.
Следующее утро было холодным, но ясным. Все горы Этолии по ту сторону воды стояли белые. Мы собрались в путь. Пропретор не пошел проводить нас к парому, предоставив этот долг коринфянину.
Попрощался он с нами в атрии. Расставание отнюдь не было дружеским. Мне он сказал просто:
– Прощай, госпожа. Доброго пути. – Но его прощальные слова Иониду были без обиняков.
– Прощай, Ионид, сын Ионида, жрец Аполлона. Мой совет тебе впредь заниматься только своими религиозными обязанностями.
Я начала что-то понимать. Вы сочтете меня слепой, раз я не увидела этого раньше. Но слышишь о заговорах и мятежах в других местах и никак не ждешь, что столкнешься с возможностью того же среди тех, кого знаешь. Плыли мы по тихой воде на веслах. Я засыпала Ионида тревожными вопросами, но без всякого толку.
– Оставь, Ариека. Подобное не для женщин.
– И даже не для Пифии?
– Даже не для нее. Во всяком случае, возле шести гребцов и кормчего.
– Как тебе показался наш правитель?
– Человек превосходный во всех отношениях. А ты как думала?
– А если они…
– Что?
– Ничего. Венец был несравненным. И девушка. Только подумать, что подобную красоту можно купить!
– Мальчик был грязным мерзавчиком.
– А мне казалось, что он тебе понравился.
Ионид ничего не ответил, но знакомые складки и дрожь у его губ сказали мне, так хорошо его знавшей, что пора переменить тему.
– Ну, мы хотя бы получили деньги на кровлю.
– Я только надеюсь, что она не обрушилась под тяжестью снега.
– Ну, мы скоро узнаем.
Однако узнать скоро нам суждено не было. Лишь с большим трудом удалось выгрузить на берег нашу священную повозку, и того труднее – найти достаточно лошадей, чтобы втащить ее вверх по обледенелой дороге. Мне даже пришлось идти пешком, будто бедной крестьянке, и это оказалось немалым благом, так как ходьба меня согрела. Сидя в повозке, когда снова посыпался снег и поднявшийся ветер погнал хлопья горизонтально, я, вполне возможно, умерла бы.
VIII
Когда мы добрались до Дворца Пифий, я пригласила Ионида войти со мной. Едва дверь закрылась за нами, как я ощутила, что произошла какая-то беда. Ветер дул и там. Да, дул. В углу высился снежный сугроб. Появилась маленькая Менестия и, увидев меня, расплакалась. Да, кровля провалилась. Часть ее. Причины она не знала. Как и домоправительница. Она сказала, что Персей умудрился поднять туда балки и холсты, но не сумел как следует закрыть дыру – стоило сдвинуть что-то, как все начинало двигаться. Тут пришел сам Персей и сказал, что это только половина. Кровля книгохранилища провисает. Может быть, мы пойдем и сами поглядим? Ионид оставил меня в моих покоях, которые, к счастью, не пострадали, однако от них веяло неуютностью теперь, когда я знала, что кровля повреждена. Вскоре Ионид вернулся с Персеем и старшим плотником храма. Плотник сказал, что обе работы протянутся до наступления времени праздников, даже если снегопады не возобновятся и он сможет начать ремонт теперь же. Но так как надежды на улучшение погоды как будто нет… Ионид расспрашивал его, пока не узнал всего, что можно было узнать. Потом отослал, сказав, что сообщит ему о своем решении. Затем сказал:
– Могу ли я пойти с тобой в твои покои?
– Конечно, святейший. Менестия, перестань хныкать, дитя. Можешь пойти с нами.
Угли тлели в самой большой из наших жаровен. Я согрела над ней руки и спустила платок на шею. Менестия стояла, шмыгая носом. Ионид расхаживал взад-вперед по всей длине атрия.
– Ионид, я должна сказать это. Решение принадлежит мне, знаешь ли.
– Какое решение?
– Это Пифион. Я Пифия.
– Разумеется, дражайшая госпожа. Я только хотел избавить тебя от лишних хлопот.
– Ну, так я решила, что работы начнутся, как только позволит погода.
– Ты можешь объяснить ему, что надо сделать?
– Нет. А ты?
– Ты понимаешь, в чем трудность? Мы привезли из Афин достаточно, чтобы начать. Но с чего?
– С кровли, конечно.
– Да, но с которой?
– Возьми меня с собой, Ион.
– С которой кровли?
Я промолчала, и Ионид продолжал:
– Видишь ли, могут пострадать книги. Они ломкие. И невозместимы.
Я молчала и думала.
Книги. Этот огромный и великолепный список имен.
– Надо позаботиться и о Пифионе, и о книгохранилище. Привести их в порядок. Это очевидно.
– Нет.
– Нет?
– Совсем не очевидно.
– Ну, так сделай это очевидным для меня.
– Ради чего существуют Дельфы?
– Ради оракула. Уж это-то очевидно.
– Могут Дельфы существовать без оракула?
– Нет.
– Или без книгохранилища? Я хочу сказать, обходился ли оракул когда-либо без книгохранилища?
– Оракул был здесь, когда еще не изобрели письменность.
– Думаю, нет. Но я не способен представить себе, чтобы чудовище, которое Аполлон сразил своими стрелами, не имело книгохранилища. Не думаю, что Аполлон, едва сразив чудовище, сказал: «Да будет тут книгохранилище!»
– Я не вынесу… мое книгохранилище…
– Где ты узнала, какой силой могут обладать гекзаметры!
– Ион, что мы можем сделать?
– Книгохранилищу придется пострадать. Испробуем там временные меры и будем надеяться на лучшие дни. Думаю, Персей сможет перемещать книги. Когда погода переменится, мы пойдем и поглядим.
* * *
Перемены погоды пришлось ждать долго. Казалось, снег никогда не перестанет валить. По-моему, в дни, когда строились Пифион и книгохранилище, климат был много мягче. Но наконец снег перестал сыпать, хотя и лежал, смерзшись, на земле и на кровлях. Одной из причин, почему Пифион и книгохранилище считались в Дельфах самыми древними, исключая, конечно, храм оракула, был иной наклон кровель. Кровли эти были более горизонтальными, словно строители не предполагали, что им придется выдерживать тяжесть снега. Ну а храм оракула, пристроенный к горе и встроенный в нее, был слишком мал, чтобы тяжесть снега могла стать заметной. К тому же, словно строителей вдохновлял Аполлон, кровля была много круче, и снег с нее сползал.
Едва снегопад прекратился, мы закутались в теплые одежды и пробрались через несколько двориков в книгохранилище. Персей встретил нас с горестным лицом. И правда, на первый взгляд книгохранилище, казалось, пострадало ужасно. Однако, к счастью, мы вскоре обнаружили, что ущерб понесла почти только та его часть, где помещались латинские книги, отчего она носила название «либрарий» . Свитки и кодексы, как Ион называл своеобразные стопки табличек, были перенесены в другой угол книгохранилища и сложены там, где им не грозила никакая опасность. По-моему, мы оба – Ион и я, но особенно Ион, – втайне радовались, что Аполлон, пощадив греческие книги, основательно подпортил латинские, варварские.
Ион даже так и сказал:
– Это им покажет!
– Ион… Луций Гальба! Пропретор! Он просто обязан возместить ущерб ради чести Рима!
Ион задумался:
– Я для него сейчас не слишком благоуханен.
– Так ты хотя бы это заметил?
– Хотя бы? Твое благочестие не всегда изволит быть наблюдательной. Я ведь получил ясное предупреждение от нашего господина и властителя.
– Твоя святость, казалось мне, была сама любезность.
– Не забывай про девочку. Менестия, ты очень шокирована?
– Вовсе нет, твоя святость. Ведь тебя и надлежит называть «святость», ведь верно?
Ион засмеялся и снова обернулся ко мне:
– Но ты бы могла написать письмо, первая госпожа.
– Я? Написать письмо?
– А что? Если ты умеешь читать, значит, умеешь и писать.
– Пусть напишет Персей, а я подпишу его «Пифия».
– Лучше предоставь это мне. И попрактикуйся в подписи… я обдумаю… но для начала поупражняйся в написании слова «Пифия». А потом мы решим, не подписать ли тебе его и собственным именем.
– Не думаю, чтобы это было пристойно. К тому же кто-нибудь может им воспользоваться.
– Для чего?
– Ну-у… ты знаешь… для магии.
– Мы подумаем. Ты умеешь писать, юная госпожа? Или ты предпочитаешь быть просто вещью?
– О чем ты говоришь, Ион? – сказала я.
– А ты понимаешь, юная госпожа?
– Да, твоя святость, – ответила Менестия. – Конечно.
– Что – конечно? Конечно, понимаешь или, конечно, вещь?
– И то, и другое, твоя святость.
– Лучше объясни мне, Ион. Видимо, я совсем глупа.
– Вовсе нет. Просто у тебя иной ход мысли. Менестия знает, что ей больше по вкусу быть хорошенькой и носить красивую одежду, чем весь день просиживать в книгохранилище над скучными старыми книгами. Не так ли?
– Да, твоя святость.
– Менестия! Как ты сможешь пользоваться гекзаметрами, если не будешь их читать?
– Ты забываешь, дорогая госпожа. Когда-то и ты только слушала их, а не читала. Да и читая, произносила их вслух. Я слышал тебя.
– Менестия, ты сидела в портике, как я тебе велела? Пока мы были в отъезде?
– Да, первая госпожа. Конечно сидела. Поначалу спрашивающих было мало. Но попозже, когда про меня узнали, сюда приходили толпы. Я обычно сидела вон там. Конечно, позади меня всегда стояла Лидия…
– Но ты же не присаживалась на корточки?
– Нет, первая госпожа. Я велела Лидии приносить табурет для дойки и сидела на нем. Он ведь очень удобный, знаете ли, ну совсем точно дома в коровнике. Конечно, я как следует закутывалась. В портике ведь холодно, а внутрь я не заходила. Но по большей части мне было очень хорошо. Для начала мне помогало это странное мое чувство, а потом оно уже и не нужно было.
– Но что ты делала… говорила?
– Ну, конечно, когда у меня было мое странное чувство, я не знаю, что я говорила! Но потом я поняла, что все совсем просто. Если спрашивает юноша, говоришь ему, что он будет счастлив в любви. А старику говоришь, что жизнь у него будет долгая и ему выпадет нежданная удача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20