К месту взрыва вел длинный туннель, начинавшийся в самом обычном погребе. И в ту ночь, когда произошла пьяная вылазка, кто-то взорвал под стеной огромное количество пороха. Теперь стало ясно, что турки перетаскивали свои пушки к северной стене только для того, чтобы отвлечь внимание от ворот Карнтнера и дать предателям возможность спокойно сделать свою грязную работу.
Граф Сальм и его помощники предпринимали титанические усилия для обороны Вены. Престарелый командующий, наделенный сверхчеловеческой энергией, постоянно находился на стенах, поддерживал упавших духом, помогал раненым, сражался у амбразур бок о бок с простыми солдатами, не обращая внимания на опасность.
А за стенами крепости смерть пировала вовсю. Сулейман снова и снова гнал своих людей на штурм, словно они были его злейшими врагами. Среди его воинов начался мор, из опустошенных земель вокруг не поступало никакой пищи. Холодные ветры беспощадно дули с Карпатских гор, и воины дрожали в своих легких восточных одеждах. В морозные ночи у часовых руки примерзали к оружию. Земля стала жесткой, как камень, и саперы с трудом ковыряли ее своими инструментами. Потом начались проливные дожди – порох намокал, делая бесполезными самые мощные пушки. Равнина вокруг города превратилась в смердящую трясину, и множество мертвых тел, разлагавшихся в ней, стали источником всевозможных болезней.
Лихорадочная дрожь охватывала Сулеймана, когда он окидывал взглядом свой лагерь. Под зловещими свинцовыми небесами его обессиленные воины копошились в грязи, словно призраки. Зловоние от тысяч трупов отравляло воздух и раздражало ноздри; султану временами казалось, что жизнь навсегда покинула равнину, а те, кто еще ползал по ней, давно умерли и двигались только благодаря беспощадной воле их повелителя. На мгновение татарин в нем взял верх над турком, и он затрясся от страха, но вскоре смог справиться с этой слабостью. Внимательно оглядев старые, залатанные во множестве мест стены города, он снова задал себе вопрос: сколько же еще они смогут продержаться?
– Объяви сигнал к атаке. Тридцать тысяч асперов тому, кто первым заберется на стену!
Главный визирь беспомощно развел руками.
– Дух покинул наших воинов. Они больше не в силах выносить мерзости этой ледяной страны.
– Гони их на стены кнутами, – сурово ответил Сулейман. – Это ворота в Европу. Другого пути нет.
Над лагерем загремела барабанная дробь. На стенах усталые защитники христианского мира поднялись и сжали в руках свое оружие, понимая, что смерть вновь раскрывает свои объятия.
Офицеры султана начали поднимать своих солдат на последний, решающий штурм. В воздухе засвистели кнуты, и вся равнина огласилась криками боли и страха. Обезумевшие солдаты бросились к городу, как сорвавшиеся с цепи голодные псы. Они лезли на стены и откатывались назад под огнем защитников, но снова лезли, теперь уже понимая, что это их судьба. Незаметно опустилась ночь, и в темноте, освещаемой артиллерийскими залпами и пламенем факелов, атаки стали еще яростнее. Зная только ужасную, непоколебимую и абсолютную волю султана, его воины сражались всю ночь, забыв обо всем.
Рассвет был подобен Армагеддону. У стен Вены вырос вал из мертвых тел, закованных в стальные доспехи. Оперенье их шлемов лениво шевелил ветер. И по этим трупам, шатаясь, к стенам шли живые воины, мало отличавшиеся от мертвых, с ввалившимися глазами, но с безумной жаждой битвы.
Они лезли на стены, падали, отступали, снова строились в ряды... снова... и сами боги застыли в изумлении перед титанической способностью людей переносить бесконечные страдания. В смертельной схватке сошлись Азия и Европа. Вокруг стен бушевало море восточных лиц – турок, татар, курдов, арабов, алжирцев – воющих, кричащих, умирающих под разрывными ядрами испанцев, на копьях австрийцев, под ударами огромных двуручных мечей германцев. В этой вселенской бойне все ценности уже потеряли свой смысл, осталась только смерть.
Для Готтфрида фон Кальмбаха жизнь сузилась до одного простого действия – взмаха его огромного меча. Он сражался у гигантского пролома на башне Карнтнера долгие часы, а потом время остановилось. Казалось, уже целую вечность обезумевшие лица – дьявольские морды – с воем и рычанием поднимались перед ним, и кривые ятаганы каждое мгновение плясали у него перед глазами. Он не чувствовал своих ран, не ощущал усталости. Задыхаясь от дыма и пыли, ослепленный заливавшим глаза потом и кровью, он относился к смерти, как к сбору урожая, смутно чувствуя лишь тонкую фигуру рядом с собой, так же, как и он, наносящую непрерывные удары по искаженным лицам – сначала со смехом, проклятиями и боевыми кличами, затем – в мрачном молчании.
Готтфрид потерял себя в этом сверкании стали. Он смотрел – и не видел, фиксировал – и не понимал... Рядом с ним упал граф Сальм, смертельно раненный разорвавшейся бомбой; потом, кажется, стемнело и он все реже взмахивал своим тяжеленным мечом, но так и не осознал, что нескончаемый смертный прибой начал затухать. До фон Кальмбаха с трудом дошло, что Николас Зриньи тащит его прочь от заваленной телами бреши со словами:
– Давай, благородный человек, иди отдохни. Мы разбили их наголову. Все кончено.
Готтфрид вынырнул из забытья лишь на узкой, темной и заброшенной улочке. Он не помнил, как оказался здесь, только смутно шевельнулось в душе неясное воспоминание о чьей-то зовущей руке, коснувшейся его локтя. Готтфрид вдруг ощутил невыносимый вес своих доспехов, ноги буквально подгибались под их тяжестью. И этот странный пугающий звук – то ли грохот пушки, то ли эхо его воспоминаний. Ему казалось, что он должен немедленно кого-то разыскать – кого-то, кто очень много значил для него. Но мозг не воспринимал настоящего и не помнил прошлого. Казалось, когда-то давным-давно, удар меча расколол его шлем. Он пытался вспомнить как это было, но лишь снова ощущал тот страшный удар, пробивший ему голову так, что начал вытекать мозг. Он выдернул осколки черепа из раны и швырнул их на мостовую.
И снова рука сжала его локоть. Чей-то голос звал:
– Вино, мой господин – пейте!
Он смутно увидел тонкую, одетую в черное, фигуру, протягивающую ему пивную кружку. Задыхаясь, он взял ее и ткнулся лицом в прохладную жидкость, глотая ее с жадностью человека, умирающего от жажды. Затем ночь обрушилась на него миллионами сверкающих искр, словно в голове взорвался пороховой склад. И наступили тьма и забвение.
Он медленно приходил в себя, ощущая мучительную жажду, дикую головную боль и страшную усталость, которая, казалось, парализовала все его тело. Связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, Готтфрид, медленно поворачивая голову, определил, что находится в маленькой, пустой и пыльной комнате, из которой наверх вели каменные ступени. Он догадался, что это помещение, скорее всего, в нижней части башни.
У грубого стола с оплывшей свечой стояли двое одетых в черное мужчин, оба худощавые и горбоносые – без сомнения, азиаты.
Готтфрид вслушался в разговор, который они вели приглушенными голосами. За время своих странствий он научился понимать многие языки. Узнал он и тех, кто находился сейчас в комнате – армянских купцов Шорука и его сына Рулена. Готтфрид вспомнил, что часто видел Шорука в последние недели – с тех пор, как в лагере Сулеймана появились куполообразные шлемы акинджи. Очевидно, по какой-то странной причине купец следил за ним. Сейчас Шорук читал своему сыну то, что написал на куске пергамента:
– "Мой господин, хотя я и напрасно взорвал стену Карнтнера, у меня есть новость, способная доставить радость сердцу моего господина. Мой сын и я поймали германца, фон Кальмбаха. Когда он ушел со стены, безумный от битвы, мы последовали за ним и незаметно подвели его к известной вам разрушенной башне. Мы дали ему вина со снотворным зельем, а потом связали. Пусть мой господин пошлет эмира Михала-оглы к стене возле башни, и мы отдадим германца ему в руки. Мы привяжем пленника к старой баллисте и сбросим со стены, как срубленное дерево".
Шорук взял стрелу с серебряным оперением и начал оборачивать пергамент вокруг ее древка.
– Поднимись на крышу и пусти стрелу в щит-мантелет, как обычно, – начал было он, как вдруг Руппен воскликнул:
– Харк!
Оба застыли, и глаза их, как у попавших в ловушку хищников, засветились страхом и злобой.
Готтфрид попытался вытолкать языком кляп, и это ему удалось. Снаружи он услышал знакомый голос:
– Готтфрид! Где ты, дьявол тебя дери?
Он набрал в грудь воздуха и громоподобно крикнул:
– Эй, Соня! Ради Бога! Будь осторожна, девочка...
Шорук завыл, как волк и в ярости ударил Готтфрида по голове рукояткой кривой сабли. Почти в то же мгновение дверь с грохотом открылась, и, словно во сне, фон Кальмбах увидел в дверном проеме Соню с пистолетом в руке. Ее лицо осунунулось и потемнело, а глаза горели, как раскаленные угли. Наголовник и ярко-алый плащ остались где-то на крепостной стене, кольчуга была разорвана, сапоги изрублены, а короткие штаны запачканы кровью и грязью.
С гортанным криком Шорук бросился на нее, размахивая саблей. Но Соня увернулась и обрушила свой пистолет на череп старика. В ту же минуту к ней подскочил Рупен, метя в горло кривым турецким кинжалом. Отбросив пистолет, девушка схватила одной рукой молодого армянина за запястье, а другой вцепилась ему в горло. Задыхаясь, Рупен споткнулся и повалился на спину. Воспользовавшись этим, Соня безжалостно стукнула парня несколько раз головой о каменный пол, пока его глаза не закатились и не застыли. Затем она отшвырнула безжизненное тело и выпрямилась.
– О, Боже! – пробормотала она, хватаясь руками за голову. Затем, пошатываясь, подошла к германцу и, встав возле него на колени, перерезала веревки.
– Как ты меня нашла? – спросил Готтфрид, еще не веря, что все это наяву.
Соня подошла к столу и рухнула на стоявший рядом стул. Увидев кувшин вина, она схватила его и принялась жадно пить, затем вытерла рот рукавом и взглянула на Готтфрида все еще усталым, но уже вполне осмысленным взглядом.
– Я видела, как ты ушел со стены, и поплелась за тобой. Я была еще настолько пьяная от бойни, что едва соображала, зачем это делаю. Но тут я заметила, как эти псы повели тебя куда-то в темноту, и потеряла вас из виду. Но потом я наткнулась на твой шлем – он валялся на улице – и решила позвать тебя. Ну и что все это значит?
Она схватила стрелу и развернула пергамент. Очевидно, Соня умела читать по-турецки, но она перечла письмо раз пять или шесть, прежде чем смысл написанного дошел до ее сознания. Сверкнув глазами, она гневно взглянула на армян. Шорук уже сидел, в ужасе ощупывая рану на голове; Рупен лежал, корчась и булькая.
– Свяжи-ка их, братец, – велела она, и Готтфрид подчинился. Пленники смотрели на девушку с откровенным ужасом.
– Это послание адресовано Ибрагиму, Главному визирю, – резко сказала она. – Зачем ему нужна голова Готтфрида?
– Из-за раны, которую германец нанес султану при Мохаче, – с трудом произнес Шорук.
– Так значит, это ты, дерьмо собачье, взорвал мину у ворот Карнтнера! – горько улыбнулась Соня. – Ты и твой ублюдок и есть те самые предатели. – Она взяла в руки пистолет. – Когда Зриньи узнает об этом, конец ваш не будет ни легким, ни скорым. Но сначала, старая свинья, я собираюсь повеселиться и разнесу башку твому выродку прямо у тебя на глазах...
Старый армянин издал вопль, полный ужаса и отчаяния.
– О, бог моих предков, молю о милосердии! Убей меня, пытай меня, но только избавь от этого моего сына!
В это мгновение новый звук прорезал тишину – огромный колокол, казалось, сотрясал воздух.
– Что это? – крикнул Готтфрид, инстинктивно схватившись за пустые ножны в поисках оружия.
– Колокола Святого Стефана! – радостно воскликнула Соня. – Они возвещают о победе!
Она прыгнула на истертую временем лестницу, и Готтфрид устремился за ней. Они вышли на полуобвалившуюся, прогибающуюся крышу, где – на наиболее прочной части – стояла древняя камнеметательная машина, похоже, недавно восстановленная.
Башня возвышалась над сходящимися под углом крепостными стенами; дозорных здесь не выставляли, поскольку эта часть укреплений была практически непреодолимой. Часть старинного бруствера и древний глубокий ров, отделенный крутым естественным земляным скатом от главного рва, не оставляли атакующим ни малейшего шанса добраться до города.
Предатели имели возможность обмениваться здесь посланиями, почти не опасаясь разоблачения. Используемый метод угадать было нетрудно. Вниз по склону, как раз в пределах дальности полета стрелы, виднелся огромный, словно случайно забытый, щит из бычьей шкуры, натянутой на деревянную раму. Именно в него летели помеченные стрелы с донесениями.
Готтфрид окинул взглядом турецкий лагерь и вдруг увидел пляшущие языки пламени, обесцвеченные первыми лучами восходящего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8