Если привезешь этого человека обратно, тебя ожидает награда. Лица из посольской миссии неприкосновенны, но тут особая причина. И неофициальная, – с циничной усмешкой добавил визирь.
– Услышать – значит подчиниться! – с поклоном, таким же глубоким, как если бы он предназначался самому султану, Ярук Хан покинул комнату второго человка в Империи.
Посланец возвратился несколько дней спустя, запыленный, обессилевший с дороги, но без добычи. Глазами, полными жестокой угрозы, смотрел на него Ибрагим, и татарин рухнул ниц перед шелковыми подушками, на которых восседал Главный визирь, в своей голубой комнате, с арочными окнами, выходившими на внешние галереи.
– Великий хан, не дай гневу уничтожить твоего верного раба. В том не моя вина, клянусь бородой Пророка!
– Подними голову, паршивый пес, и пролай мне все от начала до конца, – с холодным спокойствием предложил Ибрагим.
– Дело было так, мой господин, – начал Ярук Хан. – Скакал я быстрее ветра, и хотя неверные выехали намного раньше меня и мчались всю ночь без остановок, я нагнал их уже на следующий день. Но, увы, Гомбака не было среди них, и когда я спросил о нем, паладин Габордански разразился такими страшными проклятиями и гак яростно бушевал, что это было подобно грохоту пушек. Тогда я стал говорить с разными людьми из его свиты и узнал, что произошло. Но я прошу моего господина помнить, что я всего лишь повторяю слова неверных, которые являются людьми без чести и лгут, как...
– Как татары, – подсказал Ибрагим.
Ярук Хан принял комплимент с подобострастной собачьей улыбкой и продолжал:
– Вот что они мне рассказали. На рассвете Гомбак повел свою лошадь в сторону от остальных, и эмир Габордански потребовал от него объяснить причину. Тогда Гомбак рассмеялся, как это делают франки – ха-ха-ха! – вот так. А потом сказал: "Видно, дьявол попутал меня поступить к тебе на службу, Габордански, и поэтому я девять месяцев гнил в турецкой тюрьме. Сулейман дал нам беспрепятственно доехать до турецкой границы, и больше я не обязан следовать за тобой". – "Ты, пес! – сказал эмир. – Вот-вот разразится война, и эрцгерцог нуждается в твоем мече!" "Твоего эрцгерцога пожирает дьявол, – отвечал Гомбак. – А пес – это Заполья, который встал у Мохача и позволил туркам порубить нас, его товарищей, на куски. Да и Фердинанд не лучше. Когда я останусь без гроша в кармане, я, возможно, продам ему свой меч. А сейчас у меня есть две сотни дукатов и вот эти турецкие тряпки, которые я смогу продать любому еврею за горсть серебра, и пусть дьявол покусает меня, если я вытащу из ножен меч, пока у меня в кармане остается хоть одна монета. Так что сейчас я поеду в ближайшую христианскую таверну, а ты и твой эрцгерцог можете убираться к дьяволу!" – Тогда эмир проклял его всеми проклятьями, какие только смог вспомнить, а Гомбак, смеясь, поскакал прочь. Он кричал на весь лес: "Ха-ха-ха!" – а потом запел песню о таракане по имени...
– Ну, хватит! – резко оборвал его Ибрагим, лицо которого исказились от гнева и ярости. Судорожно вцепившись в бороду, он погрузился в раздумья. То, что вместо тридцати двух голов оказалась тридцать одна, было неслыханным проступком – ни один турецкий султан не сделал бы вид, что этого не заметил. Чиновники теряли свои посты, а часто и собственные головы и по более незначительным причинам. То, как поступил Сулейман, свидетельствовало о его искреннем и глубоком расположении к своему старому другу, и Ибрагим, ценя это всей душой, не хотел, чтобы даже малейшая тень омрачила их отношения.
– А почему же ты не пошел по его следу, пес? – спросил он, сурово сдвинув брови.
– Клянусь Аллахом! – воскликнул Ярук Хан. – Должно быть, он летел на крыльях ветра. Гомбак пересек границу на несколько часов раньше меня, и я гнался за ним по чужой земле, пока это было возможно...
– Хватит оправданий, – прервал его Ибрагим. – Пришли ко мне Михала-оглы.
Непрерывно кланяясь и благодаря, татарин, пятясь, покинул комнату. Лицо Ибрагима было мрачнее тучи. Он не терпел, когда его люди допускали промахи.
Главный визирь все еще продолжал размышлять, восседая на шелковых подушках, пока на полу перед ним не отпечаталась крылатая тень, и высокая худощавая фигура не склонилась в почтительном поклоне. Человек, одно только имя которого наводило панический ужас на всю западную Азию, изъяснялся тихим и вкрадчивым голосом, а двигался с необыкновенной мягкостью и гибкостью кошки, но его лицо и хищные узкие глаза отражали бесконечную черноту его души.
Михал-оглы был начальником акинджи, этих диких всадников, сеявших страх и опустошение во всех землях за пределами великой Оттоманской империи. Перед Главным визирем он предстал в полном боевом облачении, с неизменными крыльями грифа, прикрепленными на спине к его золоченой кольчуге. Когда его конь мчался во весь опор, эти крылья широко развевались, и их тень, летевшая по земле, казалась тенью смерти и разрушения. Не было на свете страшнее убийцы, чем Михал-оглы.
– Скоро тебе предстоит отправиться в земли неверных, – сказал ему Ибрагим. – И, как всегда, ты будешь убивать без пощады. Ты опустошишь поля и виноградники, сожжешь села и города, убьешь мужчин и захватишь в плен женщин. Земли, лежащие за пределами наших границ, будут стонать и вопить под твоими ногами.
– Я рад это слышать, о Любимец Аллаха, – отвечал Михал-оглы тихим вкрадчивым голосом.
– Но есть и еще один приказ внутри этого приказа, – продолжал Ибрагим, не сводя пристального взгляда с акинджи. – Ты знаешь германца фон Кальмбаха?
– Да, Гомбака, как его называет татарин.
– Именно так. Так вот, мой приказ – кто-то будет сражаться, а кто-то убежит, кто-то умрет, а кто-то выживет, но этот человек жить не должен. Разыщи его, где бы он ни спрятался, пусть даже погоня за ним приведет тебя к берегам Рейна. Награда – в золоте – тройной вес его головы.
– Услышать – значит подчиниться, мой господин. Люди говорят, что он непутевый потомок старинного германского рода, промотавший наследство по кабакам и в объятиях распутных женщин. Когда-то он принадлежал к Рыцарству Сент Джона, пока из-за пьянства...
– Но ты все же не пытайся недооценивать его, – мрачно заметил Ибрагим. – Каким бы пьяницей он ни стал теперь, во времена Маршали он заслуживал уважения. Запомни это!
– Нет такой берлоги, где он мог бы спрятаться от меня, о Любимец Аллаха, – заявил Михал-оглы. – Нет такой темной ночи, чтобы ее мрак помог ему скрыться от моих глаз, и не вырос еще такой густой лес, чащобы которого укрыли бы его от меня. Если я не принесу тебе его голову, значит позволю прислать мою.
– Хорошо. Достаточно, – кивнул Ибрагим, вполне довольный беседой. – Поезжай.
Зловещая фигура с крыльями грифа бесшумно выскользнула из голубой комнаты, а Ибрагим вновь погрузился в размышления о той кровавой пучине, в которую он только что ввергнул мир.
2
Крошечная соломенная хижина в небольшой деревушке недалеко от Дуная сотрясалась от мощного храпа, вырывавшегося из могучей глотки человека, лежащего навзничь на чем-то, напоминавшем тощий тюфяк. Это был ни кто иной, как доблестный паладин Готтфрид фон Кальмбах, заснувший безмятежным сном после доброй попойки. Бархатная куртка, широкие шелковые шаровары, халат и мягкие кожаные башмаки, подаренные презренным султаном, сгинули в неизвестном направлении. Теперь наряд рыцаря состоял из чьих-то обносков, поверх которых красовались видавшие виды помятые и проржавевшие доспехи. Внезапно спящий свирепо зарычал: кто-то упорно старался вырвать его из объятий сна, немилосердно расталкивая и вопя во весь голос:
– Проснись, мой господин! О, проснись, добрый рыцарь... свинья несчастная... ну, пожалуйста! Вот собачья душа! Да проснись же, наконец!
– Эй, хозяин, наполни-ка мою фляжку, – сонно пробормотал рыцарь, пытаясь отпихнуть назойливые руки. – Что? Кто? Разорви тебя псы, Ивга! Чего тебе надо? У меня нет ни гроша, так что будь хорошей девочкой и иди куда-нибудь, а мне дай поспать.
Но девушка лишь еще сильнее принялась трясти полусонного Готтфрида.
– О, дурень несчастный! Поднимайся! Посмотри, что происходит!
– Отстань, Ивга, – пробормотал Готтфрид, вновь пытаясь оттолкнуть ее. – Отнеси-ка лучше мой шлем еврею. Он даст за него достаточно, чтобы можно было опохмелиться.
– Дурак! – в отчаянии крикнула она. – Не до денег сейчас! Посмотри на восток, там все пылает, и никто не знает, почему!
– А что, все еще льет? – спросил фон Кальмбах, начиная понемногу проявлять какой-то интерес к происходящему.
– Дождь давным-давно кончился. Бери скорей свой меч и бежим на улицу. Все мужчины в деревне пьяные – ты сам их напоил. А женщины не знают, что делать. Ой!
Девушка вскрикнула от неожиданности, когда хижина вдруг осветилась: оранжевый свет внезапной вспышки пламени проник сквозь многочисленные щели. Слегка пошатываясь, рыцарь, наконец, поднялся на ноги, нацепил на пояс огромный двуручный меч и нахлобучил на голову помятый, иссеченный шлем. Затем нетвердой походкой он поплелся за девушкой на улицу. На пороге его спутница, молодая и гибкая, одетая лишь в легкую короткую тунику, судорожно схватила Готтфрида за руку, испуганно прижавшись к нему.
На улице не было никакого движения и даже, казалось, самой жизни, лишь вода монотонно капала в огромные грязные лужи, стекая с насквозь промокших соломенных крыш, да ветер печально и тревожно завывал в черных мокрых ветвях деревьев, создававших непроницаемый бастион тьмы вокруг маленькой деревушки. Но на юго-востоке, поднимаясь все выше в темное свинцовое небо, разрасталось зловещее малиновое зарево, кидая багровые отсветы на черные грозовые тучи.
– Я могу сказать тебе, что это значит, моя девочка, – сказал Готтфрид, вглядываясь в сполохи огня. – Это дьяволы Сулеймана. Они переправились через реку и теперь поджигают деревни. Мне уже приходилось видеть подобное. Вообще-то я думал, что эти турецкие собаки появятся раньше, но из-за проливных дождей они, должно быть, повернули назад. Да, это точно акинджи: они сметают все на своем пути, ни перед чем не останавливаясь. Вот что, девочка моя, давай-ка быстро беги в конюшню за хижиной и приведи мне моего серого скакуна. Мы ускользнем на нем, как вода сквозь пальцы. Мой конь легко выдержит нас двоих.
– А как же люди в деревне? – в отчаянии воскликнула Ивга.
– На все Божья воля, – нетерпеливо отозвался Готтфрид. – Здешние мужчины доблестно пили со мной эль, а женщины были добры ко мне, но, клянусь рогами Сатаны, серая кляча не сможет вывезти всю деревню!
– Ну и поезжай один! – замотала головой девушка. – А я останусь и умру вместе со всеми!
– Турки не убивают женщин, дурочка, – возразил Готтфрид. – Они продадут тебя какому-нибудь старому жирному купцу из Стамбула, и тот будет тебя бить. Я не хочу, чтобы мне перерезали глотку, и ты поедешь со мной...
Отчаянный крик девушки внезапно прервал его, и Готтфрид, отшатнувшись, увидел невыразимый ужас, застывший в ее расширенных глазах. В то же мгновение вспыхнула хижина в дальнем конце деревни, хотя из-за намокшей соломы огонь разгорался медленно. Тишину огласили вопли людей, в панике заметавшихся по улице. Вглядываясь в хаос теней, плясавших на стенах хижин, Готтфрид увидел смутные очертания фигур, перелезающих через пролом в глиняной стене, опоясывавшей деревню. Довольно высокая и прочная, она могла бы на какое-то время задержать акинджи, но жители деревни не ожидали нападения и не позаботились о том, чтобы заделать давным-давно образовавшуюся брешь.
– Проклятье! – сквозь зубы пробормотал Готтфрид. – Эти шелудивые псы идут впереди своего огня. Они подкрались в темноте. Бежим, девочка!
Но когда он схватил Ивгу за руку и потащил ее за собой, а девушка, продолжая безумно вопить, принялась отбиваться, глиняная стена внезапно затрещала и рухнула совсем рядом с ними, не выдержав натиска нескольких лошадей. В обреченную деревушку ворвались всадники. Хижины горели со всех сторон, вопли обезумевших от ужаса людей, казалось, достигали небес. Турки врывались в лачуги, хватали кричавших и отбивавшихся женщин, а мужчинам тут же перерезали горло. В пламени пожара Готтфрид рассмотрел характерную посадку всадников, их полированные стальные доспехи и развевающиеся крылья за спиной их предводителя. Он узнал Михала-оглы, но и главарь акинджи в тот же миг заметил фон Кальмбаха.
– Хватайте его! – Голос Михала-оглы потерял обычную мягкость и вкрадчивость и звучал резко, как скрежет металла о камень. – Это Гомбак! Пятьсот асперов тому, кто принесет мне его голову!
Извергая проклятия, Готтфрид ринулся к ближайшей хижине, таща за собой продолжавшую кричать Ивгу. Но когда они достигли тени, сулившей им хотя бы временное укрытие, он услышал легкое жужжание стрелы, и девушка вдруг жалобно всхлипнула и зашаталась. Она осела на землю, и в неровном отблеске пламени Готтфрид увидел оперенный конец стрелы, пронзившей сердце Ивги.
1 2 3 4 5 6 7 8