Сквозь стены видно все, что делается в домах, это и хорошо! Нету такого доброго дела, которое человек стал бы прятать от соседей. Готовить и вкушать пищу, работать, спать, давать жизнь детям – все то добрые дела. А за непрозрачными стенами могут жить злые колдуны. Пресная вода далеко – женщины носят ее в высоких головных кувшинах. Есть источники и ближе – но женщины арада не ходят к ним. Прабабушка говорила Нмбеле, что у девочек других народов прабабушек не бывает. Другие народы живут меньше ста лет. Все потому, что пьют они тяжелую воду, воду, в коей не тонет дерево. Такой водой можно мыться, но нельзя пить ее. В легкой же воде заветного источника тонет не только дерево, но и лепесток цветка. Арада ходят к нему со всех селений. А светлокожие, коих Нмбеле сейчас не видит, живут меньше ста лет.
Вот и родной дом, вот перед порогом плошка со сладким молоком для любимой старой змеи. Змея уже еле волочит по земле свое толстое тело, которое так приятно в жару укручивать вокруг головы.
Крылатые лодки светлокожих людей приходят уже давно – на памяти прабабки, когда была она девочкою. Светлокожие живут в Соленой воде, на крылатых тех больших лодках. Верно, что лодки с детьми и женами светлокожих никогда не подходят к берегу, быть может, они просто и боятся земли. Сперва светлокожие высаживались на землю только торговать. Выложивши товар – бусы, пеструю ткань, браслеты из настоящей чистой меди – светлокожие разводили дымный костер и прятались обратно на свои большие лодки. Надлежало положить напротив товара золота из рудников – и развести костер в ответ. Увидевши, что людей нету, светлокожие высаживались вновь: если золота было довольно, они забирали его и уплывали, но чаще оставляли все как есть и дымили вновь. Это значило, что золота надлежит добавить. И арада добавляли золотых слитков, иногда по два, по три раза. Когда же золото исчезало наконец, а лодки светлокожих снимались с якорей, можно было забирать ткани и медь. Но никто не видал светлокожих, и никто не знал, что они таковы.
Но затем, когда девочкою была бабка, светлокожие стали красть людей. Но исчезнувшие не возвращались, чтобы рассказать о том, что их похитители светлокожи, словно рабы из рудника.
Когда девочкою была мать, немногие из похищенных вернулись. Их боялись – уж слишком они походили на мертвецов, оживленных злыми колдунами себе в услужение. Скорей всего, они и были мертвецами, хотя и не совсем такими, как мертвецы, оживленные колдунами арада. Старики запретили подпускать их к источнику с легкой водою, дабы источник не оказался осквернен. Мертвецы ничего не сказали о том, что похитившие их люди светлокожи, но много говорили о их грозном божестве, что дышит огнем и пожирает маленьких детей. Мертвецы сказали, что хотят, чтобы арада покорились их хозяевам, и служили им, и питали их божество своими детьми, ибо оно грозно. Старики размышляли три ночи и решили, что надлежит покориться народу грозного божества. Тогда мертвецы исчезли, а следом появились их хозяева. Тогда-то Нмбеле и увидала, что они светлокожи, светлокожи, как рудничные рабы.
Все ближе видит глаз камня, теперь уж не устремленный в прошлое. Или то вновь прозрели глаза Нмбеле? Она видит шатер, сложенный из больших циновок, дурной шатер с непрозрачными стенами. Циновкам место на полу. Но пол выложен голым камнем. Вокруг стоят светлокожие. Они богаты – тканями они украшают не только запястья и бедра, но и все тело. Ноги их закрыты длинными складчатыми юбками до полу, быть может, они так безобразны, что их нельзя увидеть и не умереть? Так чего же надо светлокожим от Нмбеле, тринадцатилетней девушки, царевны арада?
– Дева! – произносит крючконосый светлокожий с прямыми, вовсе прямыми безобразными волосами. Но отчего Нмбеле понимает его, только что светлокожие говорили меж собою на непонятном наречии? Она не понимала ни слова. Между тем они много говорили меж собою, когда двое слуг внесли в шатер корону прабабушки – доброй прабабушки, которую уж никогда Нмбеле не увидит. – Дева, да будет благословенна душистая трава, на коей паслась корова, что давала молоко, напитавшее твою красоту!
Нмбеле никогда не думала, что наденет эту корону, с куском священного камня. Камень – остывший уголек из того круглого костра, который разводят на небесах предки, чтобы люди не мерзли в темноте, а растения цвели. Змеи, что его поддерживают, отлиты не из простого золота, в него добавлено довольно много меди. Это царская корона, но ее принесли для Нмбеле и заставили надеть.
– Дева, – говорит крючконосый, уставясь на нее черными глазами, лишенными блеска, словно глаза мертвеца. Как потешно он выговаривает слова! – Дева, ты должна напитать того, кто оказывает нашему народу большую услугу. Сей перевозит нас, когда мы умираем, с живого берега на мертвый берег, и мы платим ему последним дыханием, кое он пьет для своего пропитания. Но скоро, очень скоро, через две или три сотни лет, он перевезет всех. Перевозчику нечего будет пить с губ умирающих, и он станет голодать. Но если мы не накормим его после нашей смерти, он не перевезет нас в небытие, и души наши будут стенать, летая, между жизнью и смертью. Нет участи печальней, чем участь неупокоенной души! Это лишь сделка, ибо мы торговый народ. Он хочет вотелеситься, чтобы искать себе пропитания среди живых. Любую из наших дочерей мы отдали бы напитать его, но их страдание его не насытит. Ты видишь его?
В глубине шатра высится глиняный столб. На верхней части столба Нмбеле видит лицо идола, но, странно, оно не выдается наружу, а вогнуто внутрь. Лицо есть, и вместе с тем его нету – оно словно след ноги в высохшей после дождя глине. След лица, лица, слепленного грубо и просто.
– Он обращен туда, где покуда существует, – говорит злой колдун, ибо это колдун, и колдуны светлокожих все злые. Злых надлежит слушаться, тут уж ничего не поделаешь. – Но если ты накормишь его, он прогнется наружу. Подойди к нему и обойди вокруг против солнца, но только ступай осторожно, не наступи на тень.
Нмбеле обходит вокруг столба, бережно перешагивая через скошенную темную полосу. По знаку колдуна она останавливается.
– Хомутабал! – громко зовет колдун.
Двое колдунов подходят к Нмбеле справа и слева. Один хватает ее за левую руку, другой за правую, главный же бьет длинною палкой, неизвестно когда появившейся в его руке, по ее подколенкам. Нмбеле падает спиною на холодный пол, но колдуны не выпускают ее рук.
Не палка, в руках колдуна посох, увенчанный золотым молотком. Посох поднимается над грудью девочки и падает – вовсе не сильно. Боль белою молнией вспыхивает в ребрах. Теперь Нмбеле уже знает, что будет дальше – долго, очень долго молоток будет бить по ее печени, желудку и сердцу, покуда не разрушатся жизненные жилы. Удары будут все слабей – а боль все сильнее. Она умрет не от удара, а от боли.
– Хомутабал! – взывает жрец. – Сбереги тень свою, уязвимую, и никто не уязвит твоего тела! Тело здесь, но тень там. Жизнь обретает в тени! Хомутабал!
Золотой молоток на длинной палке вздымается и опускается в соединение ребер. Нмбеле кричит от страшной боли и уже ничего не видит и не слышит…
– Господи помилуй, мы уж думали помрешь! – прошептала белыми губами Катя. Корона звенела в ее дрожащих руках.
– Корона… вы чего, сами ее сняли? – выдохнула Нелли. Говорить было трудно: сердце, как бешеное, рвалось из груди, кровь стучала в висках. Она была теперь отчего-то не там, где надевала корону. Даже в темноте, сгустившейся, покуда Нелли не было на скале, заметно было, что одежда так угваздана о камни, словно Нелли по ним каталась.
– Еще б не снять, – Параша утерла рукавом бисерины пота. – Тебя аж корчить начало, то дугой изогнет, то выпрямит. Ох, натерпелись мы страху-то, знала я, что худо будет, да не знала, что этак…
– Но хоть не попусту?.. – не вытерпела Катя. – Не попусту, скажи?
Нелли, без чрезмерного успеху, попыталась улыбнуться.
– Эге, ну, выйдет сейчас дело… – Катя свесилась вниз. Два всадника мчались собранным галопом по направлению к замку. – Кто б то могли быть, а?
– Парашка… прячь… Жбан прячь в камнях, – Нелли попыталась подняться.
Времени на захоронку, впрочем, хватало. Всадники спешились, первый, с белоснежною косицей, взлез на камень. Но прежде чем его перестанет быть видно сверху, пройдет не так мало времени. А еще больше пройдет его, покуда забирающиеся невидимы.
Сулея давно уж исчезла под большим куском камня, когда прямо под ногами Параши появилась голова Филиппа – а вить первый полез отец Модест. Тот, впрочем, вылез почти вслед за ним – на другой стороне площадки.
– Венедиктов, он развернут в другой мир, – Нелли опережающе подняла руку. – Тело разить бесполезно. Надобно бить по тени. Тень и есть его настоящее-то тело!
Глава XXXV
– Откуда у ордынца оказалась золотая пластина из негритянской жизни? – Отец Модест поднялся, чтобы подкинуть сухого валежника в костер. Путники не спешили ворочаться в Крепость. Они сидели теперь невдалеке от подножия Замка Духов. Нелли страх как хотелось развести костер на самой его вершине, но остальные решительно воспротивились таскать туда дрова. – Великие пути древности извилисты. Кто знает, сколько столетий странствовала сия безделка, в скольких руках перебывала? Верно, дикому она служила чем-то вроде талисмана, сиречь амулета. Завтрашний день мы возьмем на сборы и, коли ты не разболеешься, Нелли, тронемся в обратный путь.
– С чего я разболеюсь? – Нелли смело вскинула глаза на отца Модеста, чье лицо казалось красным сквозь разделяющее их пламя, а седины были розовы. В глазах его плясали багряные искорки.
– Да хоть бы с этой белены, – отец Модест засмеялся, и эмаль его зубов блеснула пунцовыми бликами. – Сидишь на ярком свету, разве в костер не лезешь, а зрачки-то вона как расширены! Гляньте, как забавно, Филипп – Нелли нонче черноглазая! Чем ты ее накормила, Прасковия?
Роскоф, задумчиво ворошивший костер кривой палкою, кинул грозный взгляд на Парашу.
– Надобно было прознать Кощееву смерть иль не надобно? – вскинула подбородок Нелли. – Или мы для плезиру сюда путь держали?
– Нет, маленькая Нелли, не для плезиру. Только я б такого вам не разрешил, кабы, дурень, вовремя спохватился. Ты б вить все одно не отступилась, Нелли, не мытьем, так катаньем. Зелья штука страшная, вспомни хоть Танатова.
– Сами же, батюшка, говорили в монастыре, что мы с Катькою должны барышне помочь, – обиделась Параша.
– Не единственный то был путь для помощи, ну да ладно, – отец Модест вздохнул.
– Отче, а что станется с Игнотусом? – спросил Роскоф. – Его-то небось не имеет смыслу продавать монгольцам, больно уж он того, хорошо с ними ладит.
– Он умрет, – ответил отец Модест безразличным тоном. – Только не тут, а в Москве.
– Тащить его в Москву, чтоб там убить? – Катя присвистнула.
– Не убить, а казнить, Катерина, ибо убийство есть произвол, а казнь – закон. Зачем его тащить, сам доедет.
– Один?! – Нелли поворотилась столь резво, что отливающий багрянцем черный сук, угодивши под ее сапог, оборотился рычагом, и на ее одежду обрушился целый фейерверк алых головешек.
– Да чего ж ты творишь? – Параша, вскочив, отряхнула подол.
– А тебе уж терять нечего, небось новое платье справлять в Барнауле, – Катя, озорно сверкнув глазами, вытащила голыми перстами два алых угля, завалившиеся за обшлаг Неллиного рукава.
– Ох, Нелли, худо ж ты поняла, что такое Нифонт, – усмехнулся отец Модест. – Много скопилось в его дому вещей наподобие тех зеркал, а еще больше недобрых знаний в памяти их рода. Он проникнет в самое средоточие разума Танатова, он начертает там свою волю железными буквами. И та воля суть воля Воинства. Танатов не должен сгинуть в сих краях, ибо тогда за ним придут другие. Он воротится в столицы и развеет все подозрения относительно сих пределов. Он станет доказывать ошибку свою, говорить, что тайный союз священнический – пустые сказки. Затем он переберет бумаги, что у него есть, так, что, коли в другой раз заподозрят правду, нас пустятся искать в каком другом месте. Мне так по душе дикий Кавказ – пускай там и рыскают. Коли надо, он сам составит нужные записки, чтоб следующие охотники искали на Кавказе. А затем он умрет.
– Как? – быстро спросила Катя.
– Повесится, подобно Иуде, Лютеру и прочим христопродавцам. Нифонту тем проще будет его принудить ко всему тому, что теперь бедняга решительно раздавлен. Вы, Филипп, знаете, что каменщики подобны термитам либо осам – опасны и сильны числом. В какой бы тюрьме не оказался каменщик, в какую бы даль не заехал – он допрежь всего рыщет глазами в поисках своего брата. И всегда находит оного. Здесь же искать некого – и привыкший к круговой поруке с младых ногтей человек растерян. Сил душевных опереться на себя самого у него недостает. Его беда, не наша! – Отец Модест, глядевший на Роскофа, теперь обвел строгими глазами трех подруг. – Вы вправе были о том знать, дети, но теперь забудьте Игнотуса навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Вот и родной дом, вот перед порогом плошка со сладким молоком для любимой старой змеи. Змея уже еле волочит по земле свое толстое тело, которое так приятно в жару укручивать вокруг головы.
Крылатые лодки светлокожих людей приходят уже давно – на памяти прабабки, когда была она девочкою. Светлокожие живут в Соленой воде, на крылатых тех больших лодках. Верно, что лодки с детьми и женами светлокожих никогда не подходят к берегу, быть может, они просто и боятся земли. Сперва светлокожие высаживались на землю только торговать. Выложивши товар – бусы, пеструю ткань, браслеты из настоящей чистой меди – светлокожие разводили дымный костер и прятались обратно на свои большие лодки. Надлежало положить напротив товара золота из рудников – и развести костер в ответ. Увидевши, что людей нету, светлокожие высаживались вновь: если золота было довольно, они забирали его и уплывали, но чаще оставляли все как есть и дымили вновь. Это значило, что золота надлежит добавить. И арада добавляли золотых слитков, иногда по два, по три раза. Когда же золото исчезало наконец, а лодки светлокожих снимались с якорей, можно было забирать ткани и медь. Но никто не видал светлокожих, и никто не знал, что они таковы.
Но затем, когда девочкою была бабка, светлокожие стали красть людей. Но исчезнувшие не возвращались, чтобы рассказать о том, что их похитители светлокожи, словно рабы из рудника.
Когда девочкою была мать, немногие из похищенных вернулись. Их боялись – уж слишком они походили на мертвецов, оживленных злыми колдунами себе в услужение. Скорей всего, они и были мертвецами, хотя и не совсем такими, как мертвецы, оживленные колдунами арада. Старики запретили подпускать их к источнику с легкой водою, дабы источник не оказался осквернен. Мертвецы ничего не сказали о том, что похитившие их люди светлокожи, но много говорили о их грозном божестве, что дышит огнем и пожирает маленьких детей. Мертвецы сказали, что хотят, чтобы арада покорились их хозяевам, и служили им, и питали их божество своими детьми, ибо оно грозно. Старики размышляли три ночи и решили, что надлежит покориться народу грозного божества. Тогда мертвецы исчезли, а следом появились их хозяева. Тогда-то Нмбеле и увидала, что они светлокожи, светлокожи, как рудничные рабы.
Все ближе видит глаз камня, теперь уж не устремленный в прошлое. Или то вновь прозрели глаза Нмбеле? Она видит шатер, сложенный из больших циновок, дурной шатер с непрозрачными стенами. Циновкам место на полу. Но пол выложен голым камнем. Вокруг стоят светлокожие. Они богаты – тканями они украшают не только запястья и бедра, но и все тело. Ноги их закрыты длинными складчатыми юбками до полу, быть может, они так безобразны, что их нельзя увидеть и не умереть? Так чего же надо светлокожим от Нмбеле, тринадцатилетней девушки, царевны арада?
– Дева! – произносит крючконосый светлокожий с прямыми, вовсе прямыми безобразными волосами. Но отчего Нмбеле понимает его, только что светлокожие говорили меж собою на непонятном наречии? Она не понимала ни слова. Между тем они много говорили меж собою, когда двое слуг внесли в шатер корону прабабушки – доброй прабабушки, которую уж никогда Нмбеле не увидит. – Дева, да будет благословенна душистая трава, на коей паслась корова, что давала молоко, напитавшее твою красоту!
Нмбеле никогда не думала, что наденет эту корону, с куском священного камня. Камень – остывший уголек из того круглого костра, который разводят на небесах предки, чтобы люди не мерзли в темноте, а растения цвели. Змеи, что его поддерживают, отлиты не из простого золота, в него добавлено довольно много меди. Это царская корона, но ее принесли для Нмбеле и заставили надеть.
– Дева, – говорит крючконосый, уставясь на нее черными глазами, лишенными блеска, словно глаза мертвеца. Как потешно он выговаривает слова! – Дева, ты должна напитать того, кто оказывает нашему народу большую услугу. Сей перевозит нас, когда мы умираем, с живого берега на мертвый берег, и мы платим ему последним дыханием, кое он пьет для своего пропитания. Но скоро, очень скоро, через две или три сотни лет, он перевезет всех. Перевозчику нечего будет пить с губ умирающих, и он станет голодать. Но если мы не накормим его после нашей смерти, он не перевезет нас в небытие, и души наши будут стенать, летая, между жизнью и смертью. Нет участи печальней, чем участь неупокоенной души! Это лишь сделка, ибо мы торговый народ. Он хочет вотелеситься, чтобы искать себе пропитания среди живых. Любую из наших дочерей мы отдали бы напитать его, но их страдание его не насытит. Ты видишь его?
В глубине шатра высится глиняный столб. На верхней части столба Нмбеле видит лицо идола, но, странно, оно не выдается наружу, а вогнуто внутрь. Лицо есть, и вместе с тем его нету – оно словно след ноги в высохшей после дождя глине. След лица, лица, слепленного грубо и просто.
– Он обращен туда, где покуда существует, – говорит злой колдун, ибо это колдун, и колдуны светлокожих все злые. Злых надлежит слушаться, тут уж ничего не поделаешь. – Но если ты накормишь его, он прогнется наружу. Подойди к нему и обойди вокруг против солнца, но только ступай осторожно, не наступи на тень.
Нмбеле обходит вокруг столба, бережно перешагивая через скошенную темную полосу. По знаку колдуна она останавливается.
– Хомутабал! – громко зовет колдун.
Двое колдунов подходят к Нмбеле справа и слева. Один хватает ее за левую руку, другой за правую, главный же бьет длинною палкой, неизвестно когда появившейся в его руке, по ее подколенкам. Нмбеле падает спиною на холодный пол, но колдуны не выпускают ее рук.
Не палка, в руках колдуна посох, увенчанный золотым молотком. Посох поднимается над грудью девочки и падает – вовсе не сильно. Боль белою молнией вспыхивает в ребрах. Теперь Нмбеле уже знает, что будет дальше – долго, очень долго молоток будет бить по ее печени, желудку и сердцу, покуда не разрушатся жизненные жилы. Удары будут все слабей – а боль все сильнее. Она умрет не от удара, а от боли.
– Хомутабал! – взывает жрец. – Сбереги тень свою, уязвимую, и никто не уязвит твоего тела! Тело здесь, но тень там. Жизнь обретает в тени! Хомутабал!
Золотой молоток на длинной палке вздымается и опускается в соединение ребер. Нмбеле кричит от страшной боли и уже ничего не видит и не слышит…
– Господи помилуй, мы уж думали помрешь! – прошептала белыми губами Катя. Корона звенела в ее дрожащих руках.
– Корона… вы чего, сами ее сняли? – выдохнула Нелли. Говорить было трудно: сердце, как бешеное, рвалось из груди, кровь стучала в висках. Она была теперь отчего-то не там, где надевала корону. Даже в темноте, сгустившейся, покуда Нелли не было на скале, заметно было, что одежда так угваздана о камни, словно Нелли по ним каталась.
– Еще б не снять, – Параша утерла рукавом бисерины пота. – Тебя аж корчить начало, то дугой изогнет, то выпрямит. Ох, натерпелись мы страху-то, знала я, что худо будет, да не знала, что этак…
– Но хоть не попусту?.. – не вытерпела Катя. – Не попусту, скажи?
Нелли, без чрезмерного успеху, попыталась улыбнуться.
– Эге, ну, выйдет сейчас дело… – Катя свесилась вниз. Два всадника мчались собранным галопом по направлению к замку. – Кто б то могли быть, а?
– Парашка… прячь… Жбан прячь в камнях, – Нелли попыталась подняться.
Времени на захоронку, впрочем, хватало. Всадники спешились, первый, с белоснежною косицей, взлез на камень. Но прежде чем его перестанет быть видно сверху, пройдет не так мало времени. А еще больше пройдет его, покуда забирающиеся невидимы.
Сулея давно уж исчезла под большим куском камня, когда прямо под ногами Параши появилась голова Филиппа – а вить первый полез отец Модест. Тот, впрочем, вылез почти вслед за ним – на другой стороне площадки.
– Венедиктов, он развернут в другой мир, – Нелли опережающе подняла руку. – Тело разить бесполезно. Надобно бить по тени. Тень и есть его настоящее-то тело!
Глава XXXV
– Откуда у ордынца оказалась золотая пластина из негритянской жизни? – Отец Модест поднялся, чтобы подкинуть сухого валежника в костер. Путники не спешили ворочаться в Крепость. Они сидели теперь невдалеке от подножия Замка Духов. Нелли страх как хотелось развести костер на самой его вершине, но остальные решительно воспротивились таскать туда дрова. – Великие пути древности извилисты. Кто знает, сколько столетий странствовала сия безделка, в скольких руках перебывала? Верно, дикому она служила чем-то вроде талисмана, сиречь амулета. Завтрашний день мы возьмем на сборы и, коли ты не разболеешься, Нелли, тронемся в обратный путь.
– С чего я разболеюсь? – Нелли смело вскинула глаза на отца Модеста, чье лицо казалось красным сквозь разделяющее их пламя, а седины были розовы. В глазах его плясали багряные искорки.
– Да хоть бы с этой белены, – отец Модест засмеялся, и эмаль его зубов блеснула пунцовыми бликами. – Сидишь на ярком свету, разве в костер не лезешь, а зрачки-то вона как расширены! Гляньте, как забавно, Филипп – Нелли нонче черноглазая! Чем ты ее накормила, Прасковия?
Роскоф, задумчиво ворошивший костер кривой палкою, кинул грозный взгляд на Парашу.
– Надобно было прознать Кощееву смерть иль не надобно? – вскинула подбородок Нелли. – Или мы для плезиру сюда путь держали?
– Нет, маленькая Нелли, не для плезиру. Только я б такого вам не разрешил, кабы, дурень, вовремя спохватился. Ты б вить все одно не отступилась, Нелли, не мытьем, так катаньем. Зелья штука страшная, вспомни хоть Танатова.
– Сами же, батюшка, говорили в монастыре, что мы с Катькою должны барышне помочь, – обиделась Параша.
– Не единственный то был путь для помощи, ну да ладно, – отец Модест вздохнул.
– Отче, а что станется с Игнотусом? – спросил Роскоф. – Его-то небось не имеет смыслу продавать монгольцам, больно уж он того, хорошо с ними ладит.
– Он умрет, – ответил отец Модест безразличным тоном. – Только не тут, а в Москве.
– Тащить его в Москву, чтоб там убить? – Катя присвистнула.
– Не убить, а казнить, Катерина, ибо убийство есть произвол, а казнь – закон. Зачем его тащить, сам доедет.
– Один?! – Нелли поворотилась столь резво, что отливающий багрянцем черный сук, угодивши под ее сапог, оборотился рычагом, и на ее одежду обрушился целый фейерверк алых головешек.
– Да чего ж ты творишь? – Параша, вскочив, отряхнула подол.
– А тебе уж терять нечего, небось новое платье справлять в Барнауле, – Катя, озорно сверкнув глазами, вытащила голыми перстами два алых угля, завалившиеся за обшлаг Неллиного рукава.
– Ох, Нелли, худо ж ты поняла, что такое Нифонт, – усмехнулся отец Модест. – Много скопилось в его дому вещей наподобие тех зеркал, а еще больше недобрых знаний в памяти их рода. Он проникнет в самое средоточие разума Танатова, он начертает там свою волю железными буквами. И та воля суть воля Воинства. Танатов не должен сгинуть в сих краях, ибо тогда за ним придут другие. Он воротится в столицы и развеет все подозрения относительно сих пределов. Он станет доказывать ошибку свою, говорить, что тайный союз священнический – пустые сказки. Затем он переберет бумаги, что у него есть, так, что, коли в другой раз заподозрят правду, нас пустятся искать в каком другом месте. Мне так по душе дикий Кавказ – пускай там и рыскают. Коли надо, он сам составит нужные записки, чтоб следующие охотники искали на Кавказе. А затем он умрет.
– Как? – быстро спросила Катя.
– Повесится, подобно Иуде, Лютеру и прочим христопродавцам. Нифонту тем проще будет его принудить ко всему тому, что теперь бедняга решительно раздавлен. Вы, Филипп, знаете, что каменщики подобны термитам либо осам – опасны и сильны числом. В какой бы тюрьме не оказался каменщик, в какую бы даль не заехал – он допрежь всего рыщет глазами в поисках своего брата. И всегда находит оного. Здесь же искать некого – и привыкший к круговой поруке с младых ногтей человек растерян. Сил душевных опереться на себя самого у него недостает. Его беда, не наша! – Отец Модест, глядевший на Роскофа, теперь обвел строгими глазами трех подруг. – Вы вправе были о том знать, дети, но теперь забудьте Игнотуса навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90