Она называлась «Мемуары моногамного Казаковы». В ней я рассказывал, как обладал сотнями женщин, которыми для меня была моя жена, моя единственная Хельга. В этом было что-то патологическое, болезненное, можно сказать, безумное. Это был дневник, запись день за днем нашей эротической жизни первых двух военных лет — и ничего больше. Там не было даже никаких указаний ни на век, ни на континент.
Там были только мужчина и только женщина в самых разных настроениях. Обстановка обрисовывалась весьма приблизительно и то лишь в самом начале, а затем и вовсе исчезла.
Хельга знала, что я веду этот странный дневник. Это был один из многих способов поддержать на накале наш секс. Книга была не только описанием эксперимента, но и частью самого эксперимента — неловкого эксперимента мужчины и женщины, безумно привязанных друг к другу сексуально.
И более того.
Являвшихся друг для друга целиком и полностью смыслом существования, достаточным, даже если бы не было никакой другой радости.
Эпиграф к книге, я думаю, попадал прямо в точку.
Это стихотворение Вильяма Блейка «Ответ на вопрос»:
Что в женщине мужчина ищет?
Лишь утоленное желанье.
В мужчине женщина что ищет?
Лишь утоленное желанье.
Здесь уместно добавить последнюю главу к «Мемуарам», главу 643, где описывается ночь, которую я провел с Хельгой в нью-йоркском отеле после того, как прожил столько лет без нее.
Я оставляю на усмотрение деликатного и искушенного издателя заменить невинными многоточиями все то, что может шокировать читателя.
Мемуары моногамного Казановы, глава 643
Мы были в разлуке шестнадцать лет. Вожделение мое этой ночью началось с кончиков пальцев. Постепенно оно охватило… другие части моего тела, и они были удовлетворены вечным способом, удовлетворены полностью, с… клиническим совершенством. Ни одна клеточка моего тела и, я уверен, моей жены тоже не осталась неудовлетворенной, не могла пожаловаться ни на досадную поспешность, ни на тщетность усилий, ни на… непрочность постройки. И все же наибольшего совершенства достигли кончики моих пальцев…
Это вовсе не означает, что я оказался стариком, не способным дать женщине ничего, кроме радостей… любовной прелюдии. Напротив, я был не менее… проворным любовником, чем семнадцатилетний… юноша со своей… девушкой.
И так же полон жажды познавать.
И эта жажда жила в моих пальцах.
Дерзкие, изобретательные, умные, эти… труженики, эти… стратеги…, эти… разведчики, эти… меткие стрелки исследовали свою территорию.
И все, что они находили, было прекрасно…
Этой ночью моя жена была… рабыней в постели… императора, она, казалось, ничего не слышала и даже не могла произнести ни слова на моем языке. И тем не менее, как выразительна она была, все говорили ее глаза, ее… дыхание, она не могла, не хотела сдерживать их…
И как до каждой жилки было знакомо и просто то, что говорило ее… тело… Это был рассказ ветра о ветре, розового куста о розе…
После нежных умных благодарных моих пальцев вступили другие инструменты наслаждения, полные нетерпения, лишенные памяти и условностей. Их моя рабыня принимала с жадностью… пока Мать-Природа, повелевавшая нашими самыми непомерными желаниями, уже не могла требовать большего. Мать-Природа сама возвестила конец игры… Мы откатились друг от друга…
Мы заговорили членораздельно впервые после того, как легли.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — сказал я.
— Добро пожаловать домой, — сказала она.
Конец главы 643
На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.
Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы провели фантастическую ночь.
Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной костюм — то, в чем меня схватили.
Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью: демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею, как в поло, объедками в водосточных канавах.
И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей левой руки.
Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.
Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько видел глаз, развевались американские флаги.
— Великий Боже! — воскликнул я в изумлении.
— Что это значит? — спросила Хельга.
— Может, ночью объявили войну? — сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку.
— Ты ведь так не думаешь, правда? — сказала она. Она думала, что это возможно.
— Я шучу, — сказал я. — Наверное, какой-то праздник.
— Какой праздник? — спросила она.
Я был в недоумении.
— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.
— Ничего?
— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.
Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.
Я спросил негра, какой сегодня праздник.
Он сказал, что День ветеранов.
— Какое сегодня число? — спросил я.
— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.
— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.
— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.
— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.
— Это тебя расстроило? — спросила она.
— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.
— Ты ненавидишь Америку, да?
— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.
— Ты так изменился, — сказала она.
— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.
— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…
— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?
— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.
— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.
Она вздохнула.
— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.
— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.
— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?
— Безусловно, — сказал я.
— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?
— Ни в коем случае.
— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?
— Ничто, — сказал я.
— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.
— Говори, — сказал я с легкостью.
— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези.
Глава двадцать четвертая.
ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА…
Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.
— Почему ты так поступила? — спросил я.
— Потому что я люблю тебя, — сказала она.
— Как ты можешь любить меня?
— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.
Я обхватил голову руками.
— Это ужасно.
— Я… я думала, что это прекрасно.
— Что же дальше? — сказал я.
— Разве это не может продолжаться?
— О, господи, как все запутано, — сказал я,
— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?
— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.
— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…
— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — — есть в ней хоть доля правды?
— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.
— Прости, — сказал я.
— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.
— Почему?
— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.
— В этом нет ничего страшного, — сказал я.
— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.
— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.
Теперь она осмелела.
— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?
— Ну и вопрос, черт возьми, ты задаешь джентльмену, — сказал я.
— Имею я право на ответ?
— Ты имеешь право на ответ «да». Справедливость требует ответить «да», но я должен сказать, что и я оказался не на высоте. Мой разум, мои чувства, моя интуиция оказались не на высоте.
— Или, наоборот, на высоте, — сказала она, — и ты вовсе не был обманут.
— Скажи, что ты знаешь о Хельге? — спросил я.
— Она умерла.
— Ты уверена?
— А разве нет?
— Я не знаю.
— Я не слышала о ней ни слова, — сказала она. — А ты?
— Я тоже.
— Живые подают голос, верно? — сказала она. — Особенно если они кого-нибудь любят так сильно, как Хельга тебя.
— Наверное, ты права.
— Я люблю тебя не меньше, чем Хельга, — сказала она.
— Спасибо.
— И ты обо мне слышал, — сказала она. — Это было не легко, но ты слышал.
— Действительно, — сказал я.
— Когда я попала в Западный Берлин и мне велели заполнить анкету — имя, занятие, ближайшие живые родственники, — я сделала выбор. Я могла быть Рези Нот, работницей сигаретной фабрики, совсем без родственников. Или Хельгой Нот, актрисой, женой красивого обаятельного блестящего драматурга в США. — Она наклонилась вперед. — Скажи, что я должна была выбрать?
Прости меня. Боже, я снова принял Рези как мою Хельгу.
Получив это второе признание, она понемногу начал показывать, что ее сходство с Хельгой не столь уж полное. Она почувствовала, что может мало-помалу приучать меня к себе самой, к тому, что она отличается от Хельги.
Это постепенное раскрытие, отлучение от памяти Хельги началось, как только мы вышли из кафе. Она задала несколько покоробивший меня практический вопрос:
— Ты хочешь, чтобы я продолжала обесцвечивать волосы, или можно вернуть им настоящий цвет?
— А какие они на самом деле?
— Цвета меди.
— Прелестный цвет волос, — сказал я. — Хельгин цвет.
— Мои с рыжеватым оттенком.
— Интересно посмотреть.
Мы шли по Пятой авеню, и немного позже она спросила:
— Ты напишешь когда-нибудь пьесу для меня?
— Не знаю, смогу ли я еще писать.
— Разве Хельга не вдохновляла тебя?
— Вдохновляла, и не просто писать, а писать так, как я писал.
— Ты писал пьесы так, чтобы она могла в них играть.
— Верно, — сказал я. — Я писал для Хельги роли, в которых она играла квинтэссенцию Хельги.
— Я хочу, чтобы ты когда-нибудь сделал то же самое для меня, — сказала она.
— Может быть, я попытаюсь.
— Квинтэссенцию Рези. Рези Нот.
Мы смотрели на парад Дня ветеранов на Пятой авеню и я впервые услышал смех Рези. Он не имел ничего общего с тихим, шелестящим смехом Хельги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22