Капитан же должен был управлять судном ночью, ориентируясь по звездам.
Тот, кто не дежурил в данный момент у штурвала, обязан был сидеть с Уэйтом и, если получится, мог немного соснуть. Конечно, дежурства получались очень долгими, однако само испытание обещало быть недолгим, так как, по расчетам капитана, Бальтра находилась всего часах в сорока хода от Гуаякиля.
Доведись им доплыть до Бальтры — чему сбыться было не суждено, — и они бы нашли остров разбомбленным и опустошенным еще одной авиабандеролью с дагонитом.

* * *
Люди в те времена были столь плодовиты, что обычные взрывы, вроде вызванных перуанскими ракетами, почти не влекли за собой никаких биологических последствий. Даже по завершении длительных войн выяснялось, что в живых оставалась еще масса людей. Дети рождались в таком количестве, что даже серьезные попытки сократить численность населения с помощью применения силы оказывались обреченными на неудачу. Они оставляли по себе не более глубокий след — за исключением ядерных ударов по Хиросиме и Нагасаки, чем «Bahia de Darwin», безрезультатно разрезавшая и баламутившая поверхность океана.
Именно эта способность человечества столь быстро залечивать раны путем деторождения привела многих к мысли, что разного рода взрывы — не более чем шоу-бизнес, высокотеатральный способ самовыражения.
Тем не менее человеческому роду суждено было, не считая крошечной колонии на Санта Росалии, утратить эту способность, которую навсегда, покуда он состоит из воды, сохранит поглощающий все следы океан: заживлять собственные раны.
Что же касается человечества, то его ранам вскоре предстояло стать незаживляемыми. а взрывчатым веществам — перестать быть всего лишь отраслью шоу-бизнеса.

* * *
Итак, продолжай человечество по-прежнему исцелять нанесенные себе самому раны посредством совокупления — мой рассказ о колонии на Санта Росалии превратился бы в трагикомедию с тщеславным и некомпетентным капитаном Адольфом фон Кляйстом в главной роли. Действие ее протекало бы от силы несколько месяцев, а не миллион лет, и колонисты никогда бы не стали настоящими колонистами, а лишь потерпевшими кораблекрушение, которых вскоре заметили бы и вызволили с острова.
В том числе и посрамленного капитана, который один был всецело ответствен за все их мучения.
По прошествии всего одной ночи в открытом море, однако, капитан еще сохранял уверенность, что все идет как нужно. Вскоре Мэри Хепберн должна была сменить его у штурвала — при этом он намеревался дать ей следующие инструкции: «Следите, чтобы солнце в се утро находилось над кормой, а весь день — по носу судна». Самой насущной задачей капитан считал завоевать уважение своих спутников. Они были свидетелями его самого позорного поведения. Он надеялся, что к моменту их прибытия на Бальтру они позабудут о том, как он напился, и станут рассказывать всем встречным и поперечным о том, как он спас им жизнь.
Это еще одна способность, которая была свойственна людям раньше, а ныне ими утрачена: предвкушать в мыслях события, которые еще не произошли, а может быть, и не произойдут никогда. Моя мать тоже была в этом сильна.
Когда-нибудь, мечтала она, отец перестанет писать научную фантастику и создаст что-то такое, чем люди будут зачитываться. и у нас будет новый дом в каком-нибудь красивом городе, хорошая одежда и так далее, и тому подобное.
Порою, слушая ее, я удивлялся, зачем Богу было вообще трудиться и создавать реальный мир. Ибо сказано «Мандараксом»:

Воображение способно заменить множество путешествий — и насколько это дешевле!
Джордж Уильям Киртис (1824-1892)
Итак, капитан, полуголый, стоял на мостике «Bahia de Darwin», а мысленно находился на острове Манхэттен, где хранилась большая часть его денег и жило большинство друзей. Он грезил о том, как выберется с Бальтры и купит себе уютную квартирку на Парк-авеню — и ну его к черту этот Эквадор!

* * *
И тут в мечты его вторглась грубая реальность. Над горизонтом самое показалось что ни на есть реальное солнце. Показалось — но не там, не совсем там. Капитан всю ночь воображал, будто держит курс прямо на запад. Это означало, что солнце должно было всходить у него за кормой. А это солнце, хотя и поднималось сзади, оказалось тем не менее еще и в значительной степени справа. Поэтому он положил судно на левый галс и развернул его так, чтобы солнце было там, где ему и надлежало быть. Его большой мозг, повинный в допущенной ошибке, уверил его совесть, что ошибка эта не столь уж велика и произошла недавно, из-за того, что перед рассветом звезды поблекли и он потерял ориентацию. Спокойствие совести было ему необходимо не меньше, чем уважение пассажиров. Этот его большой мозг жил собственной жизнью, и в конце концов наступит даже такой момент, когда капитан попытается всадить в него пулю за те заблуждения, в которые тот его ввел.
Но до этого часа оставалось еще пять дней. Тогда он еще доверял своему мозгу и, выправив курс, отправился на корму — посмотреть, как себя чувствует «Уиллард Флемминг», и помочь Мэри, как они и собирались, перенести его в тень, в проход между офицерскими каютами. Я не поставил звездочку перед именем Уиллард Флемминг, поскольку подобное лицо никогда не существовало и, следовательно, не могло умереть.
Мэри Хепберн настолько не интересовала капитана как личность, что он не потрудился даже узнать ее фамилию. Он полагал, что фамилия ее была Каплан — как значилось на нагрудном кармане ре списанной армейской куртки, которая служила теперь Уэйту подушкой.
Уэйт тоже называл ее миссис Каплан — сколько бы раз она его ни поправляла. Как-то среди ночи он сказал ей:
— Вы, евреи, умеете выживать.
— Вы тоже сумеете, Уиллард, — откликнулась она.
— М-да… — произнес он. — Прежде я полагал, что умею, миссис Каплан. а теперь уже не слишком уверен. Но, во всяком случае, те, кто не мертв, уже, считай, выжили.
— Ну-ну… — вмешалась она. — Давайте лучше поговорим о чем-нибудь приятном. Скажем, о Бальтре.
Однако, видимо, подача крови в мозг Уэйта на некоторое время нормализовалась, потому что он не дал увести себя в сторону от этой темы и с сухим смешком продолжал:
— Люди так любят похваляться своей способностью выжить, точно в этом есть что-то из ряда вон выходящее. Единственный, кто не может этим похвастаться, — это труп.
— Ну-ну, что это вы… — пролепетала она.

* * *
Когда капитан после восхода солнца подошел к ним, Мэри только что дала согласие на брак с Уэйтом. Он ее все-таки уломал. Он молил ее об этом, точно жаждущий о глотке воды, так что в конце концов она решила уступить. Если ему так позарез необходима была помолвка с нею, а это было все, чем она могла его одарить, то она сочла за благо дать ему желаемое.
Однако она вовсе не собиралась сразу принимать всерьез свое обещание — если собиралась вообще. Ей, разумеется, нравилось все, что он о себе рассказал. Узнав во время их ночных разговоров, что она энтузиаст лыжных походов, он с умилением сказал, что сроду не чувствовал себя счастливее, чем катаясь на лыжах, когда вокруг чистый, нетронутый снег и величественная тишина скованных морозом озер и лесов. На самом деле ему никогда не приходилось вставать на лыжи, но одной из его жертв была вдова владельца лыжной базы, расположенной в Белых горах, в Нью-Гэмпшире. Он начал обхаживать ее весной и бросил, обобрав до нитки, еще до того, как зеленые листья стали оранжевыми, желтыми, красными и коричневыми.
Мэри обручилась не с реальным мужчиной. Женихом ее был некий собирательный образ, стилизация.
Впрочем, неважно, с кем она обручилась, уверял ее большой мозг, поскольку они все равно не смогут пожениться до прибытия на Бальтру, а там Уилларда Флемминга, если он к тому моменту еще будет жив, немедленно госпитализируют для интенсивного лечения. Так что у нее, решила она, есть еще масса времени на то, чтобы брак расторгнуть.
Поэтому она не восприняла всерьез слова Уэйта, с которыми он обратился к подошедшему капитану:
— У меня есть замечательная новость. Миссис Каплан согласилась стать моей женой. Я счастливейший человек в мире!
И тут судьба сыграла с Мэри шутку почти столь же мгновенную и неумолимую, как мое обезглавление на верфи в Мальмё:
— Вам повезло. Как капитан этого судна, находящегося в международных водах, я официально уполномочен сочетать вас браком, — отозвался капитан и начал церемонию. — Дорогие мои, мы собрались здесь перед лицом Господа, чтобы…
Две минуты спустя он провозгласил «Уилларда Флемминга и Мэри Каплан» мужем и женой.
Глава 5
Ибо сказано «Мандараксом»:

Клятвы — не более чем слова, а слова — не более чем ветер.
Сэмюэль Батлер (1612-1680)
Мэри Хепберн на Санта Росалии заучила наизусть как эту цитату «Мандаракса», так и сотни других. Однако с течением лет она стала относиться к своему браку с «Уиллардом Флеммингом» все серьезнее — несмотря на то, что ее второй муж умер с улыбкой на устах через каких-нибудь пару минут после того, как капитан провозгласил их мужем и женой. Будучи уже древней старухой, согбенной и беззубой, она как-то сказала пушистой Акико: «Я благодарю Бога за то, что он послал мне двух прекрасных мужчин». Она имела в виду Роя и «Уилларда Флемминга». Кроме того, она таким образом хотела сказать, что невысоко ставит капитана, который к тому времени тоже был древним стариком, отцом и дедом всех родившихся на острове — за исключением Акико.

* * *
Акико была единственной среди молодого поколения колонистов, кто любил слушать рассказы из прежней, материковой жизни, в особенности о любви. и Мэри вынуждена была извиняться перед ней, что не много может поведать ей любовных историй от собственного лица. Однако ее родители действительно очень любили друг друга, говорила она, — и Акико с наслаждением слушала рассказ о том, как отец и мать Мэри целовались и обнимались до своего последнего дня.
Мэри смешила Акико до слез рассказом о нелепом романе, если можно его так назвать, который был у нее со, вдовцом по имени Роберт Войцеховиц, возглавлявшим отделение английского языка в илиумской средней школе — покуда школу не закрыли. Он был единственный мужчина, не считая Роя и «Уилларда Флемминга», который когда-либо просил ее руки.
История же была такова:
Роберт Войцеховиц начал названивать ей и просить о встрече всего две недели спустя после похорон Роя. Она отвергла его, дав понять, что ей рано пока помышлять о новом спутнике жизни.
Она делала все возможное, чтобы отбить у того охоту к возобновлению ухаживаний, но, несмотря на это, он как-то днем зашел ее проведать — вопреки всем ее уговорам, что ей очень нужно побыть одной. Он подкатил к ее дому, когда она подстригала газон, попросил выключить газонокосилку и сделал ей предложение, выпалив его скороговоркой.
Мэри описывала Акико его машину — и та покатывалась со смеху, хотя ей за всю свою жизнь не суждено было увидеть ни одного автомобиля. Роберт Войцеховиц ездил на «ягуаре», который некогда смотрелся очень красиво, но к тому времени был уже весь в проплешинах и вмятинах с водительской стороны.
Машина эта была прощальным даром его жены. Звали ее Дорис — имя, которое Акико затем даст одной из своих пушистых дочек, под влиянием всего одной рассказанной Мэри истории.
Дорис Войцеховиц получила в наследство немного денег и купила мужу «ягуар» в благодарность за то, что тот был ей таким хорошим супругом. У них был взрослый сын, Джозеф — остолоп, который искорежил роскошный «ягуар», покуда мать его еще была жива. Джозефа отправили в тюрьму «за вождение транспортного средства в состоянии алкогольного опьянения». И тут не обошлось без нашего старого приятеля, от которого усыхают мозги: алкоголя.
Роберт сделал ей предложение посреди единственного свежеподстриженного газона на всю округу. Остальные успели прийти в полную запущенность, поскольку все остальные жители разъехались кто куда. и все то время, что Войцеховиц излагал свое предложение, их непрерывно, пытаясь казаться свирепым, облаивал большой золотистый ретривер. Это был Дональд, тот самый пес, который был таким утешением Рою в последние месяцы его жизни. Даже у собак в ту эпоху были имена. Дональд был псом. Роберт — человеком. Дональд был безобидный пес. Он отродясь никого не кусал. Все, чего он хотел, — это чтобы кто-нибудь швырнул подальше палку и он бы принес ее назад, чтобы кто-нибудь кинул ее вновь и чтобы он ее вновь принес, и так далее, до бесконечности. Дональд был не слишком умственно одаренным существом — мягко говоря. Ему явно не дано было написать бетховенскую Девятую симфонию. Во сне Дональд часто скулил, и его задние лапы вздрагивали. Ему снилось, что он бегает за палками.
Роберт боялся собак, поскольку, когда ему было пять лет, на них с матерью напал доберман-пинчер. Он чувствовал себя в их присутствии нормально, если поблизости находился кто-то, кого собаки слушались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32