Чистой воды везение картежника, что сегодня среди людей не осталось ни одного больного хореей Хантингтона. Подобной же случайности обязан был Зигфрид фон Кляйст тем, что стал в свое время ее потенциальным носителем.
Отец его узнал, что болен, лишь к середине своей жизни, когда уже успел породить двух отпрысков.

* * *
Это, разумеется, означало, что и старший, более высокий и импозантный брат Зигфрида, Адольф, капитан «Bahia de Darwin», мог быть носителем недуга. Поэтому как Зигфрид, который должен был уйти, не оставив по себе потомства, так и Адольф, которому предстояло впоследствии стать прародителем всего человеческого рода, — оба исходя из восхитительно бескорыстных побуждений — отказались участвовать миллион лет назад в биологически важном акте спаривания.

* * *
Зигфрид и Адольф хранили в тайне возможный свой генетический дефект.
Это умолчание, конечно, избавляло их от ненужных личных осложнений, но в то же время призвано было оградить их близких. Получи огласку то обстоятельство, что братья могут передать по наследству эту болезнь своим потомкам — всем остальным фон Кляйстам вряд ли можно было надеяться на удачный брак, несмотря на то, что вероятность их заболевания была вовсе нулевой.
Дело заключалось в том, что недуг, если только они вообще носили его в себе, был унаследован братьями от их бабушки по отцовской линии, второй жены их деда, родившей единственного сына — их отца, эквадорского скульптора и архитектора Себастьяна фон Кляйста.
Насколько тяжелым было это заболевание? Ну, достаточно сказать, что это было хуже, чем родить ребенка, сплошь покрытого шерстью.
Более того: из всех ужасных болезней, известных «Мандараксу», хорея Хантингтона, возможно, была наихудшей. Она, несомненно, являла собой самый предательский и отвратительный сюрприз для человека. Обычно она тихо дожидалась своего часа, не поддаваясь выявлению никакими известными анализами, покуда несчастный, получивший ее по наследству, не достигал зрелого возраста. Отец братьев, к примеру, вел безоблачную производительную жизнь до пятидесяти четырех лет, когда он вдруг начал невольно приплясывать и ему стали являться видения. А затем он убил свою жену — факт, преданный замалчиванию. Полиция, получив сообщение об этом убийстве, замяла дело, списав все на бытовой несчастный случай.

* * *
Итак, двое братьев вот уже двадцать пять лет как ожидали, что в любой момент могут тронуться рассудком, пуститься в пляс и начать галлюцинировать.
Шансов, что такое может произойти, у обоих было пятьдесят на пятьдесят.
Случись такое хотя бы с одним из них — это послужило бы доказательством того, что недуг их может перейти по наследству к новому поколению. Если же любой из них дожил бы до преклонных лет, так и не свихнувшись, это подтвердило бы, что он не является носителем болезни и что его потомки также избавлены от нее. В этом случае оказалось бы, что он давно мог бы безбоязненно размножаться.

* * *
Однако судьбе было угодно распорядиться так, что капитан оказался здоров, тогда как его брат — болен. По крайней мере бедному Зигфриду хотя бы предстояло страдать недолго. Помешательство его началось, когда ему оставалось всего несколько часов жизни: в четверг, 27 ноября 1986 года. Он стоял за стойкой бара в «Эльдорадо», перед ним сидел Джеймс Уэйт, а за спиной у него висел портрет Чарльза Дарвина, когда его самый надежный служащий, Хесус Ортис, прошел мимо бара к выходу, чем-то страшно расстроенный.
Именно в этот момент большой мозг Зигфрида на миг погрузился в безумие, после чего опять вернулся к прежнему, нормальному состоянию.

* * *
На ранней стадии этой болезни — единственной, которую суждено было пережить несчастному, — он еще мог осознать в душе, что мозг его становится опасен, и усилием воли поддерживать видимость психического здоровья. Поэтому он не подал вида и попытался вернуться к своим обычным делам, завязав беседу с Уэйтом.
— Какова ваша профессия, мистер Флемминг? — спросил он. Слова эти, произнесенные Зигфридом, мучительно отдались у него в ушах, точно он прокричал их во всю глотку в пустую железную трубу. Слух его стал болезненно чувствителен к звукам.
Ответ Уэйта, произнесенный мягким голосом, также резанул ему слух.
— Я служил инженером, — проговорил Уэйт, — но после смерти жены потерял интерес к этому занятию, да и вообще ко всему, по правде сказать. Полагаю, теперь можно сказать, что моя профессия — выживание.

* * *
Между тем Хесус Ортис, смертельно оскорбленный Эндрю Макинтошем, вышел из отеля, намереваясь побродить по окрестностям, пока немного не успокоится.
Однако вскоре он обнаружил, что благодаря солдатам и колючей проволоке весь прилегающий к отелю район превратился в санитарный кордон. Необходимость такого барьера, впрочем, была очевидна. Толпы людей всех возрастов по ту сторону ограждения не сводили с него глаз — столь же проникновенных, как у Казаха, — совершенно напрасно надеясь, что у него может найтись для них еда.
Оставшись внутри ограждения, он вновь и вновь обходил вокруг отеля, всякий раз при этом минуя открытую дверь прачечной. Там, внутри, на стене укреплена была серая стальная коробка. Он знал, что в ней: коммутатор, соединяющий телефоны отеля с внешним миром. Добропорядочный гражданин той эпохи, миллион лет назад, при виде такой коробки мог бы подумать: «Что соединено телефонной компанией, не имеет права разъединять ни один человек».
Именно это соображение возникало в мозгу Хесуса Ортиса. Никогда бы он не смог повредить коробку, столь важную для множества людей. Но человеческие мозги в ту пору были так велики, что стали поистине способны обманывать своих владельцев. Мозг Ортиса подстрекал его отключить все телефоны, еще когда он в первый раз проходил мимо двери прачечной. Мозг знал, что в душе его обладатель — убежденный противник антиобщественного поведения. Поэтому, дабы того не парализовало, мозг твердил ему: «Нет-нет, что ты, мы, конечно же, ни за что на это не пойдем».
На четвертом витке мозг Ортиса подтолкнул его пройти в прачечную, позаботившись при этом изобрести легенду на тот случай, если того спросят, что он там делает. Будучи добропорядочным гражданином, он пришел искать зеленые брюки одной из постоялиц, Мэри Хепберн, канувшие накануне вечером, по всей видимости, в иную галактику.
Он открыл коробку и порвал все провода. Всего за несколько секунд типичный для той эпохи человеческий мозг превратил лучшего гражданина Гуаякиля в безумного террориста.
Глава 17
На острове Манхэттен рекламщик-профессионал среднего возраста созерцал крах своего шедевра — «Естествоиспытательского круиза века». Он только что переехал в свой новый офис, в опустевшем помещении под самым сводом здания «Крайслер», где ранее размещался выставочный зал фирмы по изготовлению арф, которая обанкротилась — как Илиум и Эквадор, Филиппины и Турция и так далее.
Звали его Бобби Кинг.
Он находился в том же часовом поясе, что и Гуаякиль, и линия, опущенная строго на юг из глубокой складки на его брови, уперлась бы в еще более глубокую складку, рассекшую бровь Эндрю Макинтоша. Тот в Гуаякиле пытался криком вдохнуть жизнь в отключенный телефон. С равным успехом Макинтош мог бы прижимать к своей квадратной голове чучело галапагосской морской игуаны и все требовательней орать: «Алло! Алло!»
У Бобби Кинга же на столе и впрямь стояло чучело игуаны, и он не раз развлекал того или иного посетителя тем, что, притворившись, будто перепутал чучело с телефоном, подносил его к уху и произносил: «Алло! Алло!»
Однако теперь ему, конечно, было не до шуток. По-своему он сделал не меньше, чем Чарльз Дарвин, для прославления Галапагосских островов — ведя на протяжении десяти месяцев пропагандистскую и рекламную кампанию, которая сумела убедить людей в том, что первому плаванию «Bahia de Darwin» предстоит стать в самом деле «Естествоиспытательским круизом века». В ходе этой кампании он сделал знаменитостями различных обитателей архипелага: бескрылых бакланов, синелапых олуш, вороватых птиц-фрегатов и еще и еще многих.
Заказчиками кампании были Министерство туризма Эквадора, авиакомпания «Экваториана эйрлайнз» и владельцы отеля «Эльдорадо» и «Bahia de Darwin» — дядья по отцовской линии Зигфрида и Адольфа фон Кляйстов. Ни управляющему отеля, ни капитану, впрочем, не приходилось заботиться о хлебе насущном.
Они, благодаря наследству, и без того были сказочно богаты, но считали, что все равно должны чем-то заниматься.
Теперь Кингу представлялось очевидным, хотя никто ему еще ничего не сообщал, что все труды его пропали впустую и «Естествоиспытатсльскому круизу века» состояться не суждено.
Что касается чучела морской игуаны на его столе, то он сделал эту рептилию тотемическим символом круиза, поместив ее изображение по обе стороны от носа «Bahia de Darwin», и, в качестве эмблемы, на всех объявлениях и рекламных листовках.

* * *
В действительности же это была тварь, достигавшая порою в длину метра с лишним и выглядевшая не менее пугающе, чем китайский дракон. Однако на деле она была для любых форм жизни — не считая водорослей — не опаснее ливерной колбасы. Сегодня она ведет тот же образ жизни, что и миллион лет тому назад, а именно: У нее нет врагов, поэтому она сидит на месте, вперясь в никуда, ничего не желая, ни о чем не беспокоясь — пока не проголодается. Тогда она сползает к океанской воде и пускается вплавь, медленно и не слишком умело.
Удалившись от берега на несколько метров, она погружается, как подводная лодка, и набивает брюхо водорослями, пока еще непригодными для пищеварения и требующими обработки.
Потом игуана выныривает, плывет на берег и снова усаживается на застывшей лаве, под солнцем. Используя себя в качестве кастрюли для тушения, она раскаляется все жарче в солнечных лучах — в то время как водоросли тушатся у нее внутри. При этом она, как и прежде, продолжает глядеть прямо перед собой, в никуда — с той единственной разницей, что теперь изо рта ее время от времени выплескивается нагревающаяся морская вода.
За тот миллион лет, что я провел на архипелаге, закон естественного отбора оказался не в силах ни усовершенствовать, ни ухудшить эту систему выживания.

* * *
Кингу было известно, что шесть человек все-таки приехали в Гуаякиль и находились в данный момент в отеле «Эльдорадо», не потеряв еще надежды отправиться в «Естествоиспытательский круиз века». Это также было для него некоторым потрясением. Он полагал, что те, кто самостоятельно заказывал туда билеты, наверняка остерегутся приезжать, поскольку вести из Эквадора были столь тревожными.
Он знал имена всех шестерых. Одно из них — канадца Уилларда Флемминга — абсолютно ничего ему не говорило. Речь шла, разумеется, о Джеймсе Уэйте.
Кингу было невдомек, как тот оказался в списках пассажиров, который, как предполагалось, — за исключением Мэри Хепберн и японского ветеринара с женой — должен был состоять сплошь из журналистов и влиятельнейших законодателей моды.
Кинга удивило, что Мэри Хепберн приехала без мужа. Он не знал, что Рой скончался. Ему было кое-что известно о Хепбернах, хотя те и были полными «никем» в списке, состоявшем сплошь из одних знаменитостей, поскольку эта пара была первыми, кто пожелал забронировать места для участия в «Естествоиспытательском круизе века». Это было еще в то время, когда Кинг имел основания сомневаться, что хоть одна настоящая знаменитость действительно соблазнится перспективой отправиться в это путешествие.
Когда Хепберны забронировали места, Кинг даже подумывал о том, чтобы сделать из них своего рода мини-знаменитостей, сняв их в различных шоу, опубликовав их интервью в газетах и так далее. Он ни разу не встречался с ними, но беседовал с Мэри по телефону, надеясь — вопреки ожиданию — разведать о них что-нибудь интересное, хотя те и находились на самой ординарной службе в заштатном промышленном городишке, уровень безработицы в котором был самым высоким в стране. У кого-то из них двоих могли обнаружиться знаменитые предки или родственники, либо Рой мог оказаться героем какой-нибудь войны, либо, может статься, они выигрывали в лотерею, а то и, глядишь, пережили нечто трагическое — словом, что-нибудь в этом роде.
Вот как протекал тогда, в январе разговор Кинга с Мэри:
— Ну… я дальняя родственница Дэниела Буна, — сообщила она. — Моя девичья фамилия тоже Бун, и я родом из Кентукки.
— Отлично! — воскликнул Кинг. — Вы приходитесь ему прапраправнучкой или кем?
— Да нет, не думаю, чтобы я была столь прямой его наследницей, — разочаровала она его. — Я никогда не придавала этому особого значения, а значит, и не докапывалась до истины.
— Но вы же сами сказали, что ваша девичья фамилия Бун…
— Да, но это чистой воды совпадение. Мой отец носил фамилию Бун, не состоя при этом ни в каком родстве с Дэниелом Буном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32