Я прикинул на глаз, что объем ее грудной клетки был не больше коробка спичек. В комнате пахло, как на винно-водочном заводе. Ясно, что у Элизы были проблемы и с алкоголем. Кожа у нее была жуткая. Цвет лица точь-в-точь как дорожный шкаф-сундук нашей прабабки.
— Черепаший Залив, Черепаший Залив… — задумчиво повторила она. — А тебе никогда не приходило в голову, дорогой Уилбур, что наш драгоценный папочка вовсе и не был нашим отцом?
— Что ты хочешь сказать?
— Может, наша мама в прекрасную лунную ночь выскользнула из постели, удрала из дому и спарилась с гигантским морским черепахом, — сказала она.
Хэй-хо.
* * *
— Элиза, — сказал я, — если мы будем обсуждать семейные дела, может быть, мистер Мушари оставит нас наедине?
— С чего бы это? — сказала она. — Норми — вся моя семья.
— Ну, все же… — сказал я.
— А эта расфуфыренная пташкина какашка, твоя мать, уж точно мне не родня, — сказала она.
— Ну, послушай… — сказал я.
— Надеюсь, ты не считаешь себя моим родственником, а? — сказала она.
— Что я могу сказать? — ответил я.
— Вот ради этого мы и навестили тебя — хотим послушать все чудесные речи, которые ты можешь сказать, — перебила Элиза. — Ты же всегда был у нас ума палата. А я — что-то вроде опухоли, которую у тебя взяли и удалили.
* * *
— Я этого не говорил, — сказал я.
— За тебя другие сказали, а ты им поверил, — сказала она. — А это еще хуже. Ты фашист, Уилбур. Натуральный фашист.
— Чепуха, — сказал я.
— Фашисты — это ничтожества, которые верят, когда их кто-то уверяет, что они — высшая раса, — сказала она.
— Ну, ну… — сказал я.
— И они норовят истребить всех остальных, — сказала она.
* * *
— Так мы не найдем выхода, — сказал я.
— А я привыкла сидеть взаперти, безвыходно, — сказала она. — Ты, наверно, читал про это в газетах или слышал по телевизору.
— Элиза, — сказал я, — может быть, тебе станет легче, если ты узнаешь, что мама до конца наших дней не простит себе того, что мы с тобой сделали?
— Разве от этого легче? — сказала она. — В жизни не слышала такого дурацкого вопроса.
* * *
Она обхватила длиннющей рукой плечи Нормана Мушари-младшего.
— Вот кто знает, как помогать людям, — сказала она.
Я кивнул.
— Мы ему очень благодарны. Честное слово.
— Он для меня все: — и отец, и мать, и брат, и Бог — все, — сказала она. — Он подарил мне жизнь! Он мне сказал: деньги тебе радости не прибавят, детка, но мы все равно из твоих родственничков душу вытрясем.
— Умм… — сказал я.
— От этого и вправду становится легче жить, не то что от твоих покаянных причитаний. Ты просто хвастаешься своей чувствительностью, выставляешься напоказ.
Она издевательски засмеялась.
— Конечно, я понимаю, почему вы с матушкой так носитесь с вашей виной. В конце концов, это единственное, что вы, мартышки этакие, раздобыли себе самостоятельно.
Хэй-хо.
ГЛАВА 24
Я полагал, что Элиза уже применила все виды оружия, атакуя мое уважение к себе. Мне удалось выжить.
Не возгордившись, с чисто клиническим, циничным интересом я отметил, что характер у меня железный и от него все снаряды отскакивают сами собой, без всяких усилий с моей стороны.
Я думал, что Элиза уже излила всю свою ярость. Как я ошибался! Ее первые наскоки были рассчитаны только на то, чтобы обнажить железную суть моего характера. Она всего-навсего выслала вперед легкую кавалерию, чтобы расчистить от деревьев и кустарника подступы к моему характеру, чтобы содрать с него плющ, если можно так выразиться.
И вот теперь, при полном моем неведении, мой характер предстал перед дулами ее скрытых пушек, готовых расстрелять его в упор, — обнаженный, беззащитный, как скорлупка или стеклянная колба.
Хэй-хо.
* * *
Наступило временное затишье. Элиза расхаживала по моей гостиной, разглядывала мои книги — читать их она, разумеется, не могла. Потом она подошла ко мне, подняла голову и спросила:
— А что, на медицинский факультет Гарвардского университета попадают только те, кто умеет читать и писать?
— Я очень много работал, Элиза, — сказал я. — Мне пришлось нелегко. Да и сейчас нелегко.
— Если из Бобби Брауна получится доктор, — сказала она, — это будет самый сильный довод в пользу Христианской науки, какой мне приходилось слышать.
— Самый лучший доктор из меня не получится, — сказал я. — Но и самый плохой — тоже.
— Из тебя выйдет отличный ударник при гонге, — сказала она. Она намекала на недавно распространившиеся слухи о том, что китайцы успешно лечат рак груди с помощью музыки, исполняемой на гонгах. — У тебя вид человека, который может попасть в гонг почти без промаха.
— Спасибо, — сказал я.
— Тронь меня, — сказала она.
— Прошу прощенья?..
— Я же твоя родная плоть и кровь. Я твоя сестра. Дотронься до меня, — сказала она.
— Да, конечно, — сказал я. Но руки у меня висели, как парализованные.
* * *
— Не спеши, — сказала она.
— Понимаешь, — сказал я, — раз ты меня так ненавидишь…
— Я ненавижу Бобби Брауна, — сказала она.
— Раз ты ненавидишь Бобби Брауна… — сказал я.
— И Бетти Браун, — сказала она.
— Это было давным-давно, — сказал я.
— Тронь меня, — сказала она.
— Господи, Элиза! — сказал я.
Руки у меня как отсохли.
— Тогда я тебя трону, — сказала она.
— Как скажешь, — сказал я.
Я был еле жив от страха.
— Сердце у тебя здоровое, а, Уилбур? — сказала она.
— Да, — сказал я.
— Если я до тебя дотронусь, обещай, что не свалишься замертво.
— Обещаю, — сказал я.
— А может, я упаду замертво, — сказала она.
— Надеюсь, что нет, — сказал я.
— Ты думаешь, что если я держусь так, как будто знаю, что случится, — сказала она, — то я знаю на самом деле, что случится? А может, ничего не будет.
— Может быть, — сказал я.
— Никогда не видела тебя таким перепуганным, — сказала она.
— Что я, не человек? — сказал я.
— Может, скажешь Норми, что тебя так напугало? — сказала она.
— Нет, — сказал я.
* * *
Элиза, почти касаясь пальцами моей щеки, повторила грязную шутку, которую Уизерс Уизерспун рассказал другому слуге, когда мы еще были маленькие. Мы подслушали сквозь стенку. Это был анекдот про женщину, которая в постели приходила в полное неистовство. В том анекдоте женщина предупредила незнакомца, который к ней приставал: «Держись за шляпу, молодчик. Мы можем приземлиться за много миль отсюда…»
* * *
Потом она ко мне прикоснулась.
И мы слились в единого гения — как раньше.
ГЛАВА 25
На нас накатило безумие. Только по милости Божией мы не вылетели из дома в толпу, на Биконстрит. Таилось в нас что-то, о чем я и не догадывался, а Элиза, среди адских мучений, прекрасно знала — и это нечто стремилось к единению, готовило его много лет.
Я не мог сказать, где Элиза, где я, границ не было, и где кончались мы и начиналась Вселенная, тоже было неясно. Это было великолепно — и это было ужасно. Да, и можете себе представить, какая колоссальная энергетика была выпущена на волю: оргия продолжалась пять ночей и пять дней кряду.
* * *
Мы с Элизой отсыпались после этого трое суток. Когда я очнулся, оказалось, что я в своей постели. И меня кормят внутривенно.
А Элизу, как я узнал позже, отправили домой в частной машине скорой помощи.
* * *
Вы спросите, почему никто нас не разнял и не позвал на помощь: мы с Элизой схватили Нормана Мушари-младшего, и бедняжку маму, и всех слуг — переловили их поодиночке.
У меня это начисто вылетело из памяти.
Как мне потом рассказали, их привязали к деревянным креслам, сунули им в рот по кляпу и аккуратно рассадили вокруг обеденного стола.
* * *
Слава Богу, мы их поили и кормили, а то у нас на совести было бы смертоубийство. В туалет, однако, мы их не пускали, и вся их пища состояла из арахисового масла и сэндвичей с джемом. И оргия возобновлялась снова.
* * *
Помню, как я читал Элизе вслух отрывки из книг по педиатрии, детской психологии, социологии, антропологии и так далее. Я не выбросил ни одного учебника после того, как кончал курс.
Помнится, мы судорожно обнимались, а когда не обнимались, я сидел за пишущей машинкой и строчил со сверхчеловеческой скоростью. Элиза сидела бок о бок со мной.
Хэй-хо.
* * *
Когда я вышел из коматозного состояния, Мушари и мои собственные адвокаты уже успели щедро расплатиться с прислугой за перенесенные мучения за обеденным столом; за то, чтобы они молчали о тех ужасах, которым стали свидетелями, им тоже было заплачено.
Маму выписали из Центрального массачусетского госпиталя, и она вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала.
* * *
Физически я почти не пострадал — разве что от переутомления.
Однако, когда мне позволили вставать, оказалось, что я настолько психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом должно было измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в тот день непостоянной, как это и случилось много лет спустя, если бы мне пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось.
* * *
Впрочем, почти ничего не переменилось. Дом был приведен в порядок.
Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим — посветлее на месте выведенных пятен.
Единственное вещественное доказательство бурных событий само по себе являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике в столовой, где я ее так лихорадочно печатал.
Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей.
* * *
Хорошее это было пособие? Да нет, честно говоря. После Библии и «Радости кулинара» оно могло стать популярной книгой всех времен.
Хэй-хо.
* * *
Оно оказалось настолько полезным, это пособие, что, когда я начал работать педиатром в Вермонте, я его опубликовал под псевдонимом — доктор Элай У. Рокфеллер, Д. М. Это было сложное общее имя — мое и Элизы.
А издатель придумал название. Вот оно: «Угораздило-таки вас завести младенца ».
* * *
Однако во время нашей оргии мы с Элизой дали своему труду другое название, и авторов назвали по-другому. Вот так:
КРИК НОЧНОГО КОЗОДОЯ
БЕТТИ И БОББИ БРАУН
ГЛАВА 26
После оргии мы были в таком ужасе, что не хотели встречаться. Наш посредник, Норман Мушари-младший, сказал мне, что Элиза была еще больше потрясена оргией, чем я.
— Мне едва не пришлось отправить ее обратно в клинику, — сказал он. — И на этот раз для этого были веские основания.
* * *
Мачу-Пикчу, столица древних инков на большой высоте в Андах, в Перу, стала модным местом отдыха богачей с их прихлебателями, людей, спасавшихся бегством от социальных реформ и экономических экспериментов — и не только из Америки, а со всего света. Там было даже несколько китайцев нормального роста, которые отказались подвергать миниатюризации своих детей.
И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня.
* * *
Когда Мушари приехал ко мне, чтобы сообщить о предстоящем переезде Элизы в Перу, — было это через неделю после оргии, — он признался, что и сам чуть не спятил, пока сидел привязанный к креслу в столовой.
— Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, — сказал он.
— Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это выключатель. И как только меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами.
Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат.
* * *
Чтобы доказать мне, что он стал другим человеком, Мушари признался, что вызволил Элизу из чисто корыстных побуждений.
— Я был охотником за состояниями, — сказал он. — Разыскивал богатых людей в больницах, где им нечего было делать, — и освобождал. А бедняков оставлял гнить в казематах.
— Все равно, это было доброе дело, — сказал я.
— Не думаю, — сказал он. — Бог ты мой, да практически все они без исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же после этого.
— Я внезапно почувствовал, что старею, — сказал он. — Мне этого больше не вынести.
Хэй-хо.
* * *
Мушари был так выбит из колеи той оргией, что взял да и передал все легальные и финансовые дела Элизы той же фирме, которая занималась нашими с мамой делами.
Он еще раз всплыл в моей жизни два года спустя, когда я закончил медицинский факультет — самым последним на курсе, кстати сказать. Он запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание изобретения были помещены на деловой странице «Нью-Йорк Тайме».
В то время вся нация поголовно была помешана на чечетке. Мушари придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок, а потом снова отодрать. Любой человек мог носить набойки в маленьком пластиковом мешочке — в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, — и пользоваться ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку.
ГЛАВА 27
После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу. И голос ее я слышал с тех пор только два раза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Черепаший Залив, Черепаший Залив… — задумчиво повторила она. — А тебе никогда не приходило в голову, дорогой Уилбур, что наш драгоценный папочка вовсе и не был нашим отцом?
— Что ты хочешь сказать?
— Может, наша мама в прекрасную лунную ночь выскользнула из постели, удрала из дому и спарилась с гигантским морским черепахом, — сказала она.
Хэй-хо.
* * *
— Элиза, — сказал я, — если мы будем обсуждать семейные дела, может быть, мистер Мушари оставит нас наедине?
— С чего бы это? — сказала она. — Норми — вся моя семья.
— Ну, все же… — сказал я.
— А эта расфуфыренная пташкина какашка, твоя мать, уж точно мне не родня, — сказала она.
— Ну, послушай… — сказал я.
— Надеюсь, ты не считаешь себя моим родственником, а? — сказала она.
— Что я могу сказать? — ответил я.
— Вот ради этого мы и навестили тебя — хотим послушать все чудесные речи, которые ты можешь сказать, — перебила Элиза. — Ты же всегда был у нас ума палата. А я — что-то вроде опухоли, которую у тебя взяли и удалили.
* * *
— Я этого не говорил, — сказал я.
— За тебя другие сказали, а ты им поверил, — сказала она. — А это еще хуже. Ты фашист, Уилбур. Натуральный фашист.
— Чепуха, — сказал я.
— Фашисты — это ничтожества, которые верят, когда их кто-то уверяет, что они — высшая раса, — сказала она.
— Ну, ну… — сказал я.
— И они норовят истребить всех остальных, — сказала она.
* * *
— Так мы не найдем выхода, — сказал я.
— А я привыкла сидеть взаперти, безвыходно, — сказала она. — Ты, наверно, читал про это в газетах или слышал по телевизору.
— Элиза, — сказал я, — может быть, тебе станет легче, если ты узнаешь, что мама до конца наших дней не простит себе того, что мы с тобой сделали?
— Разве от этого легче? — сказала она. — В жизни не слышала такого дурацкого вопроса.
* * *
Она обхватила длиннющей рукой плечи Нормана Мушари-младшего.
— Вот кто знает, как помогать людям, — сказала она.
Я кивнул.
— Мы ему очень благодарны. Честное слово.
— Он для меня все: — и отец, и мать, и брат, и Бог — все, — сказала она. — Он подарил мне жизнь! Он мне сказал: деньги тебе радости не прибавят, детка, но мы все равно из твоих родственничков душу вытрясем.
— Умм… — сказал я.
— От этого и вправду становится легче жить, не то что от твоих покаянных причитаний. Ты просто хвастаешься своей чувствительностью, выставляешься напоказ.
Она издевательски засмеялась.
— Конечно, я понимаю, почему вы с матушкой так носитесь с вашей виной. В конце концов, это единственное, что вы, мартышки этакие, раздобыли себе самостоятельно.
Хэй-хо.
ГЛАВА 24
Я полагал, что Элиза уже применила все виды оружия, атакуя мое уважение к себе. Мне удалось выжить.
Не возгордившись, с чисто клиническим, циничным интересом я отметил, что характер у меня железный и от него все снаряды отскакивают сами собой, без всяких усилий с моей стороны.
Я думал, что Элиза уже излила всю свою ярость. Как я ошибался! Ее первые наскоки были рассчитаны только на то, чтобы обнажить железную суть моего характера. Она всего-навсего выслала вперед легкую кавалерию, чтобы расчистить от деревьев и кустарника подступы к моему характеру, чтобы содрать с него плющ, если можно так выразиться.
И вот теперь, при полном моем неведении, мой характер предстал перед дулами ее скрытых пушек, готовых расстрелять его в упор, — обнаженный, беззащитный, как скорлупка или стеклянная колба.
Хэй-хо.
* * *
Наступило временное затишье. Элиза расхаживала по моей гостиной, разглядывала мои книги — читать их она, разумеется, не могла. Потом она подошла ко мне, подняла голову и спросила:
— А что, на медицинский факультет Гарвардского университета попадают только те, кто умеет читать и писать?
— Я очень много работал, Элиза, — сказал я. — Мне пришлось нелегко. Да и сейчас нелегко.
— Если из Бобби Брауна получится доктор, — сказала она, — это будет самый сильный довод в пользу Христианской науки, какой мне приходилось слышать.
— Самый лучший доктор из меня не получится, — сказал я. — Но и самый плохой — тоже.
— Из тебя выйдет отличный ударник при гонге, — сказала она. Она намекала на недавно распространившиеся слухи о том, что китайцы успешно лечат рак груди с помощью музыки, исполняемой на гонгах. — У тебя вид человека, который может попасть в гонг почти без промаха.
— Спасибо, — сказал я.
— Тронь меня, — сказала она.
— Прошу прощенья?..
— Я же твоя родная плоть и кровь. Я твоя сестра. Дотронься до меня, — сказала она.
— Да, конечно, — сказал я. Но руки у меня висели, как парализованные.
* * *
— Не спеши, — сказала она.
— Понимаешь, — сказал я, — раз ты меня так ненавидишь…
— Я ненавижу Бобби Брауна, — сказала она.
— Раз ты ненавидишь Бобби Брауна… — сказал я.
— И Бетти Браун, — сказала она.
— Это было давным-давно, — сказал я.
— Тронь меня, — сказала она.
— Господи, Элиза! — сказал я.
Руки у меня как отсохли.
— Тогда я тебя трону, — сказала она.
— Как скажешь, — сказал я.
Я был еле жив от страха.
— Сердце у тебя здоровое, а, Уилбур? — сказала она.
— Да, — сказал я.
— Если я до тебя дотронусь, обещай, что не свалишься замертво.
— Обещаю, — сказал я.
— А может, я упаду замертво, — сказала она.
— Надеюсь, что нет, — сказал я.
— Ты думаешь, что если я держусь так, как будто знаю, что случится, — сказала она, — то я знаю на самом деле, что случится? А может, ничего не будет.
— Может быть, — сказал я.
— Никогда не видела тебя таким перепуганным, — сказала она.
— Что я, не человек? — сказал я.
— Может, скажешь Норми, что тебя так напугало? — сказала она.
— Нет, — сказал я.
* * *
Элиза, почти касаясь пальцами моей щеки, повторила грязную шутку, которую Уизерс Уизерспун рассказал другому слуге, когда мы еще были маленькие. Мы подслушали сквозь стенку. Это был анекдот про женщину, которая в постели приходила в полное неистовство. В том анекдоте женщина предупредила незнакомца, который к ней приставал: «Держись за шляпу, молодчик. Мы можем приземлиться за много миль отсюда…»
* * *
Потом она ко мне прикоснулась.
И мы слились в единого гения — как раньше.
ГЛАВА 25
На нас накатило безумие. Только по милости Божией мы не вылетели из дома в толпу, на Биконстрит. Таилось в нас что-то, о чем я и не догадывался, а Элиза, среди адских мучений, прекрасно знала — и это нечто стремилось к единению, готовило его много лет.
Я не мог сказать, где Элиза, где я, границ не было, и где кончались мы и начиналась Вселенная, тоже было неясно. Это было великолепно — и это было ужасно. Да, и можете себе представить, какая колоссальная энергетика была выпущена на волю: оргия продолжалась пять ночей и пять дней кряду.
* * *
Мы с Элизой отсыпались после этого трое суток. Когда я очнулся, оказалось, что я в своей постели. И меня кормят внутривенно.
А Элизу, как я узнал позже, отправили домой в частной машине скорой помощи.
* * *
Вы спросите, почему никто нас не разнял и не позвал на помощь: мы с Элизой схватили Нормана Мушари-младшего, и бедняжку маму, и всех слуг — переловили их поодиночке.
У меня это начисто вылетело из памяти.
Как мне потом рассказали, их привязали к деревянным креслам, сунули им в рот по кляпу и аккуратно рассадили вокруг обеденного стола.
* * *
Слава Богу, мы их поили и кормили, а то у нас на совести было бы смертоубийство. В туалет, однако, мы их не пускали, и вся их пища состояла из арахисового масла и сэндвичей с джемом. И оргия возобновлялась снова.
* * *
Помню, как я читал Элизе вслух отрывки из книг по педиатрии, детской психологии, социологии, антропологии и так далее. Я не выбросил ни одного учебника после того, как кончал курс.
Помнится, мы судорожно обнимались, а когда не обнимались, я сидел за пишущей машинкой и строчил со сверхчеловеческой скоростью. Элиза сидела бок о бок со мной.
Хэй-хо.
* * *
Когда я вышел из коматозного состояния, Мушари и мои собственные адвокаты уже успели щедро расплатиться с прислугой за перенесенные мучения за обеденным столом; за то, чтобы они молчали о тех ужасах, которым стали свидетелями, им тоже было заплачено.
Маму выписали из Центрального массачусетского госпиталя, и она вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала.
* * *
Физически я почти не пострадал — разве что от переутомления.
Однако, когда мне позволили вставать, оказалось, что я настолько психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом должно было измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в тот день непостоянной, как это и случилось много лет спустя, если бы мне пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось.
* * *
Впрочем, почти ничего не переменилось. Дом был приведен в порядок.
Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим — посветлее на месте выведенных пятен.
Единственное вещественное доказательство бурных событий само по себе являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике в столовой, где я ее так лихорадочно печатал.
Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей.
* * *
Хорошее это было пособие? Да нет, честно говоря. После Библии и «Радости кулинара» оно могло стать популярной книгой всех времен.
Хэй-хо.
* * *
Оно оказалось настолько полезным, это пособие, что, когда я начал работать педиатром в Вермонте, я его опубликовал под псевдонимом — доктор Элай У. Рокфеллер, Д. М. Это было сложное общее имя — мое и Элизы.
А издатель придумал название. Вот оно: «Угораздило-таки вас завести младенца ».
* * *
Однако во время нашей оргии мы с Элизой дали своему труду другое название, и авторов назвали по-другому. Вот так:
КРИК НОЧНОГО КОЗОДОЯ
БЕТТИ И БОББИ БРАУН
ГЛАВА 26
После оргии мы были в таком ужасе, что не хотели встречаться. Наш посредник, Норман Мушари-младший, сказал мне, что Элиза была еще больше потрясена оргией, чем я.
— Мне едва не пришлось отправить ее обратно в клинику, — сказал он. — И на этот раз для этого были веские основания.
* * *
Мачу-Пикчу, столица древних инков на большой высоте в Андах, в Перу, стала модным местом отдыха богачей с их прихлебателями, людей, спасавшихся бегством от социальных реформ и экономических экспериментов — и не только из Америки, а со всего света. Там было даже несколько китайцев нормального роста, которые отказались подвергать миниатюризации своих детей.
И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня.
* * *
Когда Мушари приехал ко мне, чтобы сообщить о предстоящем переезде Элизы в Перу, — было это через неделю после оргии, — он признался, что и сам чуть не спятил, пока сидел привязанный к креслу в столовой.
— Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, — сказал он.
— Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это выключатель. И как только меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами.
Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат.
* * *
Чтобы доказать мне, что он стал другим человеком, Мушари признался, что вызволил Элизу из чисто корыстных побуждений.
— Я был охотником за состояниями, — сказал он. — Разыскивал богатых людей в больницах, где им нечего было делать, — и освобождал. А бедняков оставлял гнить в казематах.
— Все равно, это было доброе дело, — сказал я.
— Не думаю, — сказал он. — Бог ты мой, да практически все они без исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же после этого.
— Я внезапно почувствовал, что старею, — сказал он. — Мне этого больше не вынести.
Хэй-хо.
* * *
Мушари был так выбит из колеи той оргией, что взял да и передал все легальные и финансовые дела Элизы той же фирме, которая занималась нашими с мамой делами.
Он еще раз всплыл в моей жизни два года спустя, когда я закончил медицинский факультет — самым последним на курсе, кстати сказать. Он запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание изобретения были помещены на деловой странице «Нью-Йорк Тайме».
В то время вся нация поголовно была помешана на чечетке. Мушари придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок, а потом снова отодрать. Любой человек мог носить набойки в маленьком пластиковом мешочке — в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, — и пользоваться ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку.
ГЛАВА 27
После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу. И голос ее я слышал с тех пор только два раза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18