Кажется, здесь — и то и другое. Отсутствие построек и прочих признаков технической цивилизации — это экономия материалов, что называется, в чистом виде. Приток свободной энергии тоже очевиден: ведь они даже сбрасывают ее излишки.
Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность.
В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал — с оставшейся половиной — великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и… Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, — но это уже из другой оперы…
Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности.
В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в «уравнении Плутона», сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте «е» этого параграфа — там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт «е»: «степень опасности определяет не командир…»
В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу.
В сумеречном свете было видно, что на горном склоне, истыканном будто дырами, усеянном темными фигурами, по-прежнему идет какая-то работа, не прерывавшаяся ночью. Тут и там вспыхивали светлячки. Обогнув кучу скальной породы, мы стали подниматься к ближайшей группе аборигенов. Склон был пологий, но все равно идти было очень тяжело, я с трудом отдирал ноги в десантных башмаках от грунта.
Мы подошли к одному из работников — и тут-то увидели чудо Плутона.
Абориген сидел на корточках, перед ним лежал обломок породы. Вот он начал шевелить руками, как бы проделывая пассы. Вдруг под его пальцами что-то заискрилось, засверкало, задымилось. Почти неуловимо для глаза разваливалась порода, потоком скатывались черные гранулы (очевидно, шлак). Возникли очертания бруска. Еще несколько вспышек — и под пальцами аборигена оказался геометрически точный параллелепипед — кирпич с металлическим блеском.
Я не верил своим глазам. Я бы сказал, тысячелетия человеческого опыта сопротивлялись пониманию происходящего. Вот так вот — протянуть руку, без инструмента, даже без прикосновения…
Абориген отставил готовый кирпич в сторону. Затем передвинулся к другому куску породы и, поворочав его, снова принялся за дело.
А из черных дыр, которые были ничем иным, как штольнями горной выработки, ползли куски вырубленной породы. Тут и там из штолен вылезали аборигены, они направляли спуск породы к рабочим местам тех, кого мы назвали обработчиками. Значит, и в штольнях кипела работа, и, вероятно, тоже без инструмента. Я хотел обследовать одну нору — на четвереньках туда можно было протиснуться, — но Морозов со свойственной ему непосредственностью оттащил меня за пояс скафандра.
Мы взяли образцы породы и шлака и постарались проследить весь производственный цикл — если можно так выразиться. «Таскальщики» переносили готовые кирпичи к другим работникам, которые, пользуясь все тем же собственным энергозарядом, вырезали на поверхности блоков замысловатые узоры. Не удалось точно установить, сколько типов таких узоров они делали — обойти всех «резчиков» было просто невозможно, но похоже, что каждый резчик делал только один узор. Вокруг валялось так много готовых блоков, что мы решили, что не нанесем чужой цивилизации особого урона, если погрузим парочку образцов в наш вездеход. Должен сказать, что сделали мы это не без колебаний. Если б мы могли предвидеть, к каким последствиям приведет наш необдуманный акт…
Блоки оказались тяжелыми. Мы с трудом дотащили их до машины, положили в шлюзе и снова поднялись на рабочую площадку.
Время от времени блоки с резными узорами начинали сами группироваться в «поезда» и, извиваясь, уезжали по направлению к тау-станции. Во главе каждого «поезда» всегда был блок покрупнее, в котором что-то текло и переливалось. Это были, так сказать, лидер-блоки; очевидно, они несли в себе некую программу управления.
Аборигены не обращали на нас внимания. Но распорядитель работ, которого Морозов не слишком удачно назвал «президентом Плутона», несколько раз попадался нам по пути. Держался он по-прежнему на отдалении, смотрел пристально и недобро и не отвечал на мои знаки. Возможно, их, распорядителей, было несколько, но отличить одного аборигена от другого положительно нельзя — «ночью все кошки серы», как выразился Морозов (на этот раз довольно удачно).
Сколько голов насчитывает эта странная популяция? По приблизительным подсчетам, их было порядка тысячи, но точнее можно будет определить после изучения киноматериала (съемку мы вели все время).
Все здесь, как видно, было подчинено раз и навсегда заданному ритму, а ритм определялся необходимостью выделки энергоблоков. Сначала мы думали, что аборигены работают посменно. Вот, кажется, кто-нибудь отложит готовый блок в сторону, устало потянется и уступит рабочее место сменщику. Нет, этого не происходило. Никакого обеденного перерыва, никакого намека на еду и отдых. Каторжная какая-то работа шла без передышки, наверное, круглосуточно, — да и вообще, подумал я, существует ли у плутонян понятие времени?
Самое же странное заключалось в том, что аборигены без устали работали, чтобы мощный излучатель выбрасывал в Пространство тау-поток. Мне это казалось безумным. Как если бы некто, сидя зимой в холодной комнате с раскрытым окном, пытался отапливать улицу. Правда, тау-поток, изливаемый Плутоном, почти иссяк. Мы видели это по нашему походному регистратору, и то же показывала, как сообщал Прошин, камера Саллаи, установленная на корабле. Собственно, в этом и заключалась причина беспокойства Прошина: выброс тау-излучения подходит к концу, значит, начинается новый цикл его накопления, и с ростом Дерева (пора, кажется, освободить это слово от иронических кавычек) нарастает опасность для нас. Что говорить, в тревоге командира, конечно, был резон. Тень погибшего «Севастополя» витала над нами. Однако по темпу роста Дерева мы с Морозовым считали, что располагаем безопасным временем, по крайней мере, в одну земную неделю. И потом — разведка всегда есть риск.
В таком духе мы отвечали Прошину.
К концу второго дня мы были измотаны донельзя. Я еле волочил ноги. К усталости добавлялось тягостное ощущение затаенной враждебности аборигенов и невозможности контакта с ними. Кажется, то же самое испытывал и Морозов. Он был необычно замкнут и молчалив — куда девалась его бравада?
Производственный цикл был более или менее ясен, и мы уже не ожидали увидеть ничего нового, кроме беспрерывной выделки энергоблоков и наращивания Дерева. Но вдруг все аборигены, словно по команде, побросали работу и потянулись со склона вниз, к тау-станции. Мы последовали за ними.
И увидели второе чудо Плутона, а вернее, главное чудо…
Это не было ни ритуальным танцем, ни просто длинной очередью. Волнообразной кривой, напоминавшей змеиное движение «поездов», текла вереница аборигенов к тау-станции. Дерево заметно подросло со вчерашнего вечера и достигало теперь не менее десятиметровой высоты. Несколько ветвей отходило от него — и вот первый в змейке абориген как бы наткнулся на концевой блок нижней ветви. С полминуты он стоял, припав животом к этому блоку, потом качнулся в сторону и направился обратно к рабочей площадке. Блок потемнел и, отломившись, упал на грунт. Тотчас следующий абориген прильнул к новому концевому блоку, и так у них и пошло.
— Поразительно, — пробормотал Лавровский, глядя в бинокль. — Они заряжаются энергией!
Морозов тоже изумленно смотрел. Так вот что поддерживает жизнь на этой планете-холодильнике. Вот что означают пряжки на животах аборигенов — это контакты для зарядки! Они трансформируют тау-энергию в биологическую…
По какой-то далекой ассоциации всплыла в памяти страница книжки, исписанная на полях красным карандашом Шандора Саллаи. Там было слово… такое необычное слово…
— Биофор! — вспомнил он.
— Что? — мельком взглянул на него Лавровский. — Почему вы не снимаете?
Спохватившись, Морозов вскинул камеру и начал съемку.
Для нас тау-частицы неуловимы, думал он, не отрываясь от окошка видоискателя. А эти не только аккумулируют их, но и потребляют… Биофорная способность… Биофор — несущий жизнь… Аборигенам не нужны ни жилье, ни пища — все заменяет им зарядка…
Он увидел: Лавровский заступил дорогу плутонянину, только что отошедшему после зарядки от Дерева, нагнулся и принялся разглядывать его пряжку. Абориген отскочил и угрожающе выставил вперед руки, растопырив пальцы. Кончики пальцев были заостренные, угольно-черные — ни дать ни взять электроды.
Морозов поспешил к биологу, сказал:
— Держитесь от них подальше, они начинены сильными зарядами.
— Как вы думаете, — спросил Лавровский, — эти пряжки у них вживлены?
— Отойдите, Лев Сергеич! — Морозов ухватил биолога за рукав скафандра и потянул назад. — Не видите, что ли? Они нас оттесняют.
И верно, на разведчиков медленно надвигалась шеренга — семь-восемь аборигенов, выставивших вперед руки. Сбоку заходил «распорядитель» с неизменной своей, палкой. За ним Морозов, отступая, следил пристально. Наверняка остальные аборигены действовали по его команде. Кажется, надо убираться отсюда: пока их только оттесняют от Дерева, но неизвестно, что еще выкинут эти оголтелые энергетики.
Когда они отошли от тау-станции, сопровождаемые теперь только «распорядителем» (он то обгонял разведчиков, то снова приотставал, но все время был в поле зрения), Морозов так и сказал:
— Надо отсюда убираться. Лев Сергеич. Похоже, что они начали враждебные действия. Вы слышите?
Лавровский смотрел в бинокль на тау-станцию.
— Ничего нового мы, наверное, больше не увидим, — продолжал Морозов.
— Вон новое. Снимайте или отдайте камеру мне.
Через увеличительное стекло видоискателя Морозов увидел: одна из длинных ветвей Дерева согнулась как бы под собственной тяжестью и уперлась концом в грунт. Затем она отделилась от ствола Дерева, и было видно, как по этому отделившемуся стволу потекли, наращивая его, энергоблоки.
— Да-а, — уважительно качнул головой Морозов. — Дочерняя конструкция…
Долго тянулся сумеречный день. Когда солнце зашло, разведчики направились к машине, и Морозов опять повторил, что надо улетать.
— Мы слишком мало сделали, — устало ответил Лавровский. — Одни только поверхностные наблюдения.
— Мы открыли целую цивилизацию. Лев Сергеевич, это немало. Понимаю, конечно, что вам нужно обследовать хотя бы одного аборигена, но вряд ли это удастся.
— Посмотрим, — сказал Лавровский.
Они еле волочили ноги. Глухая черная ночь простерлась над ними, и звезды горели сильным огнем. Морозов вдруг вспомнил, как несколько лет назад шел по ледовой пустыне Тритона, отыскивая в небе «незаконную» планету. Именно тогда он дал себе клятву, что непременно достигнет Плутона. Ну, вот и достиг. Он здесь, на окраине Системы. На берегу острова, вокруг которого раскинулся гигантский неведомый океан. Когда-нибудь люди уйдут в дальнее плавание по этому океану. Но пока что — надо исследовать странный пограничный мир, на который мы наткнулись. Если не сумеем разобраться, понять, найти общий язык с его обитателями, то стоит ли пускаться в океанское плавание?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность.
В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал — с оставшейся половиной — великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и… Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, — но это уже из другой оперы…
Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности.
В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в «уравнении Плутона», сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте «е» этого параграфа — там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт «е»: «степень опасности определяет не командир…»
В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу.
В сумеречном свете было видно, что на горном склоне, истыканном будто дырами, усеянном темными фигурами, по-прежнему идет какая-то работа, не прерывавшаяся ночью. Тут и там вспыхивали светлячки. Обогнув кучу скальной породы, мы стали подниматься к ближайшей группе аборигенов. Склон был пологий, но все равно идти было очень тяжело, я с трудом отдирал ноги в десантных башмаках от грунта.
Мы подошли к одному из работников — и тут-то увидели чудо Плутона.
Абориген сидел на корточках, перед ним лежал обломок породы. Вот он начал шевелить руками, как бы проделывая пассы. Вдруг под его пальцами что-то заискрилось, засверкало, задымилось. Почти неуловимо для глаза разваливалась порода, потоком скатывались черные гранулы (очевидно, шлак). Возникли очертания бруска. Еще несколько вспышек — и под пальцами аборигена оказался геометрически точный параллелепипед — кирпич с металлическим блеском.
Я не верил своим глазам. Я бы сказал, тысячелетия человеческого опыта сопротивлялись пониманию происходящего. Вот так вот — протянуть руку, без инструмента, даже без прикосновения…
Абориген отставил готовый кирпич в сторону. Затем передвинулся к другому куску породы и, поворочав его, снова принялся за дело.
А из черных дыр, которые были ничем иным, как штольнями горной выработки, ползли куски вырубленной породы. Тут и там из штолен вылезали аборигены, они направляли спуск породы к рабочим местам тех, кого мы назвали обработчиками. Значит, и в штольнях кипела работа, и, вероятно, тоже без инструмента. Я хотел обследовать одну нору — на четвереньках туда можно было протиснуться, — но Морозов со свойственной ему непосредственностью оттащил меня за пояс скафандра.
Мы взяли образцы породы и шлака и постарались проследить весь производственный цикл — если можно так выразиться. «Таскальщики» переносили готовые кирпичи к другим работникам, которые, пользуясь все тем же собственным энергозарядом, вырезали на поверхности блоков замысловатые узоры. Не удалось точно установить, сколько типов таких узоров они делали — обойти всех «резчиков» было просто невозможно, но похоже, что каждый резчик делал только один узор. Вокруг валялось так много готовых блоков, что мы решили, что не нанесем чужой цивилизации особого урона, если погрузим парочку образцов в наш вездеход. Должен сказать, что сделали мы это не без колебаний. Если б мы могли предвидеть, к каким последствиям приведет наш необдуманный акт…
Блоки оказались тяжелыми. Мы с трудом дотащили их до машины, положили в шлюзе и снова поднялись на рабочую площадку.
Время от времени блоки с резными узорами начинали сами группироваться в «поезда» и, извиваясь, уезжали по направлению к тау-станции. Во главе каждого «поезда» всегда был блок покрупнее, в котором что-то текло и переливалось. Это были, так сказать, лидер-блоки; очевидно, они несли в себе некую программу управления.
Аборигены не обращали на нас внимания. Но распорядитель работ, которого Морозов не слишком удачно назвал «президентом Плутона», несколько раз попадался нам по пути. Держался он по-прежнему на отдалении, смотрел пристально и недобро и не отвечал на мои знаки. Возможно, их, распорядителей, было несколько, но отличить одного аборигена от другого положительно нельзя — «ночью все кошки серы», как выразился Морозов (на этот раз довольно удачно).
Сколько голов насчитывает эта странная популяция? По приблизительным подсчетам, их было порядка тысячи, но точнее можно будет определить после изучения киноматериала (съемку мы вели все время).
Все здесь, как видно, было подчинено раз и навсегда заданному ритму, а ритм определялся необходимостью выделки энергоблоков. Сначала мы думали, что аборигены работают посменно. Вот, кажется, кто-нибудь отложит готовый блок в сторону, устало потянется и уступит рабочее место сменщику. Нет, этого не происходило. Никакого обеденного перерыва, никакого намека на еду и отдых. Каторжная какая-то работа шла без передышки, наверное, круглосуточно, — да и вообще, подумал я, существует ли у плутонян понятие времени?
Самое же странное заключалось в том, что аборигены без устали работали, чтобы мощный излучатель выбрасывал в Пространство тау-поток. Мне это казалось безумным. Как если бы некто, сидя зимой в холодной комнате с раскрытым окном, пытался отапливать улицу. Правда, тау-поток, изливаемый Плутоном, почти иссяк. Мы видели это по нашему походному регистратору, и то же показывала, как сообщал Прошин, камера Саллаи, установленная на корабле. Собственно, в этом и заключалась причина беспокойства Прошина: выброс тау-излучения подходит к концу, значит, начинается новый цикл его накопления, и с ростом Дерева (пора, кажется, освободить это слово от иронических кавычек) нарастает опасность для нас. Что говорить, в тревоге командира, конечно, был резон. Тень погибшего «Севастополя» витала над нами. Однако по темпу роста Дерева мы с Морозовым считали, что располагаем безопасным временем, по крайней мере, в одну земную неделю. И потом — разведка всегда есть риск.
В таком духе мы отвечали Прошину.
К концу второго дня мы были измотаны донельзя. Я еле волочил ноги. К усталости добавлялось тягостное ощущение затаенной враждебности аборигенов и невозможности контакта с ними. Кажется, то же самое испытывал и Морозов. Он был необычно замкнут и молчалив — куда девалась его бравада?
Производственный цикл был более или менее ясен, и мы уже не ожидали увидеть ничего нового, кроме беспрерывной выделки энергоблоков и наращивания Дерева. Но вдруг все аборигены, словно по команде, побросали работу и потянулись со склона вниз, к тау-станции. Мы последовали за ними.
И увидели второе чудо Плутона, а вернее, главное чудо…
Это не было ни ритуальным танцем, ни просто длинной очередью. Волнообразной кривой, напоминавшей змеиное движение «поездов», текла вереница аборигенов к тау-станции. Дерево заметно подросло со вчерашнего вечера и достигало теперь не менее десятиметровой высоты. Несколько ветвей отходило от него — и вот первый в змейке абориген как бы наткнулся на концевой блок нижней ветви. С полминуты он стоял, припав животом к этому блоку, потом качнулся в сторону и направился обратно к рабочей площадке. Блок потемнел и, отломившись, упал на грунт. Тотчас следующий абориген прильнул к новому концевому блоку, и так у них и пошло.
— Поразительно, — пробормотал Лавровский, глядя в бинокль. — Они заряжаются энергией!
Морозов тоже изумленно смотрел. Так вот что поддерживает жизнь на этой планете-холодильнике. Вот что означают пряжки на животах аборигенов — это контакты для зарядки! Они трансформируют тау-энергию в биологическую…
По какой-то далекой ассоциации всплыла в памяти страница книжки, исписанная на полях красным карандашом Шандора Саллаи. Там было слово… такое необычное слово…
— Биофор! — вспомнил он.
— Что? — мельком взглянул на него Лавровский. — Почему вы не снимаете?
Спохватившись, Морозов вскинул камеру и начал съемку.
Для нас тау-частицы неуловимы, думал он, не отрываясь от окошка видоискателя. А эти не только аккумулируют их, но и потребляют… Биофорная способность… Биофор — несущий жизнь… Аборигенам не нужны ни жилье, ни пища — все заменяет им зарядка…
Он увидел: Лавровский заступил дорогу плутонянину, только что отошедшему после зарядки от Дерева, нагнулся и принялся разглядывать его пряжку. Абориген отскочил и угрожающе выставил вперед руки, растопырив пальцы. Кончики пальцев были заостренные, угольно-черные — ни дать ни взять электроды.
Морозов поспешил к биологу, сказал:
— Держитесь от них подальше, они начинены сильными зарядами.
— Как вы думаете, — спросил Лавровский, — эти пряжки у них вживлены?
— Отойдите, Лев Сергеич! — Морозов ухватил биолога за рукав скафандра и потянул назад. — Не видите, что ли? Они нас оттесняют.
И верно, на разведчиков медленно надвигалась шеренга — семь-восемь аборигенов, выставивших вперед руки. Сбоку заходил «распорядитель» с неизменной своей, палкой. За ним Морозов, отступая, следил пристально. Наверняка остальные аборигены действовали по его команде. Кажется, надо убираться отсюда: пока их только оттесняют от Дерева, но неизвестно, что еще выкинут эти оголтелые энергетики.
Когда они отошли от тау-станции, сопровождаемые теперь только «распорядителем» (он то обгонял разведчиков, то снова приотставал, но все время был в поле зрения), Морозов так и сказал:
— Надо отсюда убираться. Лев Сергеич. Похоже, что они начали враждебные действия. Вы слышите?
Лавровский смотрел в бинокль на тау-станцию.
— Ничего нового мы, наверное, больше не увидим, — продолжал Морозов.
— Вон новое. Снимайте или отдайте камеру мне.
Через увеличительное стекло видоискателя Морозов увидел: одна из длинных ветвей Дерева согнулась как бы под собственной тяжестью и уперлась концом в грунт. Затем она отделилась от ствола Дерева, и было видно, как по этому отделившемуся стволу потекли, наращивая его, энергоблоки.
— Да-а, — уважительно качнул головой Морозов. — Дочерняя конструкция…
Долго тянулся сумеречный день. Когда солнце зашло, разведчики направились к машине, и Морозов опять повторил, что надо улетать.
— Мы слишком мало сделали, — устало ответил Лавровский. — Одни только поверхностные наблюдения.
— Мы открыли целую цивилизацию. Лев Сергеевич, это немало. Понимаю, конечно, что вам нужно обследовать хотя бы одного аборигена, но вряд ли это удастся.
— Посмотрим, — сказал Лавровский.
Они еле волочили ноги. Глухая черная ночь простерлась над ними, и звезды горели сильным огнем. Морозов вдруг вспомнил, как несколько лет назад шел по ледовой пустыне Тритона, отыскивая в небе «незаконную» планету. Именно тогда он дал себе клятву, что непременно достигнет Плутона. Ну, вот и достиг. Он здесь, на окраине Системы. На берегу острова, вокруг которого раскинулся гигантский неведомый океан. Когда-нибудь люди уйдут в дальнее плавание по этому океану. Но пока что — надо исследовать странный пограничный мир, на который мы наткнулись. Если не сумеем разобраться, понять, найти общий язык с его обитателями, то стоит ли пускаться в океанское плавание?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40