Я видел, как темные фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я крикнул им:
– Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!
Настя, сидя на корме, сняла свою джинсовую курточку и озабоченно счищала с нее что-то желтое.
– В чем это ты измазалась? – спросил я невинно, продолжая наваливаться на весла.
– Дурак! – зло взглянула она на меня. – Попрыгун чертов!
– А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!
– Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!
– А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй, ведь он так ее любит.
– Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!
– Что наша жизнь? Хурма! – пропел я. – Пускай Огарок пла-а-чет… Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?
– Что-то ты очень веселый. – Настя смотрела на меня по-прежнему сердито, но, как бы сказать, не без интереса.
С волны на волну, с волны на волну – шлюпка шла резво под ударами моих весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка. Дынная корка луны вынырнула из-за туч, снова заволоклась, опять вынырнула. Луне определенно было интересно посмотреть, чем кончится наше ночное приключение. Левее, там, где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.
– Если нас увидят и догонят на катере, – быстро проговорила Настя, – ты должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.
– Так-так-так. – Я покивал. – А потом мы зайдем за волнолом, он скроет нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?
– Да.
Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень жаль. Наверное, тех, кто наблюдал за морем, не интересовал заброшенный, полусгнивший пирс бывшего яхт-клуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам, какую хурму мы везем.
Я оглянулся. До черной черты брекватера, сиречь волнолома, было еще довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В конце концов, мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы я, знаете ли, участвовал в них).
– Послушай, Настя, – сказал я, переведя дыхание. – Мы хоть и не брат и сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?
– Ну, верно.
– Так скажи мне как другу: зачем ты ввязалась в эту гнусь? Ты действительно хочешь полной реставрации советского режима?
Настя надела измазанную раздавленной хурмой курточку и зябко повела плечами.
– Почему не отвечаешь? Мы же все в «Большой газете» придерживаемся либеральных взглядов. Да и ты в своих телеобозрениях проезжалась по правоверным коммунистам.
– Дима, хватит трепаться, – резко оборвала она. – Греби быстрее. Мне холодно.
– Настя, пойми: Россия не выдержит новой октябрьской революции. Неужели ты хочешь гибели…
– Никакой гибели не будет! И не правоверные коммунисты придут к власти
– они тоже трепачи, – а решительные люди, настоящие мужчины, способные навести в стране порядок.
– Порядок страха? Нового Гулага?
– Ой, только не тычь мне под нос старое пугало! Новая власть заставит работать людей, отвыкших от работы. Прижмет воров и спекулянтов, отнимет у них наворованное богатство…
– И будет новая гражданская война…
– Не будет!
– Будет! И ты со своим Братеевым дашь сигнал к ее началу.
– Заткнись, идиот! И давай греби быстрее!
– А куда нам, собственно, торопиться? Некоторое время мы молчали. Я греб все медленнее, потом бросил весла:
– Я устал.
Месяц плыл над нами, словно небесный соглядатай. А в моем мозгу, во всех его извилинах шла напряженная работа: что мне делать? Ясно было только одно: нельзя доставлять на крейсер груз, который там ожидали.
– Дима, – сказала Настя медовым голосом, прорезавшимся у нее в лучшие минуты наших отношений. – Милый, я вовсе не хочу с тобой ссориться. Ты доказал, что способен на решительные поступки – это мне по душе. Но я прошу, очень прошу: не мешай мне этой ночью.
– Ладно, – кивнул я.
– Вот, умница. У нас с тобой будет еще много ночей. А сейчас – греби. Пожалуйста!
– Знаешь что? Может, поменяемся местами? Ты ведь умеешь грести. А я отдохну минут пятнадцать – двадцать.
Настя смотрела на меня так, словно у нее были рентгеновские лучи вместо глаз.
– Ну хорошо. – Она поднялась. – Давай поменяемся. Но только на четверть часа.
Мы, сохраняя равновесие в качающейся шлюпке, шагнули друг к другу, и, прежде чем разойтись, я обнял Настю, а она быстро меня поцеловала. Прямо как в «Тамани», мелькнула мысль.
Весла в руках Насти зачастили. Минута за минутой истекали в тревожном молчании.
Ну, все! Надо действовать.
Я привстал, обернувшись к груженой корме, схватил одну из корзин с хурмой и выбросил за борт.
– Что ты делаешь? – крикнула Настя. – Сейчас же прекрати!
За первой корзиной последовала вторая. Настя обложила меня матом – такое я слышал от нее впервые. Я работал быстро – третья и четвертая корзины с хурмой плюхнулись в воду. И я увидел…
Вот они – два снаряда. Два братика для Братеева. Аккуратненькие, не очень большие, не для главного, в общем, калибра, а для пушки-сотки. Хрен ты выпалишь из нее, Братеев!
Я схватил один из снарядов (он был довольно тяжелый) и отправил его в воду, где, как кувшинки, качались желтые плоды хурмы. Нагнулся ко второму снаряду, как вдруг резкий удар в спину заставил меня упасть на колени.
– Сволочь! – раздался Настин крик. – Я не позволю тебе…
Я попытался подняться, но она навалилась на меня, не давая встать. Несколько секунд мы боролись, шлюпка кренилась вправо-влево, зачерпывая бортом воду. Все же я был сильнее Насти, мне удалось отбросить ее, но она, разъяренная, как волчица, снова кинулась в бой. Шлюпка опасно накренилась…
Я проснулся в поту.
Ну и сны показывают в этом чертовом Приморске!
Сердце стучало, как дизель на больших оборотах.
Взглянул на часы: без четверти час. Скоро приедет Сорочкин. Я пошел в ванную, обмылся до пояса холодной водой. Вот так. Немного полегчало. Все же интересно было бы досмотреть сон до конца – перевернулась бы шлюпка? А-а, к чертям собачьим!
Я подошел к окну. На площади ветер выгнул, как парус, огромное полотнище «100-летию Октября – достойную встречу!». У киосков по-прежнему толпились люди, к одному тянулась длиннейшая очередь. Голубей на площади было, кажется, не меньше, чем людей, и они тоже были озабочены кормом. Один голубь, распустив веером правое крыло, ходил вокруг сизой голубки, делая круг за кругом.
Настя! – подумал я. Надо же присниться такой чуши, будто Настя участница заговора… опаснейшего путча… Вернусь в Москву – расскажу ей… Хотя – зачем? Она, чего доброго, обидится, рассердится… Не буду рассказывать.
А все же надо при случае спросить, не Братеев ли был ее мужем. Ох, так и вижу его высоко выбритый затылок… они поднимались по лестнице, и Братеев, впустив Настю в свою квартиру, кинул на меня насмешливый взгляд…
Впрочем, это был только сон. Бывают же такие сны – хоть роман с них пиши.
Стук в дверь – ну вот и Сорочкин, в джинсовом костюме-варенке. Лицо у него улыбчивое, желтые брови домиком.
– Вы готовы, Дмитрий Сергеич?
– Сейчас. – Я натянул водолазку, надел кожаную куртку. – А где, Валя, ваш бронежилет? – спросил я как бы между прочим.
– Бронежилет? – Сорочкин посмотрел удивленно. – У меня нет бронежилета, да и зачем он мне?
– Это я так… в шутку… Вдруг в вашем Приморске случится что-нибудь этакое.
– Вы интересно шутите, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин.
Теперь удивился я:
– Откуда вы знаете, что я хотел носить это имя? Разве я вам рассказывал?
– Н-не помню. – Сорочкин замялся, смущенно улыбнулся. – Может, и рассказали… Между прочим, не думайте, что раз мы провинциалы, значит, не в курсе столичных дел.
– А-а, понимаю, – сказал я, пристально глядя на его юное лицо. – Три парки. Они сидят у палисадника и беспрерывно вяжут.
– Что еще за парки?
– Ну, по-гречески мойры. Они прядут судьбы людей и все обо всех знают. Вы узнали от них.
Сорочкин ухмыльнулся:
– Вы имеете в виду трех старух, которые вечно сидят и вяжут на улице Гоголя? Да они только и знают, что вспоминать старые латиноамериканские сериалы. Над ними посмеивается весь город.
– И напрасно посмеивается. Ладно, поехали.
Я потянул за ремень свою сумку, висевшую на спинке стула. И вдруг остолбенел: поперек сумки зияли три дыры. Она была словно прошита автоматной очередью.
Отяжелевшей рукой я медленно поднял сумку и показал ее Валентину Сорочкину. Он удивленно заморгал…
Мы уставились друг на друга, и между нами, как прозрачный занавес, опустилось молчание.
1 2 3 4 5 6 7
– Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!
Настя, сидя на корме, сняла свою джинсовую курточку и озабоченно счищала с нее что-то желтое.
– В чем это ты измазалась? – спросил я невинно, продолжая наваливаться на весла.
– Дурак! – зло взглянула она на меня. – Попрыгун чертов!
– А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!
– Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!
– А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй, ведь он так ее любит.
– Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!
– Что наша жизнь? Хурма! – пропел я. – Пускай Огарок пла-а-чет… Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?
– Что-то ты очень веселый. – Настя смотрела на меня по-прежнему сердито, но, как бы сказать, не без интереса.
С волны на волну, с волны на волну – шлюпка шла резво под ударами моих весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка. Дынная корка луны вынырнула из-за туч, снова заволоклась, опять вынырнула. Луне определенно было интересно посмотреть, чем кончится наше ночное приключение. Левее, там, где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.
– Если нас увидят и догонят на катере, – быстро проговорила Настя, – ты должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.
– Так-так-так. – Я покивал. – А потом мы зайдем за волнолом, он скроет нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?
– Да.
Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень жаль. Наверное, тех, кто наблюдал за морем, не интересовал заброшенный, полусгнивший пирс бывшего яхт-клуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам, какую хурму мы везем.
Я оглянулся. До черной черты брекватера, сиречь волнолома, было еще довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В конце концов, мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы я, знаете ли, участвовал в них).
– Послушай, Настя, – сказал я, переведя дыхание. – Мы хоть и не брат и сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?
– Ну, верно.
– Так скажи мне как другу: зачем ты ввязалась в эту гнусь? Ты действительно хочешь полной реставрации советского режима?
Настя надела измазанную раздавленной хурмой курточку и зябко повела плечами.
– Почему не отвечаешь? Мы же все в «Большой газете» придерживаемся либеральных взглядов. Да и ты в своих телеобозрениях проезжалась по правоверным коммунистам.
– Дима, хватит трепаться, – резко оборвала она. – Греби быстрее. Мне холодно.
– Настя, пойми: Россия не выдержит новой октябрьской революции. Неужели ты хочешь гибели…
– Никакой гибели не будет! И не правоверные коммунисты придут к власти
– они тоже трепачи, – а решительные люди, настоящие мужчины, способные навести в стране порядок.
– Порядок страха? Нового Гулага?
– Ой, только не тычь мне под нос старое пугало! Новая власть заставит работать людей, отвыкших от работы. Прижмет воров и спекулянтов, отнимет у них наворованное богатство…
– И будет новая гражданская война…
– Не будет!
– Будет! И ты со своим Братеевым дашь сигнал к ее началу.
– Заткнись, идиот! И давай греби быстрее!
– А куда нам, собственно, торопиться? Некоторое время мы молчали. Я греб все медленнее, потом бросил весла:
– Я устал.
Месяц плыл над нами, словно небесный соглядатай. А в моем мозгу, во всех его извилинах шла напряженная работа: что мне делать? Ясно было только одно: нельзя доставлять на крейсер груз, который там ожидали.
– Дима, – сказала Настя медовым голосом, прорезавшимся у нее в лучшие минуты наших отношений. – Милый, я вовсе не хочу с тобой ссориться. Ты доказал, что способен на решительные поступки – это мне по душе. Но я прошу, очень прошу: не мешай мне этой ночью.
– Ладно, – кивнул я.
– Вот, умница. У нас с тобой будет еще много ночей. А сейчас – греби. Пожалуйста!
– Знаешь что? Может, поменяемся местами? Ты ведь умеешь грести. А я отдохну минут пятнадцать – двадцать.
Настя смотрела на меня так, словно у нее были рентгеновские лучи вместо глаз.
– Ну хорошо. – Она поднялась. – Давай поменяемся. Но только на четверть часа.
Мы, сохраняя равновесие в качающейся шлюпке, шагнули друг к другу, и, прежде чем разойтись, я обнял Настю, а она быстро меня поцеловала. Прямо как в «Тамани», мелькнула мысль.
Весла в руках Насти зачастили. Минута за минутой истекали в тревожном молчании.
Ну, все! Надо действовать.
Я привстал, обернувшись к груженой корме, схватил одну из корзин с хурмой и выбросил за борт.
– Что ты делаешь? – крикнула Настя. – Сейчас же прекрати!
За первой корзиной последовала вторая. Настя обложила меня матом – такое я слышал от нее впервые. Я работал быстро – третья и четвертая корзины с хурмой плюхнулись в воду. И я увидел…
Вот они – два снаряда. Два братика для Братеева. Аккуратненькие, не очень большие, не для главного, в общем, калибра, а для пушки-сотки. Хрен ты выпалишь из нее, Братеев!
Я схватил один из снарядов (он был довольно тяжелый) и отправил его в воду, где, как кувшинки, качались желтые плоды хурмы. Нагнулся ко второму снаряду, как вдруг резкий удар в спину заставил меня упасть на колени.
– Сволочь! – раздался Настин крик. – Я не позволю тебе…
Я попытался подняться, но она навалилась на меня, не давая встать. Несколько секунд мы боролись, шлюпка кренилась вправо-влево, зачерпывая бортом воду. Все же я был сильнее Насти, мне удалось отбросить ее, но она, разъяренная, как волчица, снова кинулась в бой. Шлюпка опасно накренилась…
Я проснулся в поту.
Ну и сны показывают в этом чертовом Приморске!
Сердце стучало, как дизель на больших оборотах.
Взглянул на часы: без четверти час. Скоро приедет Сорочкин. Я пошел в ванную, обмылся до пояса холодной водой. Вот так. Немного полегчало. Все же интересно было бы досмотреть сон до конца – перевернулась бы шлюпка? А-а, к чертям собачьим!
Я подошел к окну. На площади ветер выгнул, как парус, огромное полотнище «100-летию Октября – достойную встречу!». У киосков по-прежнему толпились люди, к одному тянулась длиннейшая очередь. Голубей на площади было, кажется, не меньше, чем людей, и они тоже были озабочены кормом. Один голубь, распустив веером правое крыло, ходил вокруг сизой голубки, делая круг за кругом.
Настя! – подумал я. Надо же присниться такой чуши, будто Настя участница заговора… опаснейшего путча… Вернусь в Москву – расскажу ей… Хотя – зачем? Она, чего доброго, обидится, рассердится… Не буду рассказывать.
А все же надо при случае спросить, не Братеев ли был ее мужем. Ох, так и вижу его высоко выбритый затылок… они поднимались по лестнице, и Братеев, впустив Настю в свою квартиру, кинул на меня насмешливый взгляд…
Впрочем, это был только сон. Бывают же такие сны – хоть роман с них пиши.
Стук в дверь – ну вот и Сорочкин, в джинсовом костюме-варенке. Лицо у него улыбчивое, желтые брови домиком.
– Вы готовы, Дмитрий Сергеич?
– Сейчас. – Я натянул водолазку, надел кожаную куртку. – А где, Валя, ваш бронежилет? – спросил я как бы между прочим.
– Бронежилет? – Сорочкин посмотрел удивленно. – У меня нет бронежилета, да и зачем он мне?
– Это я так… в шутку… Вдруг в вашем Приморске случится что-нибудь этакое.
– Вы интересно шутите, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин.
Теперь удивился я:
– Откуда вы знаете, что я хотел носить это имя? Разве я вам рассказывал?
– Н-не помню. – Сорочкин замялся, смущенно улыбнулся. – Может, и рассказали… Между прочим, не думайте, что раз мы провинциалы, значит, не в курсе столичных дел.
– А-а, понимаю, – сказал я, пристально глядя на его юное лицо. – Три парки. Они сидят у палисадника и беспрерывно вяжут.
– Что еще за парки?
– Ну, по-гречески мойры. Они прядут судьбы людей и все обо всех знают. Вы узнали от них.
Сорочкин ухмыльнулся:
– Вы имеете в виду трех старух, которые вечно сидят и вяжут на улице Гоголя? Да они только и знают, что вспоминать старые латиноамериканские сериалы. Над ними посмеивается весь город.
– И напрасно посмеивается. Ладно, поехали.
Я потянул за ремень свою сумку, висевшую на спинке стула. И вдруг остолбенел: поперек сумки зияли три дыры. Она была словно прошита автоматной очередью.
Отяжелевшей рукой я медленно поднял сумку и показал ее Валентину Сорочкину. Он удивленно заморгал…
Мы уставились друг на друга, и между нами, как прозрачный занавес, опустилось молчание.
1 2 3 4 5 6 7