Били меня на совесть, без скидок на игру. Единственное что мне разрешалось - пассивно и незаметно для противника оберегать жизненно важные (нет, не для здоровья, для выполнения задания Конторы!) органы. Чем большие успехи я проявлял, тем с большим усердием меня молотили инструкторы, поочередно вооружаясь то брусками от скамеек, то лыжными палками, то милицейскими дубинками. Однажды, за попытку профессионального сопротивления - ну сколько можно терпеть, когда все в морду, да в морду - я получил трое суток гауптвахты! Методично, изо дня в день, из меня, в самом буквальном смысле, выбивали безусловный рефлекс защиты: автоматически отвечать ударом на удар. Меня учили жертвовать целостностью своего организма, здоровьем, жизнью во имя каких-то еще неизвестных мне высших целей. Меня учили безропотно умирать. И лишь когда во мне задавили тысячелетиями воспитанный инстинкт самосохранения, мне разрешили самозащиту. Но, опять-таки, это не соответствовало ни боксу, ни карате, ни прочим видам борьбы. Спарринги проходили мгновенно - один-два удара противников в полной тишине и - подбивай бабки. Ни эффектных выпадов, ни воодушевленных криков, ни блоков, ни захватов. Один удар - одна смерть! Или одно поражение. Со стороны это немного напоминало соревнование профессиональных фехтовальщиков - никаких тебе длинных, красивых боев, к которым привыкли по приключенческой литературе - сближение, короткий выпад, сирена. Три секунды! И вся дуэль! Скучно было бы Дюма писать свои романы, а нам, соответственно, читать, если бы д'Артаньян умел фехтовать на таком уровне. - Долгий бой, это проигранный бой! Это драка, - не переставали внушать мне инструктора. - Забудьте про кулаки. Они для уличной потасовки. У вас есть пальцы. Взгляните на них, оцените их форму. Чем они хуже кинжала или копья. Прикиньте, вот площадь кулака, вот пальца. При равной силе удара поражающее действие пальца, за счет точечной площади давления, действенней по меньшей мере в двадцать раз! Кулаком вы толкаете, пальцем - бьете! Какие последствия может иметь удар в живот кулака и какой пальца, при одинаковой скорости полета руки? Что нанесет большее разрушение? Взгляни, этими пальчиками можно разделать человека, как хирургическим ножом. Одним мгновенным ударом я могу воткнуть тебе палец в шею и вырвать сонную артерию, могу, через глазницы достичь мозга, могу... Не морщись, курсант! Тебе многое не понравится из того, чему мы тебя будем учить. Я предупреждал, мы учим не драться, а убивать! А это далеко не самое благородное занятие, с таким умением на ринг или на сцену не выйдешь! Вот тебе моя ладонь. Попытайся ударить в нее выставленным указательным пальцем. Сильнее. Еще сильнее! Больно? Это потому, что ты боишься его сломать. Ты ощущаешь его непрочной плотью, а надо - стальным кинжалом. Вспомни гвоздь, если ты уверен в себе, если он стоит абсолютно прямо, ты вбиваешь его одним единственным ударом молотка. Раз - и все! Если нет будешь колотить бесконечно и он будет идти вкривь-вкось, будет гнуться и, в конечном итоге, сломается. Кажется, невозможно вбить в монолитный бетон дюбель, и не выйдет, сколько бы не пробовал, но монтажный пистолет делает это одним выстрелом! Тот же дюбель! Значит можно? Все дело в том, как бить! Научись держать палец прямо, напряги, зафиксируй сустав жесткой оболочкой мышц и тогда он не сломается, не сложится как перочинный ножик при ударе, он станет монолитен и станет оружием! Главное не бояться, не допускать сомнения. Хрупка не кость и не сустав - хрупко сознание. Победи его, а с противником ты справишься. Палец мне "поставили" быстро, а вот с головой помучились. Не мог я себя заставить вбивать палец в горло, в открытые глаза человека. Даже на манекенах обмякала рука. Но научили - не мытьем, так катаньем! Меня убеждали, заставляли, наказывали. - Лев на что царь зверей, а ничего, дрессирует, с тумбочки на тумбочку скачет, что твоя кошечка! А вначале тоже, наверное, не мог! С утра до вечера по несколько часов кряду я долбил пальцем боксерские груши с нарисованными на них лицами. Так вырабатывалась привычка. Все труднее затормаживался палец в реалистично исполненный зрачок, все жестче получался удар. "Доломали" меня на тренировках, проводимых в... морге. Здесь пали последние моральные барьеры. - Исполняй удар четче, решительней, - требовал инструктор, - никакой подготовки, никаких замахов. Мгновение - удар! Повтори на "муляже". А "муляжом" тем был человек, хоть и мертвый, но человек! Не груша какая-нибудь! Не буду вспоминать ни тех ощущений, ни тех звуков, ни... Наверное, из всех лет учебы это были самые тяжелые для меня занятия. Но поставленной цели инструкторы добились. Стараясь до минимума свести эти треклятые тренировки, не получить не дай бог "переэкзаменовку", я работал не за страх, а за совесть, выполняя любые требования преподавателей. Наверное, на это и был расчет - чем большими душевными сомнениями терзается курсант, тем дольше он сам себя мучает бесконечным повторением пройденного другими материалом. Отличники выскакивали из этой пренеприятной ситуации первыми. И я, волей-неволей, стал отличником. Не сидеть же мне годами в морге, где каждый лишний час - наказание! Ах, Контора, умеет она выдумывать дополнительные стимулы! Умеет ломать людей под себя. И уперся бы, да себе дороже выходит! И снова спецсвязь, тактика боя в закрытых помещениях, взрывные устройства, яды и противоядия, языки угрозы и нападения (из серии - стреляй, бей, обходи, нападай, справа, сзади и т.п. на полусотне языков стран и народностей), схроны, физподготовка, но так, чтобы и марафон пробежать, и подтянуться после того (!) полста раз, и при всем при том мышцу не накачать! Порой мне казалось, если по настоящему изучать все эти предметы не хватит жизни! То есть окончится учеба и сразу на заслуженный отдых. Нет, без юмора, заслуженный! После такой учебы работа молотобойца покажется отдыхом! И так не год, не два, не три! Но всему бывает конец, даже учебе. Выпускного экзамена, в привычном понимании слова, не было. Был "контракт", вроде того, с собственными похоронами. И подпись под ним, как положено - кровью! Условия были традиционными. Придумай легенду, измени внешний облик, мимику, походку, манеру говорить, стань другим, чем есть. Войди в камеру и в доверие к сидящему там ЗК, пойми его, узнай всю его жизнь, выведай то, что не смог следователь, подружись с ним, стань ему необходимым и... лично приведи приговор в исполнение. И не узнать, что важнее для Конторы - мое умение неделями "держать" контроль, а это значит каждое мгновение контролировать свою речь, жесты, помнить то, что ты говорил минуту и месяц назад или один единственный конечный выстрел. Жирная точка в конце договора. Снова они будут наблюдать не дрожит ли палец на спусковом крючке, не стиснуты ли сверх положенного скулы, не набухает ли в глазу слезинка. Очень им интересно, насколько я адекватен в предложенных обстоятельствах. И если хоть на самую малость поддамся чувствам, меня, несмотря на затраченные на мою персону годы и средства, спишут в брак. Экзамен не выдержал. И, а куда деваться, я придумал легенду и вошел в камеру, как коллега по статье и собрат по несчастью. Долгими ночами я вел с ним разговоры. И хоть там, на воле, он был убийцей, здесь, за каменными стенами изолятора, он стал лишь человеком, ожидающим смерти. Ожидающим мучительно, бесконечно, с отчаянием безнадежности и постоянно возвращающейся надеждой на чудо. В этом ожидании, возможно более страшном, чем сама смерть, он пересматривал и перекраивал свою жизнь, словно собирался писать ее набело. Но я-то лучше кого бы то ни было знал, что этого шанса ему не дано. Ведь я был его палачом. И одновременно был его последним и самым близким другом, ибо ни с кем до меня он не оставался так надолго с глазу на глаз, ни с кем не делил изо дня в день кров и пищу, ни с кем не говорил о самом заветном. Я был другом! Я был палачом! Я узнал его биографию, привычки. Я узнал больше, чем следователь, чем его сестры и братья, чем даже его мать. Камера смертников располагает к откровенности, ведь возможно это последние твои беседы, последние сказанные на Земле слова. Не произнеся их сейчас, ты не сможешь их сказать никогда. Могут ли быть тайны на краю могилы? Можно скрывать какую-то информацию, чтобы не навредить себе в дальнейшей жизни? С каждым днем мне все сложнее становилось выдерживать партитуру роли. С каждым днем я себя чувствовал все более неуютно. Не только он, но и я привыкал к нему. Да и можно ли этого избежать, сидя друг против друга в замкнутом пространстве камеры? С кем еще говорить, к кому еще привыкать? В такой ситуации любой человек становится полпредом всего человечества. Не только я, но и он становится мне другом. Другом, которого я должен буду убить! Я не мог спокойно смотреть на его бритый затылок, в который мне предстояло упереть ствол пистолета. Я не мог смотреть на свой палец, который нажмет курок. Я инстинктивно прятал его во время еды, беседы. Как будто дело было в пальце! Я пытался убедить себя в том, что он убийца, что он заслужил наказание, что я не палач, но лишь обезличенная правая кара. Я рисовал в воображении ужасные картины его преступления. Я пытался накачаться злобой. Тщетно! Здесь он не был убийцей, здесь он был жертвой. Моей жертвой! Если бы я мог ему открыться, стать самим собой, перестать каждоминутно разыгрывать идиотский фарс заданной легендой роли! Если бы я был уверен, что в камеру не пролезли чужие глаза и уши! Но я был уверен в обратном! И говорил не что хотел, а что должен был и делал то, что надлежало, а не казалось верным. Каждый вечер, засыпая, мы ждали лязга засовов и команды - "Выходить без вещей!". Ждали с одинаковым ужасом и он, и я. В своей противоположности мы были равны. Тот ожидаемый выстрел был одинаково смертельным для обоих. Ни он, ни я не знали, когда это произойдет. Порой, наблюдая его мучения, слыша его ночные, сдерживаемые стоны и всхлипы, я желал привести приговор в исполнение как можно скорее. Из милосердия. Иногда, хотел отказаться от своей роли, пусть даже ценой пожизненного невыхода из этой камеры. Меня мотало из стороны в сторону, как дерево в бурю. - Почему так вышло? Почему именно я? Почему? - постоянно задавал себе безответный вопрос мой друг-сокамерник. - Почему? Почему именно я? - словно эхо повторял я про себя тот же вопрос. И не мог ответить. - На выход! Без вещей! Дождались! Поменялся, побелел лицом мой товарищ. Затряслись кончики пальцев, задрожала нижняя губа. С трудом, опираясь на стол, он поднялся. Выдавил на лице неестественную, ненужную улыбку. - Вот и все... Подошел, думая о чем-то, точнее очень понятно, о чем. Подал руку, сказал: - Спасибо тебе. Спасибо. За эти месяцы. За все... Что мне ему было ответить? "Пожалуйста", чтобы спустя минуту выстрелить ему в затылок. Промолчать, не заметить протянутой в последнем прощании руки? Но ведь не со мной он прощается, а через меня с миром, с недоступными близкими, с жизнью! Не дать? Дать? Дать правую, чтобы убить левой? Одновременно принять облик дьявола и бога? Возможно такое? Для стороннего наблюдателя это была секундная, почти не заметная глазу, пауза. Для меня - бесконечно трудный и бесконечно долгий нравственный выбор. Я подал руку. Сжал встречные пальцы своего, все же как ни крути, товарища, который стоял на самом краешке жизни и уже занес ногу для шага туда... - Держись! Заключенного вывели, а мне вручили пистолет. Механическими движениями я проверил обойму, дослал патрон в ствол. Я безропотно выставил руки, когда на меня надевали клеенчатый фартук и, сверху, халат. Я вышел в коридор и пошел вслед процессии, движущейся к камере, где зеки не сидят, но умирают. Я переждал казенную часть-читку приговора, отклонение просьб о помиловании, на негнущихся ногах, но продолжая играть лицом и походкой требуемую роль, я встал через надзирателя за спиной соседа по камере, дождался, пока открылась дверь, пока он шагнул внутрь, пока отступил в сторону разделявший нас человек, поднял пистолет. Я не верил, что выстрелю. Но я выстрелил! Наивный мальчишка! Я хотел отделаться мгновением - нажатием курка. Хотел спрятаться за обезличенным выстрелом, словно это не я держал пистолет, а кто-то из тех, для кого эта работа привычна. Я хотел "сачкануть"! Нет, мне была уготована другая участь. Договор с дьяволом не может быть легок! Выстрел! Звон отброшенной гильзы. И ничего! Приговоренный сильно вздрогнул, вжал голову в плечи, обмяк, но не упал! Я промахнулся? Я промахнулся с такого расстояния?! Нет! Патрон был холостой! Невероятно длинная, несколькосекундная пауза наполнила камеру. Зачем? Зачем это? Зачем?! Быстро, словно надеясь, что чудо произошло, словно боясь упустить миг удачи, заключенный обернулся! Он увидел черный провал пистолетного дула и как его часть, как его продолжение он увидел меня! Своего сокамерника! Своего последнего друга!! Своего исповедника и духовника!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33