И, слившись в единое целое, провозгласили:
«Только одно достоверно, что истина есть форма выражения опыта, а значит, понятие субъективное».
На какое-то время Эдмонд решил покинуть стены лаборатории и отправиться в погоню за знаниями несколько иного толка. Заброшенный в мир, населенный человеческими существами, он решил посвятить свое время изучению и анализу деятельности этого общества. Давно придя к пониманию, что он — существо чуждое этому миру, чуждое по разуму, чуждое по внешности, — он все же хотел составить свое собственное мнение о тех, кто его окружает, и если они действительно так чужды его естеству, хотя бы понять, в чем заключается эта пропасть различий. Для Эдмонда, который видел и оценивал происходящее с двух точек зрения, сей мир представлялся немыслимо сложным, и он не понимал, как могут жить в нем существа с одномерными восприятиями их единственного разума.
«Удел всего живущего пребывать в мире, превосходящем их способности, к познанию этого мира, — размышлял он. — Слепой червь, обладающий лишь чувством осязания, живет в мире одного измерения, но тем не менее, существам из другого мира это не мешает нападать и пожирать его. Я отправляюсь в сказочную страну, где все имеет только одну сторону, но я вовсе не уверен, что найду там свою „плотскую королеву“.
Итак, Эдмонд Холл запер дверь своей комнаты чудес, оставив за ней надежды в лабиринтах природного естества открыть путь к познанию истины. Ибо понял — неисчислимы грани этого драгоценного камня, и даже для разума, несравненно более могущественного, непосильной окажется задача отыскания истины в лабораторной пробирке. И, заперев одну дверь, он открыл дверь в мир города-великана и бросился в его кипящий, стремительный водоворот.
Забытым остался за спиной Эдмонда родстер, а сам он отважно пустился в путь к автобусной остановке на Шеридан-роуд. Стояла поздняя осень, когда воздух еще чист и прозрачен и сухие листья шуршат под ногами; навстречу идут красивые женщины, но взгляды их лишь равнодушно скользят по лицу нашего героя, а мужчины не утруждают себя даже этим. На остановке дожидались автобуса человек шесть. Одним быстрым взглядом попробовал Эдмонд по их лицам определить характеры — не получилось, и он знал, что не должно получиться. Две девушки в изящных пальто с мехом, нежно ласкающим их шеи, оживленно болтали, а остальные стояли с выражением холодной отстраненности, характерным для людей незнакомых; и Эдмонд невольно прислушался к женскому щебетанию.
— Двоих или троих приведет Поль. Один из них пишет для «Стейт Геральд», — это сказала темненькая.
— Только Поль в этой компании на что-то способен. В нем действительно чувствуется талант, Ванни.
— Ты это серьезно? Приходи, если хочешь. Не будет ничего официального, обычные посиделки.
— А бридж?
— Только не с этими литературными светилами. Законченные эгоисты, думающие только о себе, а бридж подразумевает наличие партнера.
Эдмонд посмотрел на говорившую, взгляды их неожиданно встретились, и Эдмонд поклонился, узнавая.
И девушка тоже улыбнулась — небрежной, легкой улыбкой. Это была Эванна Мартен — маленькая девочка его юности, превратившаяся в очаровательное существо, не растерявшее живой непосредственности детства, полное стремительной энергии закрученной часовой пружины. Когда автобус остановился, он без каких-либо эмоций, разве что с легким чувством эстетического удовлетворения, смотрел, как сверкнула из-под пальто ее ножка в блестящем, туго натянутом чулке.
Девушки уютно устроились внизу, а Эдмонд предпочел подняться на крышу автобуса, где можно было курить и спокойно предаваться размышлениям. Поднимаясь по узкой лестнице, он услышал вопрос ее компаньонки:
— Кто этот странный поклонник, Ванни?
В ответ зазвучал лишь переливчатый смех. И Эдмонд про себя слегка улыбнулся и забыл о встрече. Не связывая свои сознания какой-то строгой мыслью, он позволил им предаваться легкому созерцанию, впитывать ритмы, слышать неумолкающий гул моторов, наблюдать, как пульсирует жизнь, как бодро катится вперед эта стальная река машин, видеть, как вспыхивает в утренних лучах солнца гладь застывшего озера. Автобус, набирая скорость, вырвался на просторы Линкольн-парквей, и вот уже показался Лосиный заповедник и конная статуя, слишком далекая, чтобы разобрать надпись на пьедестале. Объезд по южной границе парка, маяк, старая водонапорная башня.
Он видел, как вышли Ванни и ее подруга, как быстрыми шагами идут они вдоль озера, мимо рядов модных магазинов и скрываются за дверями шляпного салона «Веблиса». А вот уже мост с застывшими часовыми небоскребов. Через несколько кварталов он сошел и, повернув на запад, окунулся в суету Лупа. Эдмонд плыл в толпе незнакомых ему существ и желал слиться с ней в одно неразрывное целое.
Через какое-то время бесцельного движения он открыл дверь кинотеатра — места, где в последний раз был в далекую пору детства. Смотрел с интересом, впитывая и пропуская через себя не пустой сюжет и не гротескные образы, а идею открыть сознания тех, кто создавал и кто наслаждался подобным. За экранными картинками Эдмонд видел и автора, и его благодарных зрителей и одновременно предавался легким, самодовольным размышлениям:
«Если это, с позволения сказать, искусство соответствует среднему интеллектуальному уровню человечества, будем считать, что оно уже у моих ног».
И развивая тему, мысль его плавно покатилась вперед: «То, что я вижу здесь, — есть выражение коллективного сознания толпы, а значит, отсутствие образца, изучая который можно сделать окончательные выводы. Человек толпы есть образ собирательный, все тонкие грани которого размыты грубым, подавляющим влиянием окружения. Человек может обладать достаточным разумом, но человек толпы — никогда. И именно такого человека я вижу перед собой, ибо в истинном своем содержании всякая аудитория есть толпа».
Он оставил зал кинотеатра и двинулся по Стейт-стрит, постепенно оставляя за спиной запруженные людской массой каньоны Лупа, переходя в мир улочек с низкими строениями и унылыми в своем однообразии мелкими лавками.
Нищий, что-то подвывая на длинной, протяжной ноте, потянулся к нему грязной ладонью, и Эдмонд бросил в эту ладонь монету, не глядя и не оборачиваясь. Из подворотни, скаля зубы и захлебываясь в злобном лае, кинулась ему в ноги собака, и со сноровкой, приходящей только со значительным опытом, он разделался с никчемной дворняжкой резким ударом трости.
«Человек и его союзник — собака, оба они видят во мне Врага, — думал он. — Почему я Враг им? По чьей непонятной прихоти обречен я быть изгоем в этом мире, с единственной надеждой выжить, приняв личину человека. Что-то случилось в механизме смены лет, и я родился вне своего времени».
Так думал он, но, приняв добровольно роль наблюдателя, не уставая следил за проносящимся мимо человеческим потоком. Да, он плыл в нем, но не органической частью, а чужаком, инородным телом, не способным даже на короткое мгновение слиться с этим бурлящим морем. Его осмысление и восприятие происходящего коренным образом отличалось от Их восприятия, и он должен был найти общие точки соприкосновения.
Слева мелькнула витрина маленького магазина картинных рамок, невыносимых в своей пошлости, и дешевых эстампов, в изобилии украшавших стены домов его соседей. Образцы их были выставлены в витрине, но не они привлекли внимание нашего героя, а крохотный — шесть на десять дюймов — написанный маслом пейзаж. Маленькая забавная вещица — только дерево, скала и серое небо. Все размытое, неясное, незаконченное, но, безусловно, хранящее непонятный смысл, неведомую тайну. И он смотрел на эти размытые тени и удивлялся, как могла ничтожная вещица пробудить в его холодной натуре какие-то чувства — пускай слабые, всего лишь отголоски, но все-таки чувства. И тогда он вошел в магазин, и остановился у заваленного рамами пыльного прилавка. Скрипнула дверь, и из недр лавчонки появился безликий серенький человечек.
— Я хочу пейзаж маслом с витрины.
— Разумеется, сэр, — угодливо поклонился человечек. Еще мгновение, и картина легла перед Эдмондом. — Премиленькая маленькая картинка, не правда ли, сэр?
— Нет, — сказал Эдмонд, беря ее в руки.
Конечно, это была не миленькая картинка. Потому что в ней жило ощущение ужаса — ужаса существа, перед которым на мгновение открылась картина безумного, перевернутого мира, открылась и, приведя в трепет, запечатлелась навсегда. Эдмонд прочел удивительно четкую подпись — Сара Маддокс.
— Кто написал это?
— Мне трудно сказать, сэр. Когда им становится плохо, они приходят и продают. И не было случая, чтобы они приходили дважды. Помню, это была какая-то худосочная девица, но они сейчас все на один лад — худосочные. — От напряженного желания вспомнить человечек хмурил брови. — Хотя, подождите. Кажется, я выписывал ей чек, а на корешках иногда записываю адрес — на случай, если работу купят сразу.
Он покопался в бумажках и огорченно закачал головой.
— Нет, я заплатил ей наличными. Не думал, что кому-то картинка понравится.
— Сколько она стоит?
Продавец оценивающе взглянул на Эдмонда.
— Восемь долларов, сэр.
Эдмонд заплатил и ушел, унося в руках картину, завернутую в обрывок плотной коричневой бумаги. Он продолжал бесцельно бродить по улицам, его удивляло, что в этом море людей человек как личность остается для него недосягаемым. Как познакомиться? Он уже было решил подойти к первому встречному, но тут же отверг родившийся план, ибо очень живо представил, какова будет реакция. Он пошел в обратном направлении, в сторону вздыбленных башен небоскребов сердца города. Книжный магазин. Он вошел, быстрым взглядом окинул знакомые полки, кивнул назвавшему его по имени клерку. Эдмонд уже заходил сюда прежде и покупал здесь книги.
В глубине зала знакомый длинный стол с беспорядочной грудой потрепанных фолиантов. Он протянул руку и наугад взял первый попавшийся толстый, размером с настольный словарь том. «Откровения Апокалипсиса» Сведенборга. Он листал пожелтевшие страницы, с привычной быстротой поглощая целые абзацы, впитывая смысл целых предложений с той же легкостью, с какой остальные люди — отдельные слова. Ему был интересен сложный, затейливый ход авторской мысли. «Его называли мистиком, — думал Эдмонд. — Мистик… самый неудачный из всех возможных эпитетов. Этот человек — не мистик, а растративший свой талант на бесплодные мечты ученый. Его разум — это резец скульптора, из легкого облака пытающегося извлечь законченный образ». И он, без сожаления отправив фолиант на прежнее место, шагнул к прилавку.
— Какая книга, — обратился он к застывшему во внимании клерку, — теперь считается наиболее популярной?
Клерк улыбнулся и выложил перед нашим героем стопку дешевеньких книжонок. Эдмонд узнал их по многочисленным рецензиям в газетах, где с пестрых обложек на него глядели автобиографии того, кто некогда занимался малыми формами архитектуры.
— Не думаю, что это заинтересует вас, мистер Холл, — осторожно произнес клерк, вспоминая предыдущие приобретения Эдмонда. — Считается, что они… юмористические.
— Тем не менее одну я возьму.
Он взял в руки тощенький томик, присел на стоящий у прилавка стул и через полчаса перевернул последнюю страницу.
«Если не брать в расчет иронию, у меня напрочь отсутствует всякое чувство юмора, — думал он. — И если я не пойму, что это такое, мотивы человеческих поступков окажутся для меня непостижимыми. Я думаю, что юмор по сути есть выражение радости при виде чужого несчастья; люди органически ненавидят друг друга и объединяются в племена и нации лишь оттого, что гораздо сильнее ненавидят и боятся грозной природы и чужаков-иноземцев, чем своих ближних».
Он опустил книгу в карман пальто, подобрал пакет с картиной и снова отправился в путь. Робкое осеннее солнце скрылось за крышами домов, и в воздухе улиц воцарилась сырая прохлада. Повесив трость на руку, он пошел в сторону озера, добрался до берега и двинулся на север — медленно, лениво, бесцельно. Снова знакомое чувство бесплодности собственных усилий овладело им — овладело настолько сильно, что не хотелось даже думать. И показалось ему, что никогда не перекинет он моста через пропасть между собой и человечеством; что он — изгой и навеки обречен оставаться таковым. Найти родственную душу, друга — есть немыслимый подвиг, и в кругу миллионов он обречен на одиночество. Он смотрел, как, тесня и обгоняя друг друга, несутся мимо пестрым нескончаемым потоком машины, и шел, и шел, и был одинок.
Позади остался мост и серые волны, глухо накатывающиеся на берег. Он увидел скамейки и, чувствуя легкую усталость от проведенного на ногах дня, побрел в их сторону. Сел, положил рядом трость, закурил сигарету и смотрел на игру света и тени меж гребней волн. Унылое одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31