Энд-что-нибудь-еще…
– Лады, – осторожно решил Ильин, – потерпим малек, время пока есть.
– Ага, – лаконично подтвердил Ангел, – потерпи. Да и кто тебя станет искать в этой дыре? Если, конечно, все заранее не подстроено… Но тогда тала-а-антливо! Масштаа-абно! Операция «Буря в болоте». Кто бы, правда, объяснил: на кой ляд столько шухеру? Одних гебистов на тебя – сколько? В рентхаусе, потом в «Максиме», санитары еще вон… А если еще» и эти революционеры оттуда же – мама моя родная, которой у меня не было!.. Ты же ведь всего-навсего – слесарь чокнутый рядовой, а не президент США…
– Думаешь, подстроено? – заволновался Ильин. Он-то решил, что временно оторвался от гебистов, хвосты обрубил, и, хотя и попал в очередной местный дурдом, все ж условия игры в нем, в дурдоме этом р-революционном, другие, нежели в гебе, попроще – под стать району, дому, переулочку, палисаднику. Одно слово – не «Максим». Да и привык он в прежней жизни к р-революционной ситуации, в прежней жизни все были р-революцией вскормлены (с меча), вспоены (со щита) и сильно ею вздрочены. А уж р-революционной терминологии Ильин за летно-командно-политически-идейные годы наслушался до смерти. Даже амнезия не помешала кой-чего запомнить. Можно попробовать на чужой сдаче вистов набрать… Но если все и вправду подстроено… Из-за чего? Опять из-за «МИГа» в трясине?..
– Ангел, овладей ситуацией, – сильно заволновался Ильин (и все это, заметим, пока шли с Бородой по длинной прихожей до двери в комнату. Обмен информацией с Ангелом проходил на суперскоростях синапсической связи между нейронами – вот так мы завернуть можем! – ни одному гебе не засечь!). – Хранитель ты иль не хранитель? Что там за дверью, говори!.. – Нечаянно получились стихи. Но больное воображение рисовало и красивую засаду с базуками и автоматами типа «стэн», а во главе засады – давешнего гебешника с ядовитой улиткой типа эскарго во рту.
– Едят за дверью, – коротко ответил Ангел, вроде бы косвенно подтверждая наличие улитки. На стихи он внимания не обратил, чужд был высокой поэзии. – Жрут, хавают, берляют, вот и вся ситуация. А кто они – не понимаю. Для гебистов – слишком примитивны. Но, может, так надо – чтоб примитивны. Чтоб твое, то есть мое, внимание усыпить. А вот им всем!.. – В данный момент Ангел, имей он телесный облик, показал бы «им всем» известную фигуру оскорбления, но телесного облика он не имел, фигура осталась в воображении, а Борода толкнул дверь в комнату и вежливо (что ж они все такие вежливые – прям спасу нет! Что гебисты, что революционеры!.. Это-то и настораживало…) пригласил:
– Проходите, Иван Петрович. За столом никто у нас не лишний…
– Стоп! – рявкнул Ангел. – Молчи! Провокация! Да Ильин и не стал бы дурачком восторженным реагировать на цитатку из древней советской песни про то, как широка страна моя родная и как золотыми буквами мы пишем всенародный сталинский закон. Да Борода, может, и не провоцировал его ни фига – так, к месту цитатку вспомнил. Ему – лет пятьдесят семь, из счастливого детства цитатка, намертво в памяти. Но Ангелу – данке шен. За бдительность… А за круглым столом, крытым льняной белой скатертью, да под желтым низким абажуром, да вокруг золотого (медного) пузатого электросамовара (Лансдорф унд Павлофф, инк., Тула) сидели соратники Бороды по р-революционной борьбе, конспираторы и мечтатели. Они не встали из-за стола, чтобы аплодисментами встретить Ильина, вырванного ими из цепких (штамп) лап госбезопасности, они лишь оторвались на секунду от тарелок со снедью и несинхронно поприветствовали пришлеца – кто вилкой со «шпроткой», кто коротким кивком с полным ртом, а кто и полной рюмкой со шведской лимонной водкой «Абсолют». Ангел не ошибся: они ели. И пили.
– Прошу к столу, – сказал Борода. Прежде чем сесть (о Господи, ведь так с утра толком и не пожрал: из котельной увезли в «амбулансии» еще до обеда, из «Максима» взрывом недоевшего выбросили…), Ильин внимательно осмотрел сотрапезников. (Сотоварищей? Сокамерников? Согебешников?..) Место Бороды было под образами, туда он немедленно и уселся. Образами служили: фотопортрет В. И. Ленина (Ульянова) с котом (с кошкой) на коленях, хитрого дядьки, уже усекшего про себя, что он такое страшное с родной страной наворотил; фотопортрет Л. И. Троцкого (Бронштейна) на какой-то трибуне, откуда он, Троцкий (Бронштейн), нес народу острейшую революционную истину, то есть врал; а третьим образом… нет, не может быть!.. Но ведь похож-то как!.. А третьим образом – цветной фотопортрет благообразного лысого дядьки лет пятидесяти – шестидесяти (ретушь возраст смывала), с доброй улыбкой, мягкими глазами гонимого пророка и странным малиновым пятном на лысине, очертаниями слабо напоминающим остров Сулавеси (Индонезия).
– Не может быть! – воскликнул Ильин.
– Все может быть, – философски заметил Ангел.
– Это же какой-то юаровец! – сопротивлялся Ильин. На лацкане синего пиджака человека с фотки, мучительно похожего на недавнего лидера брошенной Ильиным страны четырех революций, на квадратном лацкане добротного джекета негасимым огнем горела звезда с серпом и молотом посреди. Если верить памяти – вульгарная «Гертруда», которой у лидера (ну-ка, умники, мастера кроссвордов, угадайте с трех раз его фамилию!) при Ильине не было. Но если верить средствам массовой информации свободного мира (и России в том числе), сия звезда – высший южноафриканский орден, которым награждаются в Иоганнесбурге (Иванграде) особо правоверные комлица.
– И это может быть, – не отступал Ангел.
– Я щас заплачу, – всерьез сообщил Ильин, и вообще на слезу слабый, а уж как знакомого либо дружбана в телевизоре встретит – удержу нет. Когда, к примеру, портрет форварда Федора Черенкова впервые в «Спорте» узрел – рыдал аки младенец. А тут не форвард, тут забирай круче… Даже имя всуе поминать не хочется.
– Ладно, я тебя утешу, – сказал Ангел. – Это не тот. У того пятно больше на остров Суматра смахивало, а здесь – типичный Сулавеси. Не тот. Но похож.
– Так ведь все одно – Индонезия! Морями теплыми омытая, снегами древними покрытая…
– Кончай вопить, – грубо оборвал Ангел все-таки сумасшедшего, все-таки слабого умом Ильина. – Время рассудит, кто прав, а кто слева. Шутка. – Повторил грозно: – Бди. Не расслабляйся.
И успокоил-таки Ильина. Своего рода психотерапия. Может, и впрямь только похож. Может, в этом мире гонимый лидер отмененной перестройки так и остался комбайнером на Ставрополье или в крайнем случае окончил юрфак МГУ в новой России и служит юрисконсультом в какой-нибудь фирме. А его главный гонитель с лицом бульдозера фирмы «Катерпиллер» – строителем в Екатеринбурге… Может быть. Ильин утер невидимую миру слезу и принялся разглядывать революционеров.
Ошую Бороды сидел добрый молодец с мордой девять на двенадцать, волосики русые, прямые, алой лентой на лбу забранные. Добрый молодец сей миг ошарашил стопку «Абсолюта» и шарил вилкой – чем заесть. Обнаружил миногу, уколол ее и отправил в пасть. Кулаки, отметил Ильин, у молодца боксерскими были. Тяж или полутяж, не менее. Одесную Бороды имел место мелкий, но жилистый кореец, этакий, скорее всего, московский Брюс Ли, жестко наблюдающий за Ильиным. Кореец не пил, держал тонкой лапкой свежий побег зеленого лука, макал его в солонку и культурно хруптел, глаз с Ильина не сводя. Карате, ушу, тхэквондо, высший дан – знаем, знаем! Тут же пристроился пейсатый водила, наскоро отдриставший и рвущийся добавить горючего в желудок. Этот на Ильина не смотрел, этот на Ильина насмотрелся. А рядом с добрым молодцом сидела – вестимо! – белокура красна девица лет двадцати пяти, семи, девяти (не умел Ильин определять дамский возраст!), элегантно грела в ладошке пузатенький бокал (с коньяком? с виски?..) и уж ела Ильина своими голубыми: то ли она его убить хотела, то ли переспать с ним. Ильин предпочел бы последнее.
Как и все малорослые мужики, Ильин тащился от белокурых и голубоглазых гигантш, но вот вам встречная странность: гигантшам не был чужд Ильин, всего-то и достающий им порой что до носа лысинкой. Эта исключения не являла.
– Кто таков? – томно спросила она в пространство, и Борода (из пространства) ответил:
– Как и обещали, Ильин Иван Петрович. Слесарь-котельщик в доходном доме на Знаменке. Больной человек.
– Чем же это он болен? – продолжала допрос красавка, но – допрос Бороды. – Не по мужской ли части? Тогда – фи.
А Ильин помалкивал, сам про себя известное слушал. Бдел.
– Не «фи». Не по мужской, – пояснил Борода. – Хотя, хрен его знает, может, и по мужской чего есть, не проверял, сама понимаешь. ЭЙД, сифон, канарейка, простатит… Но точно – амнезия. Полная потеря памяти. – Налил себе «Абсолюта» и Ильину тоже в рюмку «Абсолюта» плеснул. – Ваше здоровье, Иван Петрович! Кстати, вы по мужской части как?
– Нормально, – не стал распространяться на скользкую тему Ильин.
Надо будет, приспеет случай – он себя в деле покажет. Хоть бы этой сильфиде.
Чокнулись. Выпили. Хорошо пошла. Заели по-разному. Борода – сморчком, Ильин – соленым огурчиком. Ильин себе на тарелку еще мясного салату наложил – никто не упрекнул.
– А что ж он такое забыл? – продолжала красавка, да так и ела Ильина глазами, так и расчленяла его по-вурдалачьи.
– Атас! – успел вставить Ангел. – Пошел в штопор.
– Все забыл. Откуда пришел – забыл. Зачем пришел – забыл. К кому пришел – тоже забыл…
Сказав это. Борода усмехнулся в бороду, подмигнул Ильину, а викингу-боксеру шутейно ткнул пальцем в бок. Викинг даже не колыхнулся.
Образа над Бородой смотрели на Ильина осуждающе. Особенно – дружбан с индонезийским островом на башке. Чего они осуждали? Что Ильин все забыл? Так его ли в том вина?
– Его ли в том вина? – Красавка словно подслушала Ильина. – Может, он и не приходил ниоткуда, ни за чем, ни к кому…
– Да? – спросил Борода. – Ох уж эти мне бабы! Не скажу, чем думают, дети кругом, да только уж не мозгами… А самолет свой он в озере зря притопил, зря?
– Был самолет? Какой? «Боинг»? «Сесна»? «Мессершмитт»?
– Если бы! Неизвестной конструкции, но известного конструктора, если верить сведениям, полученным от нашего человека в гебе.
Все смешалось в доме Облонских, не соврал Толстой. «Наши» люди просочились всюду – от революции до ее гонителей, а может, и нойереволюцию в России опять ковали спецы с Лубянки, 2? Их при Ильине временно прижали послепутчевые лидеры четвертой революции, но, как уже было сказано и здесь (и много раньше – подслеповатым поэтом соцреализма): эту песню не задушишь, не убьешь… А и верно, кому в здравом уме могла помститься очередная соцреволюция в нормально капиталистической стране? Только психам, только провокаторам, только наймитам кое-кого…
А кому в таком случае она помстилась в семнадцатом?.. Или в девяносто первом, когда самые демократические лозунги легко покрыли своим хотя и выцветшим, но еще крепким сатином абсолютно р-революционно-большевистские методы?..
Вопросы риторические, ответа не имеют.
Но молчать было глупо и подозрительно.
– Интересно, кто этот ваш человек в гебе? Я его знаю? – вроде бы в никуда, вроде бы в пространство-время спросил Ильин.
– Хороший вопрос, – одобрил Ангел, – провокационно, я бы сказал, отточенный. Можешь ведь…
– Что значит знаете? – настороженно спросил Борода.
– Встречал… – туманно объяснил Ильин. – В гастштадте обедали. Оперу в четыре руки писали. За зарплатой вместе стояли. Мало ли…
– Какую оперу? За какой зарплатой?
– Не какую оперу, а какому оперу. Оперуполномоченному гебе. Я ж к нему, как в Москву приехал, прикрепленный. Отмечаюсь раз в положенный срок. А зарплата – это к слову, может, он, ваш человек, тоже зарплату получает.
– Перебор, – с сожалением сказал Ангел. – Все-таки не можешь.
И красивая-умная Ангелу подыграла, о том не ведая:
– Чего ты его слушаешь, товарищ Карлов? Он же нас дурит, под ненормального косит, а ты всерьез! Пусть товарищ Иван с ним чуть-чуть поработает, яйца ему на уши натянет, тогда он нам про свой «МИГ» все вмиг доложит.
Насчет переспать можно было забыть: товарищ женщина хотела только оперативных данных, но не оперативных удовольствий. Причем оперативные данные в этом подполье выявлялись истинно р-революционными методами. Как в семнадцатом и как в девяносто первом. Товарищ Иван, человек-гора, даже очередную рюманьку отставил, понимая, что должен будет сейчас иметь чистые руки, горячее сердце и холодную голову, чему шведский «Абсолют» не способствует.
– Товарищи! – совершенно искренне напуганный, вскричал Ильин. – Камрады! О чем вы таком говорите? Я не хочу яйца на уши. Я сам сочувствующий и даже сразу признал товарищей вон там Ленина и вон там Троцкого, хотя третьего товарища признать не могу, не встречал. Я готов рассказать все, что знаю, но вот вам парадокс, камрады: я вообще не понимаю, о чем рассказывать. Сначала гебисты с самого с ранья морочили мне башку каким-то самолетом, но морочили, замечу, ничего толком не объясняя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– Лады, – осторожно решил Ильин, – потерпим малек, время пока есть.
– Ага, – лаконично подтвердил Ангел, – потерпи. Да и кто тебя станет искать в этой дыре? Если, конечно, все заранее не подстроено… Но тогда тала-а-антливо! Масштаа-абно! Операция «Буря в болоте». Кто бы, правда, объяснил: на кой ляд столько шухеру? Одних гебистов на тебя – сколько? В рентхаусе, потом в «Максиме», санитары еще вон… А если еще» и эти революционеры оттуда же – мама моя родная, которой у меня не было!.. Ты же ведь всего-навсего – слесарь чокнутый рядовой, а не президент США…
– Думаешь, подстроено? – заволновался Ильин. Он-то решил, что временно оторвался от гебистов, хвосты обрубил, и, хотя и попал в очередной местный дурдом, все ж условия игры в нем, в дурдоме этом р-революционном, другие, нежели в гебе, попроще – под стать району, дому, переулочку, палисаднику. Одно слово – не «Максим». Да и привык он в прежней жизни к р-революционной ситуации, в прежней жизни все были р-революцией вскормлены (с меча), вспоены (со щита) и сильно ею вздрочены. А уж р-революционной терминологии Ильин за летно-командно-политически-идейные годы наслушался до смерти. Даже амнезия не помешала кой-чего запомнить. Можно попробовать на чужой сдаче вистов набрать… Но если все и вправду подстроено… Из-за чего? Опять из-за «МИГа» в трясине?..
– Ангел, овладей ситуацией, – сильно заволновался Ильин (и все это, заметим, пока шли с Бородой по длинной прихожей до двери в комнату. Обмен информацией с Ангелом проходил на суперскоростях синапсической связи между нейронами – вот так мы завернуть можем! – ни одному гебе не засечь!). – Хранитель ты иль не хранитель? Что там за дверью, говори!.. – Нечаянно получились стихи. Но больное воображение рисовало и красивую засаду с базуками и автоматами типа «стэн», а во главе засады – давешнего гебешника с ядовитой улиткой типа эскарго во рту.
– Едят за дверью, – коротко ответил Ангел, вроде бы косвенно подтверждая наличие улитки. На стихи он внимания не обратил, чужд был высокой поэзии. – Жрут, хавают, берляют, вот и вся ситуация. А кто они – не понимаю. Для гебистов – слишком примитивны. Но, может, так надо – чтоб примитивны. Чтоб твое, то есть мое, внимание усыпить. А вот им всем!.. – В данный момент Ангел, имей он телесный облик, показал бы «им всем» известную фигуру оскорбления, но телесного облика он не имел, фигура осталась в воображении, а Борода толкнул дверь в комнату и вежливо (что ж они все такие вежливые – прям спасу нет! Что гебисты, что революционеры!.. Это-то и настораживало…) пригласил:
– Проходите, Иван Петрович. За столом никто у нас не лишний…
– Стоп! – рявкнул Ангел. – Молчи! Провокация! Да Ильин и не стал бы дурачком восторженным реагировать на цитатку из древней советской песни про то, как широка страна моя родная и как золотыми буквами мы пишем всенародный сталинский закон. Да Борода, может, и не провоцировал его ни фига – так, к месту цитатку вспомнил. Ему – лет пятьдесят семь, из счастливого детства цитатка, намертво в памяти. Но Ангелу – данке шен. За бдительность… А за круглым столом, крытым льняной белой скатертью, да под желтым низким абажуром, да вокруг золотого (медного) пузатого электросамовара (Лансдорф унд Павлофф, инк., Тула) сидели соратники Бороды по р-революционной борьбе, конспираторы и мечтатели. Они не встали из-за стола, чтобы аплодисментами встретить Ильина, вырванного ими из цепких (штамп) лап госбезопасности, они лишь оторвались на секунду от тарелок со снедью и несинхронно поприветствовали пришлеца – кто вилкой со «шпроткой», кто коротким кивком с полным ртом, а кто и полной рюмкой со шведской лимонной водкой «Абсолют». Ангел не ошибся: они ели. И пили.
– Прошу к столу, – сказал Борода. Прежде чем сесть (о Господи, ведь так с утра толком и не пожрал: из котельной увезли в «амбулансии» еще до обеда, из «Максима» взрывом недоевшего выбросили…), Ильин внимательно осмотрел сотрапезников. (Сотоварищей? Сокамерников? Согебешников?..) Место Бороды было под образами, туда он немедленно и уселся. Образами служили: фотопортрет В. И. Ленина (Ульянова) с котом (с кошкой) на коленях, хитрого дядьки, уже усекшего про себя, что он такое страшное с родной страной наворотил; фотопортрет Л. И. Троцкого (Бронштейна) на какой-то трибуне, откуда он, Троцкий (Бронштейн), нес народу острейшую революционную истину, то есть врал; а третьим образом… нет, не может быть!.. Но ведь похож-то как!.. А третьим образом – цветной фотопортрет благообразного лысого дядьки лет пятидесяти – шестидесяти (ретушь возраст смывала), с доброй улыбкой, мягкими глазами гонимого пророка и странным малиновым пятном на лысине, очертаниями слабо напоминающим остров Сулавеси (Индонезия).
– Не может быть! – воскликнул Ильин.
– Все может быть, – философски заметил Ангел.
– Это же какой-то юаровец! – сопротивлялся Ильин. На лацкане синего пиджака человека с фотки, мучительно похожего на недавнего лидера брошенной Ильиным страны четырех революций, на квадратном лацкане добротного джекета негасимым огнем горела звезда с серпом и молотом посреди. Если верить памяти – вульгарная «Гертруда», которой у лидера (ну-ка, умники, мастера кроссвордов, угадайте с трех раз его фамилию!) при Ильине не было. Но если верить средствам массовой информации свободного мира (и России в том числе), сия звезда – высший южноафриканский орден, которым награждаются в Иоганнесбурге (Иванграде) особо правоверные комлица.
– И это может быть, – не отступал Ангел.
– Я щас заплачу, – всерьез сообщил Ильин, и вообще на слезу слабый, а уж как знакомого либо дружбана в телевизоре встретит – удержу нет. Когда, к примеру, портрет форварда Федора Черенкова впервые в «Спорте» узрел – рыдал аки младенец. А тут не форвард, тут забирай круче… Даже имя всуе поминать не хочется.
– Ладно, я тебя утешу, – сказал Ангел. – Это не тот. У того пятно больше на остров Суматра смахивало, а здесь – типичный Сулавеси. Не тот. Но похож.
– Так ведь все одно – Индонезия! Морями теплыми омытая, снегами древними покрытая…
– Кончай вопить, – грубо оборвал Ангел все-таки сумасшедшего, все-таки слабого умом Ильина. – Время рассудит, кто прав, а кто слева. Шутка. – Повторил грозно: – Бди. Не расслабляйся.
И успокоил-таки Ильина. Своего рода психотерапия. Может, и впрямь только похож. Может, в этом мире гонимый лидер отмененной перестройки так и остался комбайнером на Ставрополье или в крайнем случае окончил юрфак МГУ в новой России и служит юрисконсультом в какой-нибудь фирме. А его главный гонитель с лицом бульдозера фирмы «Катерпиллер» – строителем в Екатеринбурге… Может быть. Ильин утер невидимую миру слезу и принялся разглядывать революционеров.
Ошую Бороды сидел добрый молодец с мордой девять на двенадцать, волосики русые, прямые, алой лентой на лбу забранные. Добрый молодец сей миг ошарашил стопку «Абсолюта» и шарил вилкой – чем заесть. Обнаружил миногу, уколол ее и отправил в пасть. Кулаки, отметил Ильин, у молодца боксерскими были. Тяж или полутяж, не менее. Одесную Бороды имел место мелкий, но жилистый кореец, этакий, скорее всего, московский Брюс Ли, жестко наблюдающий за Ильиным. Кореец не пил, держал тонкой лапкой свежий побег зеленого лука, макал его в солонку и культурно хруптел, глаз с Ильина не сводя. Карате, ушу, тхэквондо, высший дан – знаем, знаем! Тут же пристроился пейсатый водила, наскоро отдриставший и рвущийся добавить горючего в желудок. Этот на Ильина не смотрел, этот на Ильина насмотрелся. А рядом с добрым молодцом сидела – вестимо! – белокура красна девица лет двадцати пяти, семи, девяти (не умел Ильин определять дамский возраст!), элегантно грела в ладошке пузатенький бокал (с коньяком? с виски?..) и уж ела Ильина своими голубыми: то ли она его убить хотела, то ли переспать с ним. Ильин предпочел бы последнее.
Как и все малорослые мужики, Ильин тащился от белокурых и голубоглазых гигантш, но вот вам встречная странность: гигантшам не был чужд Ильин, всего-то и достающий им порой что до носа лысинкой. Эта исключения не являла.
– Кто таков? – томно спросила она в пространство, и Борода (из пространства) ответил:
– Как и обещали, Ильин Иван Петрович. Слесарь-котельщик в доходном доме на Знаменке. Больной человек.
– Чем же это он болен? – продолжала допрос красавка, но – допрос Бороды. – Не по мужской ли части? Тогда – фи.
А Ильин помалкивал, сам про себя известное слушал. Бдел.
– Не «фи». Не по мужской, – пояснил Борода. – Хотя, хрен его знает, может, и по мужской чего есть, не проверял, сама понимаешь. ЭЙД, сифон, канарейка, простатит… Но точно – амнезия. Полная потеря памяти. – Налил себе «Абсолюта» и Ильину тоже в рюмку «Абсолюта» плеснул. – Ваше здоровье, Иван Петрович! Кстати, вы по мужской части как?
– Нормально, – не стал распространяться на скользкую тему Ильин.
Надо будет, приспеет случай – он себя в деле покажет. Хоть бы этой сильфиде.
Чокнулись. Выпили. Хорошо пошла. Заели по-разному. Борода – сморчком, Ильин – соленым огурчиком. Ильин себе на тарелку еще мясного салату наложил – никто не упрекнул.
– А что ж он такое забыл? – продолжала красавка, да так и ела Ильина глазами, так и расчленяла его по-вурдалачьи.
– Атас! – успел вставить Ангел. – Пошел в штопор.
– Все забыл. Откуда пришел – забыл. Зачем пришел – забыл. К кому пришел – тоже забыл…
Сказав это. Борода усмехнулся в бороду, подмигнул Ильину, а викингу-боксеру шутейно ткнул пальцем в бок. Викинг даже не колыхнулся.
Образа над Бородой смотрели на Ильина осуждающе. Особенно – дружбан с индонезийским островом на башке. Чего они осуждали? Что Ильин все забыл? Так его ли в том вина?
– Его ли в том вина? – Красавка словно подслушала Ильина. – Может, он и не приходил ниоткуда, ни за чем, ни к кому…
– Да? – спросил Борода. – Ох уж эти мне бабы! Не скажу, чем думают, дети кругом, да только уж не мозгами… А самолет свой он в озере зря притопил, зря?
– Был самолет? Какой? «Боинг»? «Сесна»? «Мессершмитт»?
– Если бы! Неизвестной конструкции, но известного конструктора, если верить сведениям, полученным от нашего человека в гебе.
Все смешалось в доме Облонских, не соврал Толстой. «Наши» люди просочились всюду – от революции до ее гонителей, а может, и нойереволюцию в России опять ковали спецы с Лубянки, 2? Их при Ильине временно прижали послепутчевые лидеры четвертой революции, но, как уже было сказано и здесь (и много раньше – подслеповатым поэтом соцреализма): эту песню не задушишь, не убьешь… А и верно, кому в здравом уме могла помститься очередная соцреволюция в нормально капиталистической стране? Только психам, только провокаторам, только наймитам кое-кого…
А кому в таком случае она помстилась в семнадцатом?.. Или в девяносто первом, когда самые демократические лозунги легко покрыли своим хотя и выцветшим, но еще крепким сатином абсолютно р-революционно-большевистские методы?..
Вопросы риторические, ответа не имеют.
Но молчать было глупо и подозрительно.
– Интересно, кто этот ваш человек в гебе? Я его знаю? – вроде бы в никуда, вроде бы в пространство-время спросил Ильин.
– Хороший вопрос, – одобрил Ангел, – провокационно, я бы сказал, отточенный. Можешь ведь…
– Что значит знаете? – настороженно спросил Борода.
– Встречал… – туманно объяснил Ильин. – В гастштадте обедали. Оперу в четыре руки писали. За зарплатой вместе стояли. Мало ли…
– Какую оперу? За какой зарплатой?
– Не какую оперу, а какому оперу. Оперуполномоченному гебе. Я ж к нему, как в Москву приехал, прикрепленный. Отмечаюсь раз в положенный срок. А зарплата – это к слову, может, он, ваш человек, тоже зарплату получает.
– Перебор, – с сожалением сказал Ангел. – Все-таки не можешь.
И красивая-умная Ангелу подыграла, о том не ведая:
– Чего ты его слушаешь, товарищ Карлов? Он же нас дурит, под ненормального косит, а ты всерьез! Пусть товарищ Иван с ним чуть-чуть поработает, яйца ему на уши натянет, тогда он нам про свой «МИГ» все вмиг доложит.
Насчет переспать можно было забыть: товарищ женщина хотела только оперативных данных, но не оперативных удовольствий. Причем оперативные данные в этом подполье выявлялись истинно р-революционными методами. Как в семнадцатом и как в девяносто первом. Товарищ Иван, человек-гора, даже очередную рюманьку отставил, понимая, что должен будет сейчас иметь чистые руки, горячее сердце и холодную голову, чему шведский «Абсолют» не способствует.
– Товарищи! – совершенно искренне напуганный, вскричал Ильин. – Камрады! О чем вы таком говорите? Я не хочу яйца на уши. Я сам сочувствующий и даже сразу признал товарищей вон там Ленина и вон там Троцкого, хотя третьего товарища признать не могу, не встречал. Я готов рассказать все, что знаю, но вот вам парадокс, камрады: я вообще не понимаю, о чем рассказывать. Сначала гебисты с самого с ранья морочили мне башку каким-то самолетом, но морочили, замечу, ничего толком не объясняя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26