Вскоре Майк с помощью Роджера установил все без труда, но и без энтузиазма.
Роджер сразу же это заметил. Его каменное лицо чуть оживилось улыбкой, насмешливой, но все же улыбкой.
– Первый раз вижу новоиспеченного доминиканца с такой кислой рожей.
Майк равнодушно пожал плечами:
– Я конструктор, а не регулировщик.
– Пленились гонораром?
– Отчасти. Да и выхода у меня не было. Они же купили Притчардсов.
– У меня тот же случай. Купили «Чикаго электрониклс», а заодно и меня.
– Пять лет назад?
– Три.
– Платите неустойку? – удивился Майк.
– Получил наследство, вот и плачу. И если бы вы знали, с каким удовольствием! Впрочем, погодите, не спрашивайте. – Он извлек из кармана какой-то микроприбор и взглянул на стрелку крохотного циферблата: она не двигалась. – Не подслушивают, – удовлетворенно заметил он. – Правда, я поставил условие, чтобы убрали все микрофоны из диспетчерской. Но кто их знает? Ухожу почти со скандалом. С неустойкой! Первый случай в их практике. Насилу уговорили, чтоб вас подождал.
– Неужели так плохо?
– Хотите виски? – вместо ответа спросил Роджер, кивнув на бар у стола. – Приют алкоголика, – усмехнулся он, наполняя бокалы. – И вы станете через год таким же. Все зависит…
– От чего?
– От процента человеческого достоинства. Если оно у вас есть.
– Я уже кое-что слышал, и, честно говоря, услышанное не вдохновляет.
– От кого слышали?
– Не важно.
Каменный Роджер снова засветился улыбкой, на этот раз совсем не насмешливой.
– Хвалю. Вы, кажется, стоите того, чтобы вам открыли глаза.
– На что?
– На седьмое чудо уходящего века. С душком чудо. Смердит.
– Чем?
– Всем. А главное – парадокс обеспеченности и унижения. Обеспеченность максимальная, жизненный уровень выше, чем в Штатах, и платят в два раза больше, и в три раза – чем в Европе. Нет ни забастовок, ни трудовых конфликтов, и профсоюзов нет, так что и пожаловаться все равно некому. Развлечения дешевле выпивки – стриптиз-бильярдные, бары и кино на всех этажах. Телевизоры принимают все программы Мегалополиса. А через каждые десять этажей – стадион или ринг, все виды спорта, от коньков на искусственном льду до тенниса на травяных кортах. Хотите билеты на матч века между тяжеловесом Дома Клайдом Биггерсом и чемпионом Восточного побережья Штатов Джимми Мердоком – нажмите кнопку под титром ФД. А здешние ЭВМ подсчитывают не только плату за телесвязь и видеофонную трепотню, но и за каждый ваш жест, подлежащий оплате. За кнопочные завтраки и души Шарко, за свежее мыло в ванной и пьяное изобилие в ресторации за углом. А когда наступит день получки, сумма вычетов может свести ее до нуля. И пойдет жизнь взаймы, в неоплаченном долгу у «Хаус Оушен компани», потому что кнопочные радости стоят не дешево. А цены на квартиры, в особенности на верхних этажах, так высоки, что оплачивать их могут только миллионеры. И представьте – платят. Работают в своих банках, маклерских конторах или адвокатских офисах в Нью-Йорке и Вашингтоне и ездят сюда на уик-энд – еще бы: Хаус, седьмое чудо, океанский простор и парки, повисшие над пенистой пропастью.
– Много платят – дорого берут. Закономерно, – пожал плечами Майк. – Где ж унижение?
– А то, что вы никогда не остаетесь один. То, что каждое ваше слово фиксируется и записывается, потом производится соответствующая селекция и составляется досье, полностью определяющее ваш духовный портрет. С неподходящими контракта не возобновят, критиканов уберут с соответствующим иском, который адвокаты Дома всегда выигрывают. Существуют и местные наказания: «иезуиты» чрезвычайно изобретательны. Кстати, возьмите вот этот приборчик. Когда захотите поговорить откровенно, проверьте: движется стрелка – значит, подслушивают.
– Зачем им это? – недоумевал Майк. – Ведь сюда же приходят добровольно.
– Но добровольно не уходят. Долг погашается отработкой в кредит. В идеальном «обществе потребления» Дома кредит доведен до магии. Он – кнут и пряник. На верхних этажах равняет с миллионерами из Майами, на нижних этажах закабаляет, как бессрочное долговое обязательство.
– Ад и рай, – улыбнулся Майк.
– Не смейтесь. Только рай – как в театре с партером и галеркой. На нижних, «производственных» этажах, где находятся все промышленные предприятия Дома, – то же кнопочное, только уцененное изобилие. Жратва – химия, выпивка – пойло, развлечения – верблюжьи радости.
– А если бунт?
– Какой? Забастовка? Рабочая аристократия не бастует.
– Пассивное сопротивление. Никудышная работа, например. Пусть увольняют.
– Кому выгодно увольнение с судебным иском. К тому же каждый работник Дома – его акционер и заинтересован в росте прибылей. А никудышную работу изобличит машина.
– Можно же найти какую-то форму протеста?
– Нельзя. Вы всегда будете в проигрыше. Почта перлюстрируется. Видеофонная связь только в пределах Дома. Отпуска запрещены – это оговорено в контрактах. Тюб закрыт. Ни один краулер не возьмет на борт работника Дома. А будете надоедать – с вами может случиться несчастье. Здесь есть и крематорий для таких неудачников.
Майк помолчал, подумал и сдался:
– Действительно – магия.
– И самая черная. Со своими «тайнами мадридского двора». Я как-то попробовал вычислить на машине, где и по каким признакам распределяется трехмиллионное население Дома. Оказывается, два миллиона восемьсот тысяч с лишним работают в системе его предприятий, промышленных и торговых. Более полутораста тысяч – в Штатах или вообще нигде, только живут здесь, как на курорте. Что делают остальные несколько тысяч жителей Дома, компьютер не знал: не было входных данных, никакой, по существу, информации. Спрашивается: где же они работают, если не покидают пределов Дома, и куда исчезают с восьми утра до шести вечера?
– А вы не обращались с таким вопросом к шефу «доминиканцев»?
– Я хочу жить.
Либо Роджера давно уже утратило свою неподвижность, губы дергались, зубы то стискивались до судороги в челюстях, то нижняя челюсть бессильно отваливалась. Он выпил, не разбавляя, еще бокал виски и тихо закончил:
– Я потому и удираю отсюда, что проник в эту тайну. Они не тронут меня, если я буду молчать. Поэтому не спрашивайте меня ни о чем. Считайте, что разговора не было.
В наступившей тишине вдруг щелкнула входная дверь, и низкий женский голос спросил больше по привычке, чем по существу: «Можно?» Дверь тут же открылась, пропустив миловидную девушку, больше похожую на итальянку или испанку, чем на американку из северо-восточной группы Штатов – ни безукоризненной прически, ни косметически оформленного лица, ни спортивной спины, как у девушек из колледжа. Стриженная по-мальчишески голова, пряди черных волос заложены за уши, неподкрашенные глаза и губы, и только большие темно-синие, как сливы, глаза заставляли вас обратить внимание на это лицо. Майк не был исключением. Внимание он обратил сразу и замер на полуслове.
– Вы уезжаете, Роджер? Завтра, да? – спросила она, даже не взглянув на Майка, словно его и не было рядом.
– Увы, – вздохнул Роджер.
– Сдались? Еще один струсивший гладиатор.
– Сдался. Красе сильнее. А Спартака у нас нет. Может быть, он? – Роджер искоса и с улыбкой взглянул на Майка и сказал; – Познакомьтесь, Полетта. Мой сменщик Майк Харди, и, кажется, стоящий парень. Я в людях редко ошибаюсь, вы знаете.
– Полетта Лабард, – сказала девушка, глядя неподвижно и строго.
– Лабард? – удивился Майк. – Однофамилица?..
– Не однофамилица, а приемная дочь, – перебил Роджер, – и учтите, Харди: она хотя и личный секретарь своего приемного папочки, но отнюдь не разделяет его взглядов на Дом и, пожалуй, на жизнь. И еще одно учтите: папочка пока не знает, с кем дружит и кому помогает его приемная дочь. Несмотря на все микрофоны.
– Их нет только у отца и Лойолы, – сказала Полетта.
– Гений с причудами, – добавил Роджер. – Зовут его Доминик – он придумал «доминиканцев», нашел Лойолу – создал «иезуитов». А это – четыреста пятьдесят шерифов и тысячи тайных и явных агентов, утверждающих власть магистра. И всех влюбил в себя – от Лойолы до Грэгга с Хенесси.
– Не влюбитесь и вы, – пригрозила Майку Полетта. – У Доминика огромное обаяние ума и таланта. Кстати, вы сегодня же и познакомитесь с ним на проводах Роджера. Официально вас приглашаю. Четырехсотый этаж, внешний парковый ресторан. Любой информарий выведет. Будете?
– Сочту за честь, – сказал Майк.
Глава 4. МАГИСТР ОРДЕНА «ДОМИНИКАНЦЕВ»
В семь вечера Майк в белом смокинге, как это было принято на курортных приемах, воспользовался «мгновенником», и через полторы-две секунды неизвестно откуда возникшая воздушная волна мягко вытолкнула его из клетки лифта на внешний перрон четырехсотого этажа. Мимо него с возрастающей скоростью двигались одна за другой семь эскалаторных кольцевых дорожек шириной в три метра каждая. Все кольца до последнего паркового, двигавшегося уже вместе с внешней оболочкой Дома, были выкрашены, как и клетки лифтов, в последовательные тона спектра, от фиолетового до красного. На парковом вас встречал газон, переходящий в кустарник, а затем, как на лесной опушке, в рассыпной строй деревьев разных видов. Каштан соседствовал с белой акацией, а, магнолия – с североморской сосной. Быстрота движения здесь совсем не ощущалась, настолько гладким и плавным было скольжение этой стометровой в поперечнике, удивительной по красоте лесного ансамбля внешней парковой полосы.
На перроне и движущихся кольцевых дорожках было довольно много народу. Поражало только отсутствие пожилых и детей, обычно преобладающих в лондонских парках. Здесь же преобладали тридцати – и сорокалетние, едва ли старше. Должно быть, шли на вечернюю прогулку парочками и группами поглазеть с высоты двух километров на океанский простор или поужинать в ресторанах и барах, растянувшихся кругом по внешней опушке леса.
Дорогу Майк не искал. Уже первый попавшийся информационный киоск-автомат указал ее мелодичным, записанным на магнитную пленку голосом. Пешеходная дистанция и тут не оказалась слишком утомительным терренкуром. Ресторан под туго натянутой полимерной пленкой раскинулся совсем близко, прямо на траве среди цветников и кустарников, а кроны деревьев опускались над столами, днем даруя спасительную тень от субтропического солнца, а вечером – неяркий рассеянный свет от скрытых в их зелени электрических лампочек. «Умеют работать и жить», – восхитился Майк, забыв о предупреждениях Джонни и Роджера. Они оба в таких же, как и у него, белых смокингах ничем не напоминали утренних мизантропов. Сидели за столом у края кольца над двумя километрами пропасти, отделенные от нее лишь тонкой прозрачной пленкой, которую, однако, не пробил бы даже средний артиллерийский снаряд, а широкая лента можжевельника и травы столь же надежно отделяла их от соседних столов, создавая иллюзию вечернего пикника на лесной лужайке.
– Майк Харди, – представил его Роджер, и все, кроме Полетты, встали, церемонно склонив головы в знак уважительного внимания.
«Грэгг», «Лабард», «Фрэнк», – услышал в ответ Майк.
– Ну, вот и опять встретились, старина, – небрежно откликнулся Джонни.
Полетта только подняла и опустила ресницы, а одутловатый человек в морском кителе с золотыми нашивками ничего не произнес, не взглянул даже, а просто встал, поклонился и сел, прислушиваясь к происходящему.
– Я особенно рад, что на этот раз к нам прибыл «доминиканец» из Англии, – сказал Лабард. – Скоро весь мир будет представлен в элите нашего Дома.
За столом он был бесспорно самым заметным и примечательным. И внешне – в белом фраке и лиловом жилете, с давно вышедшими из моды волосами до плеч, и внутренне – с гипнотическим взглядом немигающих глаз, повелительными интонациями баритонального голоса и темной, тяжелой силой каждого сказанного слова. Все в нем привлекало сразу, покоряло и притягивало, подавляя сопротивление. В свои пятьдесят лет он казался еще совсем молодым, полным сил, готовых развернуться, как сжатая стальная пружина. Остальные невольно отступали перед ним, как бы уходя в тень. Педро Лойола, натурализовавшийся мексиканец с животом-мешком, выпирающим из-под бортов его псевдоморского кителя, с действительным или показным безразличием молча посасывал ледяной кофе с мороженым.
Фрэнк, родной брат Полетты и, кстати, очень на нее похожий, оказался коллегой Майка – управляющим блоком химической автоматики. «Король нашей химии», – представил его Лабард, безраздельно владевший разговором. Даже Грэгг, суховатый и седовласый владелец контрольного пакета акций «Хаус Оушен компани» и фактический босс Лабарда, ни разу не перебил его.
– Вернемся к Роджеру, – говорил Лабард. – Я все-таки не понимаю, почему вы расторгаете контракт. Мы нарушили его? Нет. Вас обсчитывали? Тоже нет. Вы имели здесь больше, чем любой равный вам инженер на континенте.
– Вы же знаете, – поморщился Роджер, – наследство позволяет мне создать собственную лабораторию в Штатах.
1 2 3 4 5 6 7 8