– Может, и так. Если это единственный способ до тебя достучаться. – Кэтц прильнула к нему. Ее губы ожгли ему шею.
Коул чуть не спрыгнул с кровати. Нежным движением она потянула его к себе, печально покачивая головой.
– Стью, миленький, расслабься.
– Не могу! – Он мучительно дрожал. Напряжение между ними достигло пика. Он чувствовал, что отступил куда-то вглубь себя и взирает на происходящее как близорукий. – Я не могу преодолеть себя, Кэтц. Мне не хочется тебя разочаровать… Ты не обижаешься?
Кэтц закатила глаза.
– Ты не улавливаешь, – сказала она. И неподдельная доброта в ее голосе заставила его взглянуть на нее с благодарностью. – Ты можешь расслабиться, Стью, потому что я от тебя ничего не требую. Нам совсем не обязательно круто заниматься любовью. Я просто хочу обнять тебя, погладить. Нам не нужно… что-то такое делать. Мне просто хочется. – Она нетерпеливо махнула рукой. – Мы будем без одежды, но вовсе не обязательно сильно утруждаться. Понимаешь? Мне не нужно, чтобы ты непременно в меня входил. Если ты не прочь доставить мне оргазм – прекрасно, на то у тебя есть пальцы и язык, а у меня клитор. Но не это главное. Ты же видишь, индюшонок, я люблю тебя. Поэтому остальное неважно.
Коул перевел дыхание, и что-то внутри действительно расслабилось. От их доверительного общения он почувствовал себя более живым, чутким, податливым. Как-то машинально он потянулся и выключил свет. В комнате сделалось темно, хотя из неплотно зашторенного окна по-прежнему пробивался прохладный рассеянный свет. Достаточно, чтобы видеть ее; и достаточно темно, чтобы не стесняться собственного тела.
Кэтц сняла блузку и обувь, выскользнула из джинсов. Какая-то частица напряжения вновь вернулась, когда Коул внезапно вспотевшими, дрожащими пальцами разделался с пластмассовыми пуговицами, разделся и сложил одежду на прикроватную тумбочку – уж так аккуратно.
Коул повернулся и нежно обнял ее. Это оказалось легко. Он ощутил нежную упругость ее тела, теплую гладкость кожи. Расслабился еще – и вот уже приятное электричество разлилось по телу, от чего в паху возникло ощущение, которого он давно не испытывал. Мельком глянув, подивился: воспрянувший член прочно упирался в ее повлажневшую промежность. Кэтц обвила ногами его бедра, а когда их губы встретились, принялась нежно тереться своим устьем о его член, приглашая. Их губы дрожа слились, и он начал бережно ласкать ее тело руками – без всякой жадности или стремления подчинить.
– Ну, видишь? – нежно прошептала она ему на ухо, проводя пальцами по спине. – Главное – расслабиться. И тогда словно переносишься в другое место. Расслабься – и будет так приятно… Стью…
И ведь она оказалась права.
ШЕС-СТЬ!
Утром, когда Кэтц еще спала, Коул в ванной взыскательно оглядывал себя в большое мутноватое зеркало.
– А что, не так уж плохо, – подвел он итог. – Совсем, черт подери, неплохо.
Напевая, он залез под душ.
Возвратившись в спальню номера, Коул с ностальгией вдохнул ароматы ночной любви. Кэтц, одетая, сидела на краю кровати.
– Давай скорей. – Она нетерпеливо притопнула ногой. – Одевайся, Стью. Поехали.
– Куда это тебя несет? – спросил он шутливо, запустив в Кэтц полотенцем.
Та раздраженно перехватила его и стала задумчиво наматывать на руку:
– У меня этой ночью был жуткий сон. Связанный с тем, что мне привиделось тогда на выступлении; в ту ночь, когда Город впервые явился в клуб. Нам надо уезжать с этого побережья. Не знаю – в Нью-Йорк, еще куда-нибудь…
– Ты с ума сошла!
– Я серьезно.
– Вот так все бросить и уехать?
– Именно. Корабль тонет, старичина. Ты вчера вообще непонятно как умудрился от него уйти. Он не хотел тебя отпускать.
– Но он же мог меня остановить!
– Он попытался тебя разубедить, но потом решил, что ты и так вернешься. Идем же!
– После того, что мы натворили, после всей этой пальбы? Я не могу вот так взять и отмахнуться, Кэтц.
Кэтц шевельнулась на кровати, поедая его глазами. Под ее испытующим взглядом Коулу стало неловко, и он начал одеваться. Одежду натягивал как попало, поэтому рубашку пришлось застегнуть заново. Подождав, пока он закончит, Кэтц спросила:
– Ну что, ты решил?
– Извини. Я не могу поехать. – (Мысль о том, почему именно, как-то даже не пришла в голову. Рыба без воды может жить от силы пару минут; причем не задается вопросом, почему ей не живется вне родимой стихии.)
– Да ты что, в конце концов? Прирос к нему, что ли? – в голосе Кэтц не было злости; скорее отчаяние. – Стью, миленький, – вздохнула она, – ты что, думаешь, активисты дадут тебе жить после вчерашнего? Один из них благополучно ушел. Ты вчера пристрелил нескольких этих подлюг, забыл? Они мертвы. А ты полагаешь, что теперь…
– Да ладно тебе! – Коул болезненно сморщился.
– Они убьют тебя. Только и всего.
– Они меня не отыщут. Меня Город защитит.
– Может быть. До тех пор, пока ты ему нужен. Вдумайся: ты знаешь, что он не может контролировать МТФ. МТФ контролируют его враги, теперь уже и твои, и они отрежут тебе доступ к твоим и без того не великим средствам. И закроют твой клуб. А ты даже в квартиру свою вернуться не можешь: они уже тебя там ждут.
Коул смотрел на нее вытаращенными глазами, объятый нахлынувшим ужасом, – Казанова, до которого дошло, что ему только что отстрелили орган любви…
– Боже ты мой, – только и выдохнул он. Человек без кредитного рейтинга, считай, что не жилец. Карточка без счета – своего рода социальная кастрация. – Но ведь… (слова с трудом выходили из горла)… в другом городе может быть не лучше. Там-то у меня вообще никакого счета нет, чтоб его!
– Это до поры. А постепенно можно и создать. Можешь пожить у меня: у меня есть счет в Чикаго. Несколько лет копила. Могли бы открыть там именной и на тебя – я знаю, что в Чикаго у Своры над МТФ контроля точно нет. Этот город слишком умен, чтобы дать себя оседлать оргпреступности; там с самого начала приняты жесткие меры предосторожности.
Коул расхаживал по номеру, шевеля пальцами возле рта – будто жестом помогая себе выговорить слова, непосильные губам.
– Он… да нет, это… б-блин… я думаю, что… – Он запустил подрагивающую пятерню себе в волосы, тщетно пытаясь выдумать какой-нибудь логический довод, который бы позволил ему остаться; что-нибудь такое, что убедило бы Кэтц. Ну почему, почему она никак не поймет? Он не может расстаться с Городом. Не может, по крайней мере, сейчас. Может, он действительно пустил корни – растение, которое зачахнет без особых химических компонентов, свойственных именно его родной почве. Без бетонных глыб с очертаниями Сан-Франциско; без брусчатки со следами пота, крови, рвоты, слез, семени всех тех, кто шаркает по нему, составляя его мистическую основу. Без путаницы медных проводов; без этого асфальта, алюминиевых лестниц. Без особой, лишь этому городу свойственной конфигурации башен из стекла и стали; без величавых серых громад, которые туристы ошибочно принимают за викторианские особняки… без самой почвы Сан-Франциско. – Ты предлагаешь вырвать из меня мою сущность и пересадить ее куда-нибудь, как лоскут кожи. Для меня это равносильно смерти.
Кэтц разыграла свой последний козырь:
– Ты готов скорее утратить меня, чем Город?
– Знаешь что! – ощетинился Коул. – Это просто несправедливо, вот так…
– Да ну ее на хер, эту справедливость! Нашел о чем вообще! Я люблю тебя, а они жаждут твоей смерти. Они убьют тебя. А он – он просто высосет тебя и выплюнет.
– Город? Нет, он…
– Он использует тебя!
– Откуда ты знаешь! – не вскрикнул, взвизгнул Коул, резко обернувшись. – Тебе ли об этом судить!
Она яростно тряхнула головой.
– Почему он не помог тебе, когда ты просил его спасти меня? И почему он лгал, что все обойдется без крови?!
Холодная решимость овладела вдруг Коулом. Он повелительно выставил вперед ладонь с растопыренными пальцами. Кэтц примолкла в ожидании.
– Я знаю, – сказал Коул. – Знаю. Понятно, ничего хорошего в этом нет. Совсем ничего. Я люблю, люблю тебя, Кэтц. Я бы сказал: я знаю, что он меня использует. И знаю, что люблю тебя. Но у меня нет выбора. Я давно уже присягнул на верность. И мне с этим жить, до конца. Я был избран.
– Меня тошнит от этого! «Избран»… Тупое оправдание для террористов, диктаторов и религиозных фанатиков – извечное прикрытие примитивного эгоизма. Я знаю, что ты собираешься сейчас сказать: «Кэтц, ты просто не понимаешь». Все я понимаю – и отвергаю. Я отказываюсь быть его рабой. Я готова взаимодействовать с интеллектами городов. Когда чувствую, что это на пользу. С некоторыми из них у меня живой взаимный контакт: тот же Нью-Йорк или Чикаго. Я связана с ними. Они такие же живые, как этот твой Город. Может, не такие активные – но у них есть замыслы. Думаю, они что-то планируют… сообща. Есть некое ментальное поле, в котором они меж собой общаются… так что, если ты…
– Кэтц…
– Если ты считаешь, что он не…
– Кэтц!
– Что?
– Я же сказал: я знаю, что он использует меня. Это нечто внутреннее, встроенное. Я должен. Всё?
Она глядела на него, не отступая.
– Нет. Не всё. Нет, на 'уй, не всё! Ты на пути к тому, чтобы стать частью заставки.
– Чего?
– Вот в чем наше основное отличие, парень. В каком-то смысле ты сам по себе, нонконформист или как там тебя. Но ты не хочешь им быть. Ты хочешь быть причастным, быть членом Сообщества, старым добрым трутнем в улье…
– Какая чушь!
– Да-да, в глубине души ты жаждешь именно этого. Уж поверь. Поэтому ты так легко контактируешь с Городом. Чтобы слиться. Я, наоборот, с ним не сливаюсь – и вообще избегаю сливаться с людской массой. Я боюсь в ней затеряться. В принципе, ничего особенного я собой не представляю – а кто вообще представляет? – но какой бы мелкой ни была моя личность, я не поступлюсь ею ради Города. Поэтому мне так невыносимо видеть, что происходит с тобой. Может, из ревности. Но я не могу стоять и смотреть. Поэтому, я думаю, он и хочет уничтожить меня. Потому что я всегда буду отмежевывать тебя от него… И неважно, на какие группировки или культы все дробится – будь то хоть неопуритане, хоть неопанки, – в конечном счете это всего лишь мода. Сраная «прикольность», не более. Даже ангст-рок. На самом деле я не ангст-рокерша – это лишь удобный для чужого понимания ярлык, который на меня лепят. А я не собираюсь сливаться с этой кучкой. Это просто упаковка.
– Но быть частью Города – это нечто иное. Да, безусловно, взаимосвязь; но добровольная, естественная…
– Нет, просто он тебе это внушает!
Между ними нависла нелегкая тишина. Кэтц пристально на него смотрела.
– Ты попусту теряешь время, – произнес Коул.
– Да, я вижу. Для тебя слишком поздно, всё… Знаешь, я уезжаю. В Чикаго один чувак говорит, что спродюсирует наш альбом, если я привезу достойный сингл. Так что мы засядем в студию…
– И будете шлепать альбом? Кто же из нас часть «великой машины конформизма»? Ты же будешь продавать себя…
– Нет. Просто получу возможность доходить до большей аудитории. С проповедью нонконформизма…
– Твой имидж упакуют в целлофан, наделают тысячи постеров… Расфасуют как надо; «стиль Кэтц Вэйлен»!
– Сарказм оставь при себе, он мне побоку. – Ее трясло. – Вот блин, а… – произнесла она негромко.
Кэтц пошла в ванную и пустила в раковину шумную струю воды – чтобы он не слышал, как она плачет.
Ранние сумерки; день на исходе. Тень уже вкрадчиво касается ущелистых подбрюший облаков.
Сидя в одиночестве в аэропорту Сан-Хосе, Коул наблюдал, как вылетающий на Чикаго самолет Кэтц, секунду помедлив для нагнетания воздуха в турбинах, разгоняется и плавно взмывает в небо. (Впрочем, «в одиночестве» относительном; люди вокруг казались не то чтобы незнакомыми. Они были не из Сан-Франциско. Не из города Коула. Чужаки.)
Во внутреннем кармане куртки он нашарил бумажку, где Кэтц черкнула свой телефонный номер в Чикаго… Группа уехала с ней. При этом выжига-басист начал было спорить, что, дескать, внес за свою конуру на целый месяц вперед, но уговорам Кэтц почти без боя сдался и передал Коулу ключ.
Может быть, она все-таки ошибалась, и счет ему полностью не обрежут. Может, и клуб у него все еще есть.
– Ага, жди, – усмехнулся он вслух.
Лайнер поглотила низкая гряда облаков, нависающих над аэропортом подобием зловещего джинна. Кэтц не стало.
Она далеко, а он – здесь, в Сан-Хосе, вдали от Города. Коул огляделся. Вокруг – незнакомцы, орды чужаков. Он один, совершенно один.
С трудом подавляя панику, он повернулся и заспешил к эскалатору со спасительной надписью: «ВЫХОД НА УЛИЦУ. К СТАНЦИИ "БАРТ"».
Экранчик банкомата МТФ Коул изучал даже с некоторым злорадством. «СЧЕТ АННУЛИРОВАН», – гласила надпись на дисплее. То есть даже не «ЗАБЛОКИРОВАН ВВИДУ НЕУПЛАТЫ». И уж тем более не «НА ДАННЫЙ МОМЕНТ ВЫПЛАТА НЕОСУЩЕСТВИМА». Применительно к нему, Стюарту Коулу, избрана редко практикуемая анафема: «СЧЕТ АННУЛИРОВАН». Такая, причем лишь в отдельных случаях, применима к террористам, вина которых доказана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27