Сложный вопрос, сразу и не ответишь. Наверное, в том, что у довольного человека и ум, и сердце находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум спокоен, сердце свободно, оба отлично дополняют друг друга. Ну а счастье… счастье капризно, оно может явиться раз в жизни – и одарить ни с чем не сравнимым блаженством.
– То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?
– Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.
– Да, – проговорила она, – да… Я понимаю.
– И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.
– Мужчинам проще, – сказала она, – природа создала их для творчества.
Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.
– Верно, – ответил он, – но и у женщин есть свое призвание – дети.
Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.
– Вы действительно так считаете?
– Разумеется.
– Мне это никогда не приходило в голову.
– Но ведь у вас есть дети?
– Да… двое.
– Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: "Это создала я. Это мое творение"?
Неужели вы не были тогда счастливы?
Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:
– Да, пожалуй, вы правы.
Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.
– Вы слишком беспечны, – проговорил он наконец, – нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.
– Я вам доверяю.
– Совершенно напрасно.
– Я рассчитываю на вашу снисходительность.
– Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.
Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:
– Ваш муж?
– Да, – ответила она.
Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.
– Портрет сделан очень давно, – проговорила она, словно оправдываясь, – еще до нашей свадьбы.
– Вот как? – произнес он. Затем помолчал и спросил:
– А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?
– Да, – ответила она, – точнее, сразу после помолвки.
– И давно вы замужем?
– Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.
– А почему вы вышли замуж?
Она растерянно посмотрела на него – вопрос был довольно неожиданный.
Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:
– Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.
Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой.
Он ничего не сказал – молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной.
Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.
Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.
– Вы позволите? – спросил он.
– Да, пожалуйста, – поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. – А где вы познакомились с Уильямом? – спросила она.
– В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?
– Нет.
– Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?
– Да, но я приняла его за корнуоллский.
– Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.
– А почему он не плавает вместе с вами?
– О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.
– И поэтому он с благословения своего хозяина решил устроиться в Нэвроне?
– Совершенно верно.
– И теперь бедным корнуоллцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью…
И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.
– Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.
– То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.
– Что же вас удержало?
– Побоялась его шокировать.
– Французов почему-то всегда – совершенно незаслуженно – обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.
Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза… Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, – женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.
– Не слишком лестная характеристика, – проговорила она наконец.
– Я в этом не виноват.
– Вы сделали меня старше, чем я есть.
– Возможно.
– И рот получился чересчур капризным…
– Ничего не поделаешь.
– И брови нахмурены…
– Верно.
– Нет, не нравится мне этот портрет.
– Ну что ж, очень жаль. А я, признаться, надеялся, что смогу когда-нибудь бросить пиратство и заняться писанием портретов.
Она протянула ему рисунок и увидела, что он смеется.
– Женщины не любят, когда им говорят правду в глаза, – проговорила она.
– Конечно, этого никто не любит, – откликнулся он.
Она поторопилась переменить тему:
– Теперь я понимаю, почему ваши вылазки оканчиваются удачно: вы все стараетесь довести до конца. Это заметно и по вашим рисункам – вам удается схватить самую суть.
– Я тоже иногда ошибаюсь, – проговорил он. – Что касается этого портрета, я всего лишь хотел передать настроение, которое увидел на лице своей модели. Если бы я застал ее в другой момент, например когда она играет с детьми или просто отдыхает, радуясь вновь обретенной свободе, – возможно, портрет получился бы иным. И не исключено, что тогда вы обвинили бы меня в приукрашивании действительности.
– Неужели у меня такая изменчивая внешность?
– Дело не в изменчивости. Просто на вашем лице отражается все, о чем вы думаете. Вы настоящая находка для художника.
– Возможно, но художнику в таком случае гордиться нечем.
– Почему же?
– Потому что главное для него – запечатлеть настроение, а сама модель его не интересует. Но когда настроение схвачено и перенесено на бумагу, расплачиваться приходится не ему, а модели.
– Думаю, что модели это пойдет только на пользу. Художник дает ей возможность взглянуть на себя со стороны, понять, какие черты ее характера не вызывают симпатии у окружающих, а от каких и вовсе не мешало бы избавиться.
И с этими словами он разорвал рисунок пополам, а потом еще и еще, на мелкие кусочки.
– Вот так, – сказал он, – и давайте забудем об этом. Я действительно вел себя бесцеремонно. Вы были правы, обвинив меня вчера в покушении на чужую территорию. Сегодня я снова допустил ту же ошибку. Простите. Пиратская жизнь отучает людей от хороших манер.
Он поднялся, и она поняла, что он собирается уходить.
– Это вы простите меня, – ответила она, – мне не следовало принимать это так близко к сердцу. Но когда я взяла в руки свой портрет, мне вдруг стало… стало стыдно, что кто-то смог увидеть меня такой, какой я слишком часто видела себя сама. У меня было такое ощущение, словно с меня сдернули одежду, выставив напоказ тайный изъян, который я старательно ото всех скрывала.
– Да, понимаю, – проговорил он. – Ну а если бы вы узнали, что у художника тоже есть изъян, и, может быть, еще более уродливый, чем ваш, – неужели вы и тогда стали бы его стыдиться?
– Напротив, – ответила она, – я почувствовала бы к нему симпатию… как к товарищу по несчастью.
– Вот видите.
Он снова улыбнулся и, повернувшись, направился к балконной двери.
– В этих краях есть примета, – проговорил он на ходу, – если восточный ветер начинает дуть, он не утихает несколько дней. Мой корабль поневоле обречен на бездействие, и мне не остается ничего иного, как заняться рисованием. Не согласитесь ли вы попозировать мне еще раз?
– А какое настроение вы теперь пожелаете запечатлеть?
– Выбирайте сами. Я только хочу напомнить, что отныне вы член нашей команды, и если вам вдруг покажется, что ваше бегство проходит не слишком весело – добро пожаловать, ручей всегда готов принять беглецов.
– Хорошо, я запомню.
– В лесу много птиц, в реке много рыбы, в чаще много других ручьев. Вы сможете смотреть, слушать и узнавать новое, а это тоже неплохой способ убежать от себя.
– Вы его уже опробовали?
– Да, и нашел вполне пригодным. Благодарю за ужин. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
На этот раз он не стал целовать ей руку, а молча подошел к двери, переступил через порог и, не оглядываясь, двинулся по лужайке к лесу.
Глава 8
В комнатах было душно – заботясь о здоровье супруги, лорд Годолфин приказал закрыть все окна и задернуть их плотными шторами, не пропускающими солнечных лучей. Сияние летнего дня могло утомить больную, от свежего воздуха ее бледные щеки побледнели бы еще больше. Нет, настоящий отдых, по мнению лорда и леди Годолфин, заключался в том, чтобы лежать на мягком диване в полутемной комнате, обмениваться ничего не значащими любезностями со знакомыми, вслушиваться в дремотное жужжание их голосов и вдыхать ароматы песочного торта, поданного на десерт.
"Все, хватит, – думала Дона, – больше никаких визитов. Пусть Гарри сам навещает своих друзей, если ему так хочется". И, притворившись, что гладит болонку, свернувшуюся у ее ног, она сунула ей кусок липкого теста, полученный недавно от хозяина. Хитрость ее не прошла незамеченной.
Оглянувшись украдкой, она увидела, что к ней – о Боже! – приближается сам лорд Годолфин с очередной порцией безвкусного десерта, который она, очаровательно улыбаясь и превозмогая отвращение, должна была тут же отведать.
– Если бы Гарри согласился оставить столицу и перебраться в Корнуолл, мы могли бы встречаться почаще, – промолвил лорд Годолфин. – Шумные сборища жене противопоказаны, ну а такие вот скромные дружеские пирушки пошли бы ей только на пользу. Очень жаль, что Гарри не сумел приехать, очень жаль.
Он самодовольно огляделся по сторонам, упиваясь ролью радушного хозяина. Дона изнеможенно откинулась на спинку стула и в сотый раз обвела взглядом комнату. Гости – их было человек пятнадцать или шестнадцать, – как видно, изрядно надоели друг другу за долгие годы и сейчас с вялым любопытством изучали новенькую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?
– Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.
– Да, – проговорила она, – да… Я понимаю.
– И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.
– Мужчинам проще, – сказала она, – природа создала их для творчества.
Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.
– Верно, – ответил он, – но и у женщин есть свое призвание – дети.
Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.
– Вы действительно так считаете?
– Разумеется.
– Мне это никогда не приходило в голову.
– Но ведь у вас есть дети?
– Да… двое.
– Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: "Это создала я. Это мое творение"?
Неужели вы не были тогда счастливы?
Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:
– Да, пожалуй, вы правы.
Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.
– Вы слишком беспечны, – проговорил он наконец, – нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.
– Я вам доверяю.
– Совершенно напрасно.
– Я рассчитываю на вашу снисходительность.
– Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.
Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:
– Ваш муж?
– Да, – ответила она.
Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.
– Портрет сделан очень давно, – проговорила она, словно оправдываясь, – еще до нашей свадьбы.
– Вот как? – произнес он. Затем помолчал и спросил:
– А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?
– Да, – ответила она, – точнее, сразу после помолвки.
– И давно вы замужем?
– Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.
– А почему вы вышли замуж?
Она растерянно посмотрела на него – вопрос был довольно неожиданный.
Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:
– Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.
Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой.
Он ничего не сказал – молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной.
Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.
Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.
– Вы позволите? – спросил он.
– Да, пожалуйста, – поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. – А где вы познакомились с Уильямом? – спросила она.
– В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?
– Нет.
– Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?
– Да, но я приняла его за корнуоллский.
– Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.
– А почему он не плавает вместе с вами?
– О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.
– И поэтому он с благословения своего хозяина решил устроиться в Нэвроне?
– Совершенно верно.
– И теперь бедным корнуоллцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью…
И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.
– Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.
– То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.
– Что же вас удержало?
– Побоялась его шокировать.
– Французов почему-то всегда – совершенно незаслуженно – обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.
Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза… Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, – женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.
– Не слишком лестная характеристика, – проговорила она наконец.
– Я в этом не виноват.
– Вы сделали меня старше, чем я есть.
– Возможно.
– И рот получился чересчур капризным…
– Ничего не поделаешь.
– И брови нахмурены…
– Верно.
– Нет, не нравится мне этот портрет.
– Ну что ж, очень жаль. А я, признаться, надеялся, что смогу когда-нибудь бросить пиратство и заняться писанием портретов.
Она протянула ему рисунок и увидела, что он смеется.
– Женщины не любят, когда им говорят правду в глаза, – проговорила она.
– Конечно, этого никто не любит, – откликнулся он.
Она поторопилась переменить тему:
– Теперь я понимаю, почему ваши вылазки оканчиваются удачно: вы все стараетесь довести до конца. Это заметно и по вашим рисункам – вам удается схватить самую суть.
– Я тоже иногда ошибаюсь, – проговорил он. – Что касается этого портрета, я всего лишь хотел передать настроение, которое увидел на лице своей модели. Если бы я застал ее в другой момент, например когда она играет с детьми или просто отдыхает, радуясь вновь обретенной свободе, – возможно, портрет получился бы иным. И не исключено, что тогда вы обвинили бы меня в приукрашивании действительности.
– Неужели у меня такая изменчивая внешность?
– Дело не в изменчивости. Просто на вашем лице отражается все, о чем вы думаете. Вы настоящая находка для художника.
– Возможно, но художнику в таком случае гордиться нечем.
– Почему же?
– Потому что главное для него – запечатлеть настроение, а сама модель его не интересует. Но когда настроение схвачено и перенесено на бумагу, расплачиваться приходится не ему, а модели.
– Думаю, что модели это пойдет только на пользу. Художник дает ей возможность взглянуть на себя со стороны, понять, какие черты ее характера не вызывают симпатии у окружающих, а от каких и вовсе не мешало бы избавиться.
И с этими словами он разорвал рисунок пополам, а потом еще и еще, на мелкие кусочки.
– Вот так, – сказал он, – и давайте забудем об этом. Я действительно вел себя бесцеремонно. Вы были правы, обвинив меня вчера в покушении на чужую территорию. Сегодня я снова допустил ту же ошибку. Простите. Пиратская жизнь отучает людей от хороших манер.
Он поднялся, и она поняла, что он собирается уходить.
– Это вы простите меня, – ответила она, – мне не следовало принимать это так близко к сердцу. Но когда я взяла в руки свой портрет, мне вдруг стало… стало стыдно, что кто-то смог увидеть меня такой, какой я слишком часто видела себя сама. У меня было такое ощущение, словно с меня сдернули одежду, выставив напоказ тайный изъян, который я старательно ото всех скрывала.
– Да, понимаю, – проговорил он. – Ну а если бы вы узнали, что у художника тоже есть изъян, и, может быть, еще более уродливый, чем ваш, – неужели вы и тогда стали бы его стыдиться?
– Напротив, – ответила она, – я почувствовала бы к нему симпатию… как к товарищу по несчастью.
– Вот видите.
Он снова улыбнулся и, повернувшись, направился к балконной двери.
– В этих краях есть примета, – проговорил он на ходу, – если восточный ветер начинает дуть, он не утихает несколько дней. Мой корабль поневоле обречен на бездействие, и мне не остается ничего иного, как заняться рисованием. Не согласитесь ли вы попозировать мне еще раз?
– А какое настроение вы теперь пожелаете запечатлеть?
– Выбирайте сами. Я только хочу напомнить, что отныне вы член нашей команды, и если вам вдруг покажется, что ваше бегство проходит не слишком весело – добро пожаловать, ручей всегда готов принять беглецов.
– Хорошо, я запомню.
– В лесу много птиц, в реке много рыбы, в чаще много других ручьев. Вы сможете смотреть, слушать и узнавать новое, а это тоже неплохой способ убежать от себя.
– Вы его уже опробовали?
– Да, и нашел вполне пригодным. Благодарю за ужин. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
На этот раз он не стал целовать ей руку, а молча подошел к двери, переступил через порог и, не оглядываясь, двинулся по лужайке к лесу.
Глава 8
В комнатах было душно – заботясь о здоровье супруги, лорд Годолфин приказал закрыть все окна и задернуть их плотными шторами, не пропускающими солнечных лучей. Сияние летнего дня могло утомить больную, от свежего воздуха ее бледные щеки побледнели бы еще больше. Нет, настоящий отдых, по мнению лорда и леди Годолфин, заключался в том, чтобы лежать на мягком диване в полутемной комнате, обмениваться ничего не значащими любезностями со знакомыми, вслушиваться в дремотное жужжание их голосов и вдыхать ароматы песочного торта, поданного на десерт.
"Все, хватит, – думала Дона, – больше никаких визитов. Пусть Гарри сам навещает своих друзей, если ему так хочется". И, притворившись, что гладит болонку, свернувшуюся у ее ног, она сунула ей кусок липкого теста, полученный недавно от хозяина. Хитрость ее не прошла незамеченной.
Оглянувшись украдкой, она увидела, что к ней – о Боже! – приближается сам лорд Годолфин с очередной порцией безвкусного десерта, который она, очаровательно улыбаясь и превозмогая отвращение, должна была тут же отведать.
– Если бы Гарри согласился оставить столицу и перебраться в Корнуолл, мы могли бы встречаться почаще, – промолвил лорд Годолфин. – Шумные сборища жене противопоказаны, ну а такие вот скромные дружеские пирушки пошли бы ей только на пользу. Очень жаль, что Гарри не сумел приехать, очень жаль.
Он самодовольно огляделся по сторонам, упиваясь ролью радушного хозяина. Дона изнеможенно откинулась на спинку стула и в сотый раз обвела взглядом комнату. Гости – их было человек пятнадцать или шестнадцать, – как видно, изрядно надоели друг другу за долгие годы и сейчас с вялым любопытством изучали новенькую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35