Когда я поднялся с колен, прочитав последние молитвы, аббат Дуседам уже не принадлежал миру сему.
Глава одиннадцатая. Мартовские иды
Любой закон на свете взывает к Эвменидам.
Пти–Сент (Портфель)

… сколько богов перешло на сторону дьявола!
Уикстед (Гримуар)

Голос! О, этот голос, звучащий громче тысячи труб!
Эдгар По (Колодец и маятник)
Брат Морен, понемногу браконьерствовавший в молодости, да боюсь, и теперь еще ставящий порой силок, а то и два, сообщил мне, что зимовавшие в хвойнике дрозды растревожились, а у сыча прорезался какой–то странный голос.
На болотах раздавались сиплые крики камышовок, их неровный полет то и дело рассекал тростниковые заросли; в закатные часы рябь бороздила водную гладь от побежки кроншнепов, а в воздухе раздавались их стенания; в наступившей ночи возносились первые жалобы серых журавлей.
Озабоченный брат Морен приметил, что к тому же и козодой, посвященный в тайну сумерек, вернулся в наши края на три недели раньше обычного.
– Дурное предзнаменование, – твердил брат Морен.
Пришлось пригрозить ему покаянным обетом за суеверия.
Но вправе ли я осуждать его?
Сам воздух, коим мы дышали, был словно насыщен вредоносными флюидами смутного страха и тревоги. Добрые отцы монахи постоянно чего–то опасались, их беспокойство сквозило даже в отправлении богослужений.
Да я и сам пребывал в озабоченности, ибо самочувствие Жан–Жака Грандсира не менялось к лучшему.
Казалось, разум юноши помрачился под бременем столь тяжких испытаний, выпавших на его долю; память не возвращалась к нему. Стоило ли сожалеть об этом? Едва ли.
Он узнавал Бетс – я по–прежнему нарушал святой устав нашего монастыря, разрешая ей длительные посещения больного; радовался он и мне – я частенько сиживал у изголовья несчастного, хотя он называл меня то дорогим аббатом Дуседамом, то бедным Ламперниссом.
Однажды в середине марта, в один прекрасный, почти весенний денек, звеневший первыми шумными диалогами синекрылых чирков, к Жан–Жаку отчасти вернулась ясность ума.
Никакого страха он не выказал и вообще не упомянул о роковом доме, оказавшем такое влияние на судьбу его.
– Если доведется когда–нибудь встретиться с доктором Мандриксом, разузнаю у него о моей сестре Нэнси, – ведь я видел тогда ее плачущие глаза, – признался он мне однажды.
Я постарался разуверить его – это–де был всего лишь дурной сон, но в ответ он печально покачал головой.
– Мандрикс – он ведь Айзенготт… нет, он не подлец.
Юноша положил свою исхудалую руку на мою:
– Я жду его… Мне кажется, он придет завтра…
Немного погодя он попросил принести книги: разглядывать старые волюмы из нашей библиотеки, великолепно иллюстрированные талантливыми братьями монахами, сделалось у него любимым занятием.
К вечеру этого весеннего дня погода резко изменилась, разыгралась буря, тяжелые тучи изрыгали дождь и град.
Двое послушников, вернувшись из деревни, донесли, что ближняя речка и соседние ручьи угрожают разливом, и я решил послать братьев для наблюдения за уровнем воды.
Сам я тоже отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке: окна здесь как раз выходили на пруд, и мне сразу удалось бы заметить прибывание воды, случись это бедствие и в самом деле.
Библиотека представляла собой длинную залу, по стенам сплошь уставленную книгами, – в сем мирном уголке весьма приятно проводить время при ярком свете дня; скудное же освещение с наступлением темноты превращало библиотеку в довольно мрачное помещение.
Начиная свое бдение, я с трудом противился сну: умиротворяющие слова вполголоса произносимой молитвы, словно свинцом, отягощали веки; дабы продлить часы бодрствования, обратился к одной из любимых книг своих – «Пальма небесная, или Беседы души с Господом нашим Иисусом Христом» была превосходно издана; в этой книге я особенно чтил удивительную всеобщую молитву.
– «Господь Бог мой, даруй мне осторожность в делах, отвагу в опасностях, терпение в испытаниях, смирение в удачах. Да не премину быть усердным в молениях, твердым в исполнении долга и уверенным в замыслах моих. Вразуми меня, Господи…» – с радостью возносил я молитву, трижды повторив: – «Вразуми меня, Господи!»
Призыв этот, казалось мне, весьма соответствовал моменту; и вдруг словно эхо откликнулось на мой голос.
Кто–то повторил:
– Вразуми меня…
Но подменил имя Всевышнего, призываемое мной, чуждым именем. Голос в тишине молил:
– Вразуми меня, Мойра!
Испуганный и возмущенный, я обернулся: не раз уже приходилось, к искреннему прискорбию моему, искоренять еретические наклонности даже у весьма благочестивых людей.
Поначалу мне показалось, что кто–то из братьев в прилежных познаниях прокрался в библиотеку вслед за мной с тем же намерением – прогнать сон и бодрствовать ввиду надвигавшейся опасности.
– Кто здесь? – вопросил я, ибо ничего не видел в темноте, сгустившейся вокруг моей лампы. – И что вы сказали?
Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:
– Мойра, вразуми меня!
– Что сие означает?… – вскричал я, уже всерьез встревоженный.
Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.
Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.
Луч света сначала озарил сложенные руки – крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.
– Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? – на одном дыхании проговорил я.
– Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.
– Боже мой! – только и произнес я в растерянности.
И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.
– Ничего, – сказал он тихо, – ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.
– Да будет так, – несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, – помолимся вместе!
Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.
Навечно останется загадкой, почему при этом все мое существо захлестнула волна безмерной скорби.
– Несчастный, – воскликнул я, – неужели вам отказано в божественном утешении молитвой, доверьтесь мне: кто вы? Могу ли я вам помочь?
Он пристально смотрел на меня, и глаза его мерцали, подобно звездам.
– Да избавит вас Тот, Кого вы призываете, от этого знания, ибо вы навсегда лишитесь покоя!
В этот миг яростный шквал обрушился на монастырские стены: неистово скрежетали обезумевшие флюгеры, ставни сорвались с крючков, злобно били в окна, ревели дождевые потоки. В ту же секунду небо озарила гигантская вспышка молнии; за окнами бушевала сплошная водная стихия – торжествовали взбунтовавшиеся первоэлементы.
Незнакомец воздел к небу мощные длани в грозном жесте приказания или заклятия.
– Вот она, буря… – возгласил он. – На ее чудовищных крыльях мчатся силы несказанного ужаса. Они близятся, еще мгновение, и они будут здесь! Служитель Галиенянина и его торжествующего креста, моли своего господина о помощи!
Красивая, крупной лепки рука опустилась мне на плечо, и я почувствовал, сколь тяжка эта длань, будто отлитая из металла.
И ослепительнее, чем бороздящие небо молнии, вспыхнуло откровение.
– Айзенготт! Это он – Зевс! Бог богов!
Я ждал проявления мощи, быть может, устрашающего возврата былого величия и всемогущества.
Но взгляд его выражал лишь безмерную печаль: сердце мое едва не разорвалось, и слезы невольно выступили на глазах.
– Поспешим, – мягко, но твердо сказал он. – Необходимо помочь Жан–Жаку Грандсиру.
В этом голосе звучала не просьба, в нем рокотало приказание – я не противился, хотя тревога и нежелание подчиняться усилились. Я молча последовал за ним по коридорам, где метались разбуженные монахи, бормоча спасительные молитвы или испуганные причитания.
Здание монастыря содрогалось в самом своем основании, в потоках огня небесного вкупе с грозными громовыми раскатами слились твердь небесная и твердь земная; сорвало одно окно, и в зияющую брешь хлынула черная волна.
Дважды неистовые порывы ветра валили меня с ног, пока мы добрались до комнаты больного.
Юноша приподнялся на своем ложе, взгляд его, исполненный ужаса, был устремлен в бушующее небо.
Айзенготт бросился к нему:
– Не смотрите! Опустите глаза! Жан–Жак, казалось, не слышал. Айзенготт схватил с кровати покрывало и набросил больному на голову.
– Сделайте же что–нибудь, нельзя смотреть… пусть он не видит!… – взмолился старец.
В коридоре слышались паническая беготня и голос перепуганного брата Морена:
– Дьяволы! Дьяволы!
Железная длань Айзенготта снова тяжело легла на мое плечо.
– По моему приказу опустите глаза, не смотрите на небо, иначе лишитесь зрения. Пока же смотрите, и, возможно, вам будет дано понять.
Его речь была столь мощной и величавой, что я, отринув робкое нежелание повиноваться, обратил взор в небо, куда указывала повелевающая десница Айзенготта.
А там вели битву молнии, и в поднебесье пламенел свет ярче дневного, подобный раскаленному зареву жаровни.
– Смотрите! – повелел Айзенготт. И я увидел.
Три устрашающих силуэта, три кошмарных видения, коим нет имени в языке человеческом, порождение сокровенного адского лона, рассекая пространство, неслись на крыльях, огромных, словно парусная оснастка корабля. Дважды удалось различить их лица, и дважды у меня вырвался вопль ужаса. Эти искаженные бешенством мертвенно белые личины были сведены корчей демонической ярости – а вокруг них кошмарным ореолом извивались бесноватые змеи.
Айзенготт пронзительно рассмеялся.
– Узнаете ли вы их, отец Эвгерий? Эвмениды! И этих чудовищ привез Ансельм Грандсир великому Кассаву! Эвмениды! Тисифона, Мегера… Алекто. Дамы Кормелон, если вас так больше устраивает! Они жаждут завладеть Жан–Жаком…
В когтях крылатых монстров появились гигантские пылающие факелы. Чудовища уже мчались в опасной близости, так что слышно было яростное шипение змей.
Вдруг Айзенготт отпрянул назад.
– Предстоит борьба! – услышал я его шепот. Из глубин неба родились очертания существа, чей неспешный полет устрашал еще более, нежели невероятная стремительность трех названных инферналий.
Видение было словно соткано из молочно–белых вспышек – в нем вдруг явился лик. Но какой?… Подобной устрашающей красоты не скрывала более тайна мироздания.
Бесшумно и величественно видение парило над беснующимися дочерьми Тартара.
Поначалу те как бы замедлили свой полет, но мгновение – и они в едином порыве ринулись навстречу. В этот момент перед ними раскрылся лик бледного огня.
– Не смотреть! – прогремел Айзенготт.
И своей белоснежной рукой резко закрыл мне глаза.
Раздался тройной вопль, безумный крик боли… оглушительный грохот неслыханного человеческим ухом падения.
– Все кончено! – услышал я шепот рядом.
Я открыл глаза: небо опустело, лишь на севере к горизонту стремглав падала большая звезда.
И вдруг откуда–то, словно издалека, донеслось слабое рыдание:
– Эуриалия!
Айзенготт отчаянно вскрикнул.
– Проклятие!… Он видел! Я повернулся к больному.
На ложе никого не было: Жан–Жак стоял посреди комнаты – лицо, словно высеченное из холодного мрамора, было поднято к тихому небесному своду.
Я бросился к нему, но тут же в страхе отдернул руки – я коснулся мраморной статуи, безжизненной и бездушной.
Ледяными каплями пали в молчание слова Айзенготта:
– Так умирают те, кто поднял взгляд на Горгону!
Вокруг меня все завертелось, и обезумев, вырываясь от удерживающих меня, я бросился бежать по коридорам с надрывным воплем:
– Горгона! Горгона! Не смотрите на нее!
Глава двенадцатая. Айзенготт рассказывает…
Исполненный сострадания, Иегова сказал Юпитеру:
– Я посылаю тебе не смерть, но успокоение.
– Но почему же ты не уничтожишь меня?
– Я не сделаю этого – ибо разве ты не старший брат мой?
Готорн

Боги подчинялись закону Судьбы, которому они не имели сил противиться…
Мифология
Я, – а читатель мрачной истории Мальпертюи не удостоит меня иного имени, нежели «вор из библиотеки Белых Отцов», и я смиренно принимаю это ругательное наименование, – я приближаюсь к завершению моего рассказа.
Лишь отдельные блики света – увы, слишком редкие, – удалось нанести неуверенной, трепещущей кистью на темные стены Мальпертюи и еще более темные судьбы его обитателей.
Передо мною лежит целая стопа пожелтелых листов, вовсе не использованных в повествовании, – продолжение рукописи Дома Миссерона.
В этих страницах слишком мало достойного упоминания, к тому же они почти не связаны с Жан–Жаком Грандсиром и Мальпертюи.
Читателю будет довольно и того, что я вкратце сообщу: святой настоятель серьезно заболел вскоре после описанных в предыдущей главе событий, рассудок его отчасти помрачился, и более месяца пребывал он в своего рода прострации, заполненной жуткими сновидениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25