И теперь жужжал над ухом Дубравина старой электробритвой, которую он держал в письменном столе на случай аврала.
– Слушай, отойди… – поморщился майор. – Голова и так гудит… Купи себе что-нибудь приличное. Сейчас импортных бритв полно. Не очень дорогие и бесшумные.
– А ты мне подари… на восьмое марта, – расплылся в улыбке Белейко.
– Если ты поменял пол, то вскоре бритва тебе не понадобится, – парировал Дубравин.
– Чур тебя!
– То-то… Все, умолкни. Не мешай сосредоточиться.
И майор принялся с большим внимание читать полученные по спецпочте бумаги.
– Ну что там? – не терпелось Белейко.
– “Сообщаем, что вор-рецидивист Подпружный С.А., он же Ставкин, по кличке Жареный, – читал Дубравин с нотками радостного возбуждения в голосе, – задержан. При задержании оказал вооруженное сопротивление…” И так далее.
– Один в минусе. Уже легче, – прокомментировал сообщение службы федерального розыска Белейко.
– Итак, остался Сенька Заика…
Дубравин взъерошил волосы.
– Других кандидатов пока не наблюдается, – с огорчением констатировал майор.
– А если нет? Если кто-то другой?
– Не исключено. Тогда мы с тобой останемся у разбитого корыта.
– Да, перспектива бодрящая…
Белейко попробовал на ощупь плохо выбритые щеки, и в раздражении бросил электробритву в ящик стола. «Ей-ей, отнесу на свалку. Железяка хренова…» – пробормотал он, освежаясь одеколоном.
– Но иного варианта у нас пока нет, – сказал Дубравин. – Увы…
– Ты хочешь сказать – наиболее вероятного.
– Совершенно верно…
Майор тяжело вздохнул; и продолжил:
– Я перелопатил всю картотеку управления, несколько раз. Звонил в МУР. Проверил практически всех, так сказать, “достойных” клиентов нашей «конторы». Тупик. Из тех, кто не в ИТК, на горизонте только двое – Жареный и Заика.
– Теперь один. Но где гарантии, что это именно он? Что не залетный?
– Гарантии? Их пока нет. Но есть тут у меня на примете кое-кто…
Дубравин открыл сейф и вынул папку с документами.
– Посмотри, – нашел он нужный лист.
– Хробак Иона Лукич… – начал читать Белейко. – Год рождения… Послушай, Евгений Тарасович, я что-то тебя не пойму. Это же глубокий старик.
– А я его в “домушники” и не сватаю. Но по части наводки – это еще нужно посмотреть. Уж очень он смахивает на таинственного старика-“тихоню”, стеклившего окно в обворованной квартире.
– Как ты на него вышел?
– Паспортный стол плюс наш архив. Проверил мужчин преклонного возраста в том микрорайоне, где были квартирные кражи. А затем в архиве нашел дело Хробака. В 1956 году его взяли с поличным при попытке обворовать сельмаг в одной из окрестных деревень. Свой срок он отмотал, но домой не возвратился – обосновался здесь, в городе.
– Ну и что? Его прошлое еще ни о чем не говорит.
– Все это так. Есть только одно “но”: по косвенным данным Хробак и Сенька Заика односельчане.
– Нужно уточнить, – оживился Белейко.
– Вот этим, Бронек, ты и займешься. Прямо сейчас.
– А ты куда?
– К Алифановой…
Примерно через час Дубравин вместе с Алифановой были у двери квартиры Новосад.
Рыжеволосая актриса за ночь сильно сдала: румянец на щеках уступил место сероватой белизне, на которой особенно ярко выделялись веснушки, под глазами темнели круги; она была апатичная и какая-то покорная.
Заходя в подъезд семейного общежития, где жила ее подруга, Алифанова порылась в сумочке и сунула под язык таблетку валидола.
– …Ирина Викторовна, надеюсь, вы достаточно хорошо знаете гардероб Новосад. Посмотрите внимательно, не пропало ли что?
– Да… я посмотрю…
Алифанова с трудом сдерживала слезы.
Дубравин забеспокоился, глядя на нее; актриса поймала его взгляд и постаралась взять себя в руки.
Прикусив нижнюю губу, Алифанова прошла вглубь комнаты, ступая едва не на цыпочках, будто боясь потревожить чей-то сон.
– Ну как? – с надеждой спросил ее Дубравин, когда она осмотрела вещи.
– Кажется… все на месте…
Алифанова колебалась.
– Вот только…
– Что – только?
– Может, она в химчистку сдала? Или в починку… Я не вижу здесь ее старое пальто и одно из платьев. И, по-моему, нет саквояжа. Правда, он был далеко не нов; возможно, переехав сюда, Валя его выбросила…
Майор был разочарован: старые вещи, кому они нужны?
Опечатав дверь квартиры Новосад, он спустился на первый этаж к уже знакомой дежурной, старушке в роговых очках. Она и сегодня была в утренней смене.
Дубравин все-таки хотел установить личность третьей девушки, вышедшей из дома во время убийства, что вчера не удалось.
Но дежурная и сегодня мало чем порадовала майора: эту девушку она видела впервые.
Запомнила дежурная только то, что девушка очень торопилась, едва не бежала. Она куталась в платок, а потому лица не было видно, один нос торчал; в руках у нее была большая сумка.
Лишь у выхода, споткнувшись о коврик для ног, неизвестная на миг повернулась лицом к застекленной дежурке, где сидела старушка.
Поэтому все, что могла сказать о ее внешности дежурная, вместилось в одном слове: “Симпатичная…”.
Попрощавшись с дежурной, майор отправился к Ольховской.
О встрече предварительно договариваться не стал. Справившись в театре, он узнал, что актриса приболела и находилась дома.
Дубравин хотел, чтобы его визит был внезапным…
На удивление, Ольховская вовсе не выглядела больной, только в глазах ее таилась печаль.
Видимо, на лице Дубравина она прочла немой вопрос, поэтому объяснила:
– Не могу… Не могу работать. Валя перед глазами стоит… За что? Кто?
– Если бы мы знали…
Расположились они в гостиной: Дубравин – в кресле, Ольховская, закутавшись в плед, – на диване.
– …Валя с людьми сходилась трудно. Характер у нее был крутой. Она знала себе цену и никогда, в отличие от некоторых наших коллег, не капризничала в работе, не пыталась утвердить свое “я” самовосхвалениями и унижением других. А ведь актриса она была великолепная. Даже как-то странно звучит – “была”…
– Вы говорили, что наиболее близким человеком, после вас и Алифановой, из ее друзей и товарищей был ей…
Майор заглянул в свои записи
– Был ей артист вашего театра Артур Тихов. Я не ошибся?
– Именно так. Мне кажется, они любили друг друга.
– Почему – кажется?
– Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений…
– Расскажите, пожалуйста.
– Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть. Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с Валей поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура.
– Что он собой представляет?
– Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, большими способностями не отличается. Но это обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов, как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала…
Прощаясь, Дубравин спросил:
– Когда будут хоронить Валентину Петровну?
– Завтра, в двенадцать…
Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок.
– Вы завели себе собаку?
– Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница…
– Где же он сейчас?
– Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки.
Дубравин, который был уже возле выхода, вдруг резко остановился, обернулся к Ольховской и взволнованно спросил:
– А как это случилось?
– Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они, как обычно, гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожал, как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером…
– Ветеринара вызывали?
– Когда я приехала домой, уже было поздно – Джим скончался у меня на руках. А бабушка от растерянности не сообразила, пыталась лечить его домашними средствами. Да ветеринар и не успел бы приехать: все случилось в течение часа. По всем признакам Джим отравился. Но чем? И когда?
– Может, на прогулке?
– Что вы… Я его приучила ничего не брать из чужих рук и не подбирать объедки на улице.
– И он держался? Все-таки животное…
– Я несколько раз проверяла. Отказывался от самых аппетитных кусков, которые по моей просьбе разбрасывали на пути знакомые.
– Значит, на улице отравиться не мог… Странно… – пробормотал себе под нос Дубравин.
– Что вы сказали?
– Я? Да нет, это… До свидания, Ариадна Эрнестовна!
К Модесту Савватиевичу майор приехал вечером. Он хотел узнать, где находился Крутских, когда у Ольховской были похищены драгоценности.
Нельзя сказать, что посещение и расспросы Дубравина понравились старому ювелиру.
Но он не обиделся. По крайней мере, сделал вид, что полностью согласен с майором в необходимости подобных справок для следствия, и что это вовсе не бросает тень на его доброе имя.
Выглядел Модест Савватиевич неважно; как он объяснил, немного приболел. Держался старый ювелир как-то сковано, разговаривал нехотя, что при его бойком жизнерадостном нраве было весьма странным.
Крутских заверил майора, что в тот вечер он, как обычно, был дома и разыгрывал шахматные этюды. И, как всегда, допоздна.
Однако подтвердить его заверения было некому.
Порасспросив соседей Модеста Савватиевича, майор узнал, что тогда старый ювелир во второй половине дня, когда начало темнеть, куда-то уходил из дому. А вот когда он возвратился, никто не видел.
Мало того, соседи обратили внимание, что в квартире Крутских с вечера горел только торшер.
Это было для них необычным, так как Модест Савватиевич любил много света, и едва начинало темнеть, включал большую хрустальную люстру в гостиной на полную мощность.
“Совпадение? Трудно сказать… Можно ли верить соседям? И если можно, то в какой мере? – размышлял Дубравин по дороге домой. – А сам Крутских? Почему он утверждает, что в тот день не выходил из дому? Забыл? Вряд ли. У дедка, несмотря на весьма преклонный возраст, голова ясная. А ведь кража случилась недавно. и давно. Для кого как. Для меня тот вечер – дата памятная. После заявления Ольховской. А для Модеста Савватиевича – если, конечно, он не темнит – обычный день. Многие забывают, что делали вчера, позавчера. А тут – почти две недели. Дни бегут… Соседи… В их ответах чересчур много “кажется”, “как будто”… За точность никто поручить не мог. Поди разберись… И все-таки, Модест Савватиевич, если судить строго по канонам криминалистики, ваше алиби, мягко говоря, вызывает некоторые сомнения…”.
Отступление 2. «КОРОЛЬ» ОДЕССКИХ ЮВЕЛИРОВ
Ювелир Содомский был невысок ростом, тщедушен телом, но упрямства и силы воли ему было не занимать.
В детстве он попал под карету, и сломанная левая нога плохо срослась – Содомский довольно заметно хромал.
Ему не было еще и тридцати лет, когда он стал одним из выдающихся мастеров ювелирного дела царской России.
В Гловск ювелир попал совершенно случайно и не по своей воле.
Необузданная фантазия и тщеславие, которое как-то не вязались с внешне меланхоличным человеком, небрежно одетым и вечно простуженным, принесли ему массу неприятностей и сомнительного свойства славу, шагнувшую даже за рубеж.
А началось все с того, что Содомский решил доказать свою гениальность в ювелирном деле весьма необычным способом.
До 1908 года он жил в Одессе (где и родился). Однажды к нему заявился некий фон Заксе, немец по происхождению, международный авантюрист по призванию, и предложил выгодный гешефт.
Дело в том, что за границей резко возрос интерес к славянской старине, особенно к скифским сокровищам, – “стараниями” грабителей могил скифских царей они стали появляться на международных аукционах и стоили там бешеных денег.
Он-то и предложил Содомскому изготовить подделки, да так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в их подлинности.
И Содомский согласился.
Нельзя сказать, что только из-за денег: ювелир был горд, принципиален и на сделку с совестью даже весьма солидная сумма, предложенная ему за работу господином фон Заксе, подвигнуть его не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20