Цветные фигурки не шевелились на столе, никто не
приходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебной
сцены. Герои разрослись и вошли в нее складно и очень бодро, но,
по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конем, что
уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им
не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил
кипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, настал
август. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о
пьесе.
Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В
пьесе было тринадцать картин.
Глава 9. НАЧАЛОСЬ
Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света,
сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с
лентами и надписью: "Любимому Независимому Театру от московских
присяжных..." (одно слово загнулось), перед собою я видел
улыбающиеся актерские лица, по большей части меняющиеся.
Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное
тоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль,
пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою
коренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосами
на голове. Он стоял в дверях и не спускал с меня глаз, как будто
что-то обдумывая.
Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось и
менялось; неизменен был, кроме того, венок. Он резче всего помнится.
Таково было чтение, но уже не на Учебной сцене, а на
Главной.
Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центре
города, там, где рядом с театром гастрономический магазин, а напротив
"Бандажи и корсеты", стояло ничем не примечательное здание, похожее
на черепаху и с матовыми, кубической формы,
фонарями.
На следующий день это здание предстало передо мною в осенних
сумерках внутри. Я, помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукна
вокруг чего-то, что, как мне казалось, было внутренней стеной
зрительного зала, и очень много народу мимо меня сновало. Начинался
сезон.
И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайно
приятно обставленный, где застал пожилого, приятного же человека с
бритым лицом и веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьес
Антон Антонович Княжевич.
Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная
картинка... помнится, занавес на ней был с пунцовыми кистями, а за
занавесом бледно-зеленый веселый сад...
- А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Княжевич, склоняя
голову набок, - а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше,
садитесь, садитесь!
И я сел в приятнейшее кожаное кресло.
- Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, - говорил, улыбаясь,
Княжевич и почему-то развел руками, - прекрасная пьеса! Правда, таких
пьес мы никогда не ставили, ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да
и поставим...
Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились его
глаза.
- ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княжевич, - в каретах
будете ездить! Да-с, в каретах!
Однако, - думалось мне, - он сложный человек, этот Княжевич...
очень сложный..."
И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлению
моему, все напряженнее.
Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.
- Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу, прямо ему,
так сказать, в руки передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-то
наш Степанович... Мухи не обидит! Мухи!
Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицах
выразился так:
- Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.
- А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и раньше,
отозвался Княжевич, - не пройдет и получасу, как прибудет! А вы, пока
суд да дело, погуляйте по театру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейте
чаю в буфете да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не
обижайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!
И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне
физическое удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюду
и тишина.
В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моих
примерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и назвал себя:
- Петр Бомбардов.
Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что слышал
мою пьесу и что, по его мнению, это хорошая пьеса.
С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым. Он
произвел на меня впечатление очень умного, наблюдательного
человека.
- Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в
фойе? - спросил вежливо Бомбардов.
Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в громадное
фойе, также устланное серым сукном. Простенки фойе в несколько рядов
были увешаны портретами и увеличенными фотографиями в золоченых
овальных рамах.
Из первой рамы на нас глянула писанная маслом женщина лет
тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой крутой челке,
декольтированная.
- Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.
Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось
фотографическое изображение человека с усами.
- Севастьянов Андрей Пахомович,
заведующий осветительными приборами театра, - вежливо сказал
Бомбардов.
Соседа Севастьянова я узнал сам, это был Мольер.
За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой шляпке
блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным
платочком, который дама держала в руке, оттопырив
мизинец.
- Людмила Сильвестровна Пряхина, артистка нашего
театра, - сказал Бомбардов, причем какой-то огонек сверкнул у него в
глазах. Но, покосившись на меня, Бомбардов ничего не
прибавил.
- Виноват, а это кто же? - удивился я, глядя на жесткое лицо
человека с лавровыми листьями в кудрявой голове. Человек был в тоге и
в руке держал пятиструнную лиру.
- Император Нерон, - сказал Бомбардов, и опять глаз его
сверкнул и погас.
- А почему?..
- По приказу Ивана Васильевича, - сказал Бомбардов, сохраняя
неподвижность лица. - Нерон был певец и артист.
- Так, так, так.
За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым - Шекспир в
отложном крахмальном воротничке, за ним - неизвестный, оказавшийся
Плисовым, заведующим поворотным кругом в театре в течение сорока
лет.
Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин. А потом
из рамы глянул на меня лихо заломленный уланский кивер, под ним
барское лицо, нафиксатуаренные усы, генеральские кавалерийские
эполеты, красный лацкан, лядунка.
- Покойный генерал-майор Клавдий Александрович
Комаровский-Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского его
величества полка. - И тут же, видя мой интерес, Бомбардов
рассказал:
- История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал он на
два дня из Питера в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш
театр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не помню, какую
пьесу играли, но очевидцы рассказывали, что во время картины, где был
изображен лес, с генералом что-то сделалось. Лес в закате, птицы
перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье
дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает
глаза.
После спектакля пошел в кабинет
к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что, входя в
кабинет, генерал сказал глухо и страшно: "Научите, что
делать?!"
Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем...
- Виноват, а кто это Аристарх Платонович? - спросил я.
Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер удивление с
лица тотчас же и объяснил:
- Во главе нашего театра стоят двое директоров - Иван
Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не москвич?
- Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.
- ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но известно,
что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания:
"Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером
вашего величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об
отставке. Комаровский-Бионкур".
Я ахнул и спросил:
- И что же было?!
- Компот такой получился, что просто прелесть, - ответил
Бомбардов. - Александру Третьему телеграмму подали в два часа ночи.
Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик... говорит:
"Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?" Прочитал и две минуты не
мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: "Дайте
карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на телеграмме: "Чтоб духу его
в Петербурге не было. Александр". И лег спать.
А генерал на другой день в визитке, в брюках пришел прямо на
репетицию.
Резолюцию покрыли лаком, а после революции телеграмму
передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем музее редкостей.
- Какие же роли он играл? - спросил я.
- Царей, полководцев и камердинеров в богатых домах, - ответил
Бомбардов, - у нас, знаете ли, все больше насчет Островского, купцы
там... А потом долго играли "Власть тьмы"... Ну, натурально, манеры у
нас, сами понимаете... А он все насквозь знал, даме ли платок, налить
ли вина, по-французски говорил идеально, лучше французов... И была у
него еще страсть: до ужаса любил изображать птиц за сценой. Когда шли
пьесы, где действие
весной в деревне, он всегда сидел в кулисах на стремянке и свистел
соловьем. Вот какая странная история!
- Нет! Я не согласен с вами! - воскликнул я горячо. - У вас так
хорошо в театре, что, будь я на месте генерала, я поступил бы точно
так же...
- Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя меня от
портрета к портрету, - Екатерина Вторая, Карузо, Феофан Прокопович,
Игорь Северянин, Баттистини, Эврипид, заведующая женским пошивочным
цехом Бобылева.
Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех, что были в
зеленых петлицах, и шепотом доложил, что Гавриил Степанович в театр
прибыли. Бомбардов прервал себя на полуслове, крепко пожал мне руку,
причем произнес загадочные слова тихо:
- Будьте тверды... - И его размыло где-то в полумраке.
Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, который иноходью
шел впереди меня, изредка подманивая меня пальцем и улыбаясь
болезненной улыбкой.
На стенах широкого коридора, по которому двигались мы, через
каждые десять шагов встречались огненные электрические надписи:
"Тишина! Рядом репетируют!"
Человек в золотом пенсне и тоже в зеленых петлицах, сидевший
в конце этого идущего по кругу коридора в кресле, увидев, что меня
ведут, вскочил, шепотом гаркнул: "Здравия желаю!" - и распахнул
тяжелую портьеру с золотым вышитым вензелем театра
"НТ".
Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал потолок,
радиусами расходясь от центра, в котором горел хрустальный фонарь.
Стояла тут мягкая шелковая мебель. Еще портьера, а за нею
застекленная матовым стеклом дверь. Мой новый проводник в пенсне к
ней не приблизился, а сделал жест, означавший "постучите-с!", и
тотчас пропал.
Я стукнул тихо, взялся за ручку, сделанную в виде головы
посеребренного орла, засипела пневматическая пружина, и дверь
впустила меня. Я лицом ткнулся в портьеру, запутался, откинул
ее...
Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но все
же это страшновато... Но, умирая, я буду вспоминать кабинет, в
котором меня принял управляющий материальным фондом театра Гавриил
Степанович.
Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли менуэт
громадные часы в левом углу.
В глаза
мне бросились разные огни. Зеленый с письменного стола, то есть,
вернее, не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то очень сложного
сооружения с десятками ящиков, с вертикальными отделениями для писем,
с другою лампою на гнущейся серебристой ноге, с электрической
зажигалкой для сигар.
Адский красный огонь из-под стола палисандрового дерева, на
котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленького
столика с плоской заграничной машинкой, с четвертым телефонным
аппаратом и стопкой золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огонь
отраженный, с потолка.
Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а
бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер.
Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе
был день в центре Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал в
кабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами.
Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами.
Нагретый воздух ласкал лицо и руки.
На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном, висел большой
фотографический портрет человека с артистической шевелюрой,
прищуренными глазами, подкрученными усами и с лорнетом в руках. Я
догадался, что это Иван Васильевич или Аристарх Платонович, но кто
именно из двух, не знал.
Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обратился
небольшого роста человек с французской черной бородкой, с
усами-стрелами, торчащими к глазам.
- Максудов, - сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
приходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебной
сцены. Герои разрослись и вошли в нее складно и очень бодро, но,
по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конем, что
уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им
не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил
кипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, настал
август. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о
пьесе.
Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В
пьесе было тринадцать картин.
Глава 9. НАЧАЛОСЬ
Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света,
сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с
лентами и надписью: "Любимому Независимому Театру от московских
присяжных..." (одно слово загнулось), перед собою я видел
улыбающиеся актерские лица, по большей части меняющиеся.
Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное
тоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль,
пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою
коренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосами
на голове. Он стоял в дверях и не спускал с меня глаз, как будто
что-то обдумывая.
Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось и
менялось; неизменен был, кроме того, венок. Он резче всего помнится.
Таково было чтение, но уже не на Учебной сцене, а на
Главной.
Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центре
города, там, где рядом с театром гастрономический магазин, а напротив
"Бандажи и корсеты", стояло ничем не примечательное здание, похожее
на черепаху и с матовыми, кубической формы,
фонарями.
На следующий день это здание предстало передо мною в осенних
сумерках внутри. Я, помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукна
вокруг чего-то, что, как мне казалось, было внутренней стеной
зрительного зала, и очень много народу мимо меня сновало. Начинался
сезон.
И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайно
приятно обставленный, где застал пожилого, приятного же человека с
бритым лицом и веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьес
Антон Антонович Княжевич.
Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная
картинка... помнится, занавес на ней был с пунцовыми кистями, а за
занавесом бледно-зеленый веселый сад...
- А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Княжевич, склоняя
голову набок, - а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше,
садитесь, садитесь!
И я сел в приятнейшее кожаное кресло.
- Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, - говорил, улыбаясь,
Княжевич и почему-то развел руками, - прекрасная пьеса! Правда, таких
пьес мы никогда не ставили, ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да
и поставим...
Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились его
глаза.
- ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княжевич, - в каретах
будете ездить! Да-с, в каретах!
Однако, - думалось мне, - он сложный человек, этот Княжевич...
очень сложный..."
И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлению
моему, все напряженнее.
Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.
- Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу, прямо ему,
так сказать, в руки передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-то
наш Степанович... Мухи не обидит! Мухи!
Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицах
выразился так:
- Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.
- А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и раньше,
отозвался Княжевич, - не пройдет и получасу, как прибудет! А вы, пока
суд да дело, погуляйте по театру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейте
чаю в буфете да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не
обижайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!
И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне
физическое удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюду
и тишина.
В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моих
примерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и назвал себя:
- Петр Бомбардов.
Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что слышал
мою пьесу и что, по его мнению, это хорошая пьеса.
С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым. Он
произвел на меня впечатление очень умного, наблюдательного
человека.
- Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в
фойе? - спросил вежливо Бомбардов.
Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в громадное
фойе, также устланное серым сукном. Простенки фойе в несколько рядов
были увешаны портретами и увеличенными фотографиями в золоченых
овальных рамах.
Из первой рамы на нас глянула писанная маслом женщина лет
тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой крутой челке,
декольтированная.
- Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.
Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось
фотографическое изображение человека с усами.
- Севастьянов Андрей Пахомович,
заведующий осветительными приборами театра, - вежливо сказал
Бомбардов.
Соседа Севастьянова я узнал сам, это был Мольер.
За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой шляпке
блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным
платочком, который дама держала в руке, оттопырив
мизинец.
- Людмила Сильвестровна Пряхина, артистка нашего
театра, - сказал Бомбардов, причем какой-то огонек сверкнул у него в
глазах. Но, покосившись на меня, Бомбардов ничего не
прибавил.
- Виноват, а это кто же? - удивился я, глядя на жесткое лицо
человека с лавровыми листьями в кудрявой голове. Человек был в тоге и
в руке держал пятиструнную лиру.
- Император Нерон, - сказал Бомбардов, и опять глаз его
сверкнул и погас.
- А почему?..
- По приказу Ивана Васильевича, - сказал Бомбардов, сохраняя
неподвижность лица. - Нерон был певец и артист.
- Так, так, так.
За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым - Шекспир в
отложном крахмальном воротничке, за ним - неизвестный, оказавшийся
Плисовым, заведующим поворотным кругом в театре в течение сорока
лет.
Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин. А потом
из рамы глянул на меня лихо заломленный уланский кивер, под ним
барское лицо, нафиксатуаренные усы, генеральские кавалерийские
эполеты, красный лацкан, лядунка.
- Покойный генерал-майор Клавдий Александрович
Комаровский-Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского его
величества полка. - И тут же, видя мой интерес, Бомбардов
рассказал:
- История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал он на
два дня из Питера в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш
театр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не помню, какую
пьесу играли, но очевидцы рассказывали, что во время картины, где был
изображен лес, с генералом что-то сделалось. Лес в закате, птицы
перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье
дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает
глаза.
После спектакля пошел в кабинет
к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что, входя в
кабинет, генерал сказал глухо и страшно: "Научите, что
делать?!"
Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем...
- Виноват, а кто это Аристарх Платонович? - спросил я.
Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер удивление с
лица тотчас же и объяснил:
- Во главе нашего театра стоят двое директоров - Иван
Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не москвич?
- Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.
- ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но известно,
что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания:
"Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером
вашего величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об
отставке. Комаровский-Бионкур".
Я ахнул и спросил:
- И что же было?!
- Компот такой получился, что просто прелесть, - ответил
Бомбардов. - Александру Третьему телеграмму подали в два часа ночи.
Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик... говорит:
"Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?" Прочитал и две минуты не
мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: "Дайте
карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на телеграмме: "Чтоб духу его
в Петербурге не было. Александр". И лег спать.
А генерал на другой день в визитке, в брюках пришел прямо на
репетицию.
Резолюцию покрыли лаком, а после революции телеграмму
передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем музее редкостей.
- Какие же роли он играл? - спросил я.
- Царей, полководцев и камердинеров в богатых домах, - ответил
Бомбардов, - у нас, знаете ли, все больше насчет Островского, купцы
там... А потом долго играли "Власть тьмы"... Ну, натурально, манеры у
нас, сами понимаете... А он все насквозь знал, даме ли платок, налить
ли вина, по-французски говорил идеально, лучше французов... И была у
него еще страсть: до ужаса любил изображать птиц за сценой. Когда шли
пьесы, где действие
весной в деревне, он всегда сидел в кулисах на стремянке и свистел
соловьем. Вот какая странная история!
- Нет! Я не согласен с вами! - воскликнул я горячо. - У вас так
хорошо в театре, что, будь я на месте генерала, я поступил бы точно
так же...
- Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя меня от
портрета к портрету, - Екатерина Вторая, Карузо, Феофан Прокопович,
Игорь Северянин, Баттистини, Эврипид, заведующая женским пошивочным
цехом Бобылева.
Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех, что были в
зеленых петлицах, и шепотом доложил, что Гавриил Степанович в театр
прибыли. Бомбардов прервал себя на полуслове, крепко пожал мне руку,
причем произнес загадочные слова тихо:
- Будьте тверды... - И его размыло где-то в полумраке.
Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, который иноходью
шел впереди меня, изредка подманивая меня пальцем и улыбаясь
болезненной улыбкой.
На стенах широкого коридора, по которому двигались мы, через
каждые десять шагов встречались огненные электрические надписи:
"Тишина! Рядом репетируют!"
Человек в золотом пенсне и тоже в зеленых петлицах, сидевший
в конце этого идущего по кругу коридора в кресле, увидев, что меня
ведут, вскочил, шепотом гаркнул: "Здравия желаю!" - и распахнул
тяжелую портьеру с золотым вышитым вензелем театра
"НТ".
Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал потолок,
радиусами расходясь от центра, в котором горел хрустальный фонарь.
Стояла тут мягкая шелковая мебель. Еще портьера, а за нею
застекленная матовым стеклом дверь. Мой новый проводник в пенсне к
ней не приблизился, а сделал жест, означавший "постучите-с!", и
тотчас пропал.
Я стукнул тихо, взялся за ручку, сделанную в виде головы
посеребренного орла, засипела пневматическая пружина, и дверь
впустила меня. Я лицом ткнулся в портьеру, запутался, откинул
ее...
Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но все
же это страшновато... Но, умирая, я буду вспоминать кабинет, в
котором меня принял управляющий материальным фондом театра Гавриил
Степанович.
Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли менуэт
громадные часы в левом углу.
В глаза
мне бросились разные огни. Зеленый с письменного стола, то есть,
вернее, не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то очень сложного
сооружения с десятками ящиков, с вертикальными отделениями для писем,
с другою лампою на гнущейся серебристой ноге, с электрической
зажигалкой для сигар.
Адский красный огонь из-под стола палисандрового дерева, на
котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленького
столика с плоской заграничной машинкой, с четвертым телефонным
аппаратом и стопкой золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огонь
отраженный, с потолка.
Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а
бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер.
Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе
был день в центре Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал в
кабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами.
Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами.
Нагретый воздух ласкал лицо и руки.
На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном, висел большой
фотографический портрет человека с артистической шевелюрой,
прищуренными глазами, подкрученными усами и с лорнетом в руках. Я
догадался, что это Иван Васильевич или Аристарх Платонович, но кто
именно из двух, не знал.
Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обратился
небольшого роста человек с французской черной бородкой, с
усами-стрелами, торчащими к глазам.
- Максудов, - сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23