Четвертое, и последнее, чтение состоялось не у меня, а у
молодого литератора, искусно сочиняющего рассказы. Здесь было уже
человек двадцать, и познакомился я с бабушкой литератора, очень
приятной старухой, которую портило только одно - выражение испуга,
почему-то не покидавшего ее весь вечер. Кроме того, видел няньку,
спавшую на сундуке.
Роман был закончен. И тут разразилась катастрофа. Все
слушатели, как один, сказали, что роман мой напечатан быть не может
по той причине, что его не пропустит цензура.
Я впервые услыхал это слово и тут только сообразил, что,
сочиняя роман, ни разу не подумал о том, будет ли он пропущен или
нет.
Начала одна дама (потом я узнал, что она тоже была
разведенной женой). Сказала она так:
- Скажите, Максудов, а ваш роман пропустят?
- Ни-ни-ни! - воскликнул пожилой литератор, - ни в коем случае!
Об "пропустить" не может быть и речи! Просто нет никакой надежды на
это. Можешь, старик, не волноваться - не пропустят.
- Не пропустят! - хором отозвался короткий конец
стола.
- Язык... - начал тот, который был братом гитариста, но
пожилой его перебил:
- К чертям язык! - вскричал он, накладывая себе на тарелку
салат. - Не в языке дело. Старик написал плохой, но занятный роман. В
тебе, шельмец, есть наблюдательность. И откуда что берется! Вот уж
никак не ожидал, но!.. содержание!
- М-да, содержание...
- Именно содержание, - кричал, беспокоя няньку, пожилой, - ты
знаешь, чего требуется? Не знаешь? Ага! То-то!
Он мигал глазом, в то же время выпивал. Затем обнял меня и
расцеловал, крича:
- В тебе есть что-то несимпатичное, поверь мне! Уж ты мне
поверь. Но я тебя люблю. Люблю, хоть тут меня убейте! Лукав он,
шельма! С подковыркой человек!.. А? Что? Вы обратили внимание на
главу четвертую? Что он говорил героине? То-то!..
- Во-первых, что это за такие слова, - начал было я, испытывая
мучения от его фамильярности.
- Ты меня прежде поцелуй, - кричал пожилой литератор, - не
хочешь? Вот и видно сразу, какой ты товарищ! Нет, брат, не простой ты
человек!
- Конечно, не простой! - поддержала его вторая разведенная
жена.
- Во-первых... - начал опять я в злобе, но ровно ничего из
этого не вышло.
- Ничего не во-первых! - кричал пожилой, - а сидит в тебе
достоевщинка! Да-с! Ну, ладно, ты меня не любишь, бог тебя за это
простит, я на тебя не обижаюсь. Но мы тебя любим все искренне и
желаем добра! - Тут он указал на брата гитариста и другого
неизвестного мне человека с багровым лицом, который, явившись,
извинился за опоздание, объяснив, что был в Центральных банях. - И
говорю я тебе прямо, - продолжал пожилой, - ибо я привык всем резать
правду в глаза, ты, Леонтьич, с этим романом даже не суйся никуда.
Наживешь ты себе неприятности, и придется нам, твоим друзьям,
страдать при мысли о твоих мучениях. Ты мне верь! Я человек большого,
горького опыта. Знаю жизнь! Ну вот, - крикнул он обиженно и жестом
всех призвал в свидетели, - поглядите, смотрит на меня волчьими
глазами. Это в благодарность за хорошее отношение!
Леонтьич! - взвизгнул он так, что нянька за занавеской встала с
сундука, - пойми! Пойми ты, что не так велики уж художественные
достоинства твоего романа (тут послышался с дивана мягкий гитарный
аккорд), чтобы из-за него тебе идти на Голгофу.
Пойми!
- Ты п-пойми, пойми, пойми! - запел приятным тенором
гитарист.
- И вот тебе мой сказ, - кричал пожилой, - ежели ты меня сейчас
не расцелуешь, встану, уйду, покину дружескую компанию, ибо ты меня
обидел!
Испытывая невыразимую муку, я расцеловал его. Хор в это время
хорошо распелся, и маслено и нежно над голосами выплывал
тенор:
- Т-ты пойми, пойми...
Как кот, я выкрадывался из квартиры, держа под мышкой тяжелую
рукопись.
Нянька с красными слезящимися глазами, наклонившись, пила
воду из-под крана в кухне.
Неизвестно почему, я протянул няньке рубль.
- Да ну вас, - злобно сказала нянька, отпихивая
рубль, - четвертый час ночи! Ведь это же адские мучения.
Тут издали прорезал хор знакомый голос:
- Где же он? Бежал? Задержать его! Вы видите, товарищи...
Но обитая клеенкой дверь уже выпустила меня, и я бежал без
оглядки.
Глава 3. МОЕ САМОУБИЙСТВО
- Да, это ужасно, - говорил я сам себе в своей комнате, - все
ужасно. И этот салат, и нянька, и пожилой литератор, и незабвенное
"пойми", вообще вся моя жизнь.
За окнами ныл осенний ветер, оторвавшийся железный лист громыхал,
по стеклам полз полосами
дождь. После вечера с нянькой и гитарой много случилось событий, но
таких противных, что и писать о них не хочется. Прежде всего я
бросился проверять роман с той точки зрения, что, мол, пропустят его
или не пропустят. И ясно стало, что его не пропустят. Пожилой был
совершенно прав. Об этом, как мне казалось, кричала каждая строчка
романа.
Проверив роман ,я последние деньги истратил на переписку двух
отрывков и отнес их в редакцию одного толстого журнала. Через две
недели я получил отрывки обратно. В углу рукописей было написано: "Не
подходит". Отрезав ножницами для ногтей эту резолюцию, я отнес эти же
отрывки в другой толстый журнал и получил через две недели их обратно
с такою же надписью: "Не подходит".
После этого у меня умерла кошка. Она перестала есть, забилась
в угол и мяукала, доводя меня до исступления. Три дня это
продолжалось. На четвертый я застал ее неподвижной в углу на
боку.
Я взял у дворника лопату и зарыл ее на пустыре за нашим
домом. Я остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в
глубине души обрадовался. Какой обузой для меня являлся несчастный
зверь.
А потом пошли осенние дожди, у меня опять заболело плечо и
левая нога в колене.
Но самое худшее было не это, а то, что роман был плох. Если
же он был плох, то это означало, что жизни моей приходит
конец.
Всю жизнь служить в "Пароходстве"? Да вы
смеетесь!
Всякую ночь я лежал, тараща глаза в тьму кромешную, и
повторял - "это ужасно". Если бы меня спросили - что вы помните о
времени работы в "Пароходстве"? - я с чистой совестью ответил
бы - ничего.
Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими
ушами на вешалке - и это все.
- Это ужасно! - повторил я, слушая, как гудит ночное молчание
в ушах.
Бессонница дала себя знать недели черед
две.
Я поехал в трамвае на Самотечную-Садовую, где проживал в
одном из домов, номер которого я сохраню, конечно, в строжайшей
тайне, некий человек, имевший право по роду своих занятий на ношение
оружия.
При каких условиях мы познакомились, неважно.
Войдя в квартиру, я застал моего приятеля лежащим на диване.
Пока он разогревал чай на примусе в кухне,
я открыл левый ящик письменного его
стола и выкрал оттуда браунинг, потом напился чаю и уехал к
себе.
Было около девяти часов вечера. Я приехал домой. Все было как
всегда. Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный,
хорошо известный мне туман, в нем тускло горела под потолком
лампочка. Я вошел к себе. Свет брызнул сверху, и тотчас же комната
погрузилась в тьму. Перегорела лампочка.
- Вс>е одно к одному, и вс>е совершенно правильно, - сказал я
сурово.
Я зажег керосинку на полу в углу. На листе бумаги написал:
"Сим сообщаю, что браунинг # (забыл номер), скажем, такой-то, я украл
у Парфена Ивановича (написал фамилию, # дома, улицу, все, как
полагается)". Подписался, лег на полу у керосинки. Смертельный ужас
охватил меня. Умирать страшно. Тогда я представил себе наш коридор,
баранину и бабку Пелагею, пожилого и "Пароходство", повеселил себя
мыслью о том, как с грохотом будут ломать дверь в мою комнату и
т. д.
Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В
это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло
заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:
Но мне бог возвратит ли все?!
"Батюшки, "Фауст"! - подумал я. - Ну, уж это,
действительно, вовремя. Онако подожду выхода Мефистофеля. В последний
раз. Больше никогда не услышу".
Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал
все громче:
Проклинаю я жизнь, веру и все науки!
"Сейчас, сейчас, - думал я, - но как быстро он поет..."
Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.
Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот
оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя
вылетело из керосинки в потолок, я уронил
револьвер.
Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжелый басовый
голос:
- Вот и я!
Я повернулся к двери.
Глава 4. ПРИ ШПАГЕ Я
В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман
брюк и слабо крикнул:
- Войдите!
Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был
он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо
с властным носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне
померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие черной
бороды. Берет был заломлен лихо на ухо. Пера, правда, не
было.
Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. Тут я
разглядел, что он в пальто и блестящих глубоких калошах, а под мышкою
держит портфель. "Это естественно, - помыслил я, - не может он в ином
виде пройти по Москве в двадцатом веке".
- Рудольфи, - сказал злой дух тенором, а не
басом.
Он, впрочем, мог и не представляться мне. Я его узнал. У меня
в комнате находился один из самых приметных людей в литературном мире
того времени, редактор-издатель единственного частного журнала
"Родина", Илья Иванович Рудольфи.
Я поднялся с полу.
- А нельзя ли зажечь лампу? - спросил
Рудольфи.
- К сожалению, не могу этого сделать, - отозвался я, - так как
лампочка перегорела, а другой у меня нет.
Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих
нехитрых фокусов - вынул из портфеля тут же электрическую
лампочку.
- Вы всегда носите лампочки с собой? - изумился
я.
- Нет, - сурово объяснил дух, - простое совпадение - я только
что был в магазине.
Когда комната осветилась и Рудольфи снял пальто, я проворно
убрал со стола записку с признанием в краже револьвера, а дух сделал
вид, что не заметил этого.
Сели. Помолчали.
- Вы написали роман? - строго осведомился наконец
Рудольфи.
- Откуда вы знаете?
- Ликоспастов сказал.
- Видите ли, - заговорил я (Ликоспастов и есть тот самый
пожилой), - действительно, я... но... словом, это плохой роман.
- Так, - сказал дух и внимательно поглядел на меня.
Тут оказалось, что никакой бороды у него не было. Тени
пошутили.
- Покажите, - властно сказал Рудольфи.
- Ни за что, - отозвался я.
- По-ка-жи-те, - раздельно сказал
Рудольфи.
- Его цензура не пропустит...
- Покажите.
- Он, видите ли, написан от руки, а у меня скверный почерк,
буква "о" выходит как простая палочка, а...
И тут я сам не заметил, как руки мои открыли ящик, где лежал
злополучный роман.
- Я любой почерк разбираю, как печатное, - пояснил
Рудольфи, - это профессиональное... - И тетради оказались у него в
руках.
Прошел час. Я сидел у керосинки, подогревая воду, а Рудольфи
читал роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я
думал о Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным
редактором и попасть к нему в журнал считалось приятным и почетным.
Меня должно было радовать то обстоятельство, что редактор появился у
меня хотя бы даже и в виде Мефистофеля. Но, с другой стороны, роман
ему мог не понравиться, а это было бы неприятно... Кроме того, я
чувствовал, что самоубийство, прерванное на самом интересном месте,
теперь уж не состоится, и, следовательно, с завтрашнего же дня я
опять окажусь в пучине бедствий. Кроме того, нужно было предложить
чаю, а у меня не было масла. Вообще в голове была каша, в которую к
тому же впутывался и зря украденный револьвер.
Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно
пытался узнать, какое впечатление роман производит на него. Лицо
Рудольфи ровно ничего не выражало.
Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков, я к
сказанным уже глупостям прибавил еще одну:
- А что говорил Ликоспастов о моем
романе?
- Он говорил, что этот роман никуда не годится, - холодно
ответил Рудольфи и перевернул страницу. ("Вот какая сволочь
Ликоспастов! Вместо того, чтобы поддержать друга и т. д.")
В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю
страницу.
Я заерзал на диване.
- Так, - сказал Рудольфи.
Помолчали.
- Толстому подражаете, - сказал Рудольфи.
Я рассердился.
- Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много...
Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу,
поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу
или Льву Николаичу?
- Вы где учились?
Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что я
окончил в университете два факультета и скрывал
это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23